оппозицию и остаться на обочине, хотя сотрудничали с ним еще со времен
войны с англичанами, а кое-кто - с Польши. Один из них был из старших
офицеров Эцеля и утверждал, что в короткий период после смерти Разиэля
возглавлял организацию, хотя был тогда моложе 25-и лет, и что лично
передал бразды правления Меридору. Утверждал он также, что после
отставки Меридора организация высказалась за избрание его командиром, но
он уступил Бегину, за что Бегин отплатил ему черной неблагодарностью.
Все его товарищи стали министрами (тот же Меридор) и послами, а он
оказался выброшенным центробежными силами на обочину (помню такой
аттракцион в Парке Культуры и Отдыха: сажали нас, детей, на большое
колесо и раскручивали). На вечере, даже можно сказать вечеринке, которую
давал для соратников Ланкин, новоназначенный посол в Южную Африку, я
познакомился с вдовой моего кумира Авраама Штерна, красивой, даже
величественной, седовласой женщиной, прекрасно говорившей по-русски, я
взял у нее телефон, сказал, что хочу написать о Штерне, а заодно и у не°
взять интервью, но закрутился, и дело заглохло, а, да, меня в армию
взяли. Еще я познакомился тогда с сыном Ахимеира, он теперь член
Кнессета, жена у него русская, как-то даже пыталась мне помочь с
поездкой в Россию через Сохнут. Так что получается, что если б я был
порасторопнее, то можно было бы и в Ликуде пробиться. Только толкотню не
люблю, кишения пресмыкающихся... Ну вот, так у этого бывшего командира
Эцеля был дома такой политический семинар, собиралось каждый раз человек
десять, в основном "отщепенцы", но и кое-кто из старых боевых товарищей
занимавших государственные посты среднего звена, и обсуждали "текущий
момент". Командир этот подарил мне несколько своих книг о том, как нам
обустроить Израиль, разваливающийся на глазах, и вообще относился ко мне
с подчеркнутой внимательностью, надеялся, что стану проводником к
русской алие. Я действительно приводил на семинар единомышленников
(тогда всех объединяло неприятие соглашений в Кемп-Девиде), даже
Кузнецова привел, Командир тогда всерьез рассматривал идею "идти в
Кнессет" и варганил всякие политические комбинации. Готов был поставить
Эдика на второе место в свой список, но Эдика это не воодушевило. Потом
многих участников семинара я встречал в Тхие, у Рафуля, у Ганди. Он мне
нравился, Командир. Лет ему было за шестьдесят, а выглядел сорокалетним:
боевой такой темный бобрик на черепе багородных форм (ни одного седого
волоса!), спортивная выправка, лицо решительное, настоящий боевик,
основательный такой, рассудительный. Однажды он попросил меня остаться
после семинара, в Иудее и Самарии прошла серия терактов, настроение было
взвинченное, "территории" волновались. Сначала он прощупал меня на
предмет моей оценки ситуации. Я выразил тревогу. Тогда он сказал, что
надо что-то делать. Я сказал, что конечно, надо что-то делать. И тут он
неожиданно пустился в откровения, сказал, что "семинар" - это некий
предбанничек, "фильтр", за ним стоит более серьезная организация, и он
предлагает мне перейти в следующий класс. Первой моей мыслью было:
"органы" меня проверяют, это провокация. Нужно было быстро и элегантно
"делать ноги". На любые "органы" у меня идиосинкразия. Чувство
лабиринта, ночные кошмары Кафки. Оттого я и тайны всякие не люблю (как у
Декарта, у меня от них портится настроение) - где тайны, там и органы. Я
не собирался жить двойной общественной жизнью (половой - еще туда-сюда,
знаете этот анекдот: дедушка, а правда, что ты был в молодости членом
суда? Да-да, членом суда, членом туда, эх, молодость-молодость...),
такая жизнь всегда казалась мне неоправданно сложной. Я избрал линию
"дяденька, я еще маленький", сказал, что не совсем понял, о чем он
говорил, но в любом случае у меня нет сейчас возможности расширять свою
общественную деятельность, да я и не вполне считаю себя вправе, я меньше
двух лет в стране (тут же нарвался на сомнительный комплимент, что
говорю лучше многих аборигенов), у меня семья, я должен заниматься
абсорбцией, во-вторых, недостаточно хорошо знаю страну и ситуацию в ней,
поэтому предпочитаю остаться в младшем классе и потихоньку набираться
ума. Он сказал, что разочарован. Но понимает меня. Да, понимает. Но
разочарован. С тех пор я еще зашел к ним пару раз, чтоб не создать
впечатления, что удираю, и - лег на дно. А когда в газетах напечатали
портреты членов "еврейского подполья", которое ноги поотрывало у
строптивых арабских градоначальников, одного из них я узнал, видел на
семинаре. Командир в этом "деле" не фигурировал, возможно, что не имел к
бузе отношения.
Да, я люблю террор. Меня тянет к террору. Есть в этой отчаянной игре
сладость тайной власти. Когда нет шансов добиться явной власти, остается
жаждать тайной. (Литература тоже может быть террористической.)
Еще в школе я мечтательно обдумывал покушение на Меира Вильнера, сильно
взъелся на его рожу изжеванную, на голос вкрадчивый, которым неустанно
поливал сионистских захватчиков и угнетателей, пресмыкаясь перед
советским начальством. Израиль был тогда для меня воплощением священной
мстительности, Тилем Уленшпигелем, Робин Гудом. Лава мстительности
кипела в моей душе. То было время не любви//А жажды славы, жажды
странствий//Переплавления обид// В проклятый комплекс мессианства//
Когда мне душу жег огонь// Пророчеств древних и проклятий//И я мечтал
вложить в ладонь//Святую тяжесть рукояти...
Вряд ли я верил в осуществимость своих планов. Но сама мысль об этом
предприятии, процесс его обдумывания и подготовки к нему доставляли мне
утешение незаменимое. Жизнь, впрочем, шла своим чередом: влюбленности,
курсы по физике и математике для поступающих в вузы при Университете,
всякие олимпиады, два раза в неделю волейбол в школе по вечерам... Сбор
данных привел к следующему плану. Во время демонстрации на Красной
площади в честь очередной годовщины Великого Октября Вильнер должен был
стоять на трибуне для почетных гостей довольно близко от крайне правых
рядов демонстрантов, это я усмотрел во время последней трансляции. Нужно
было затесаться в эти ряды, и, проходя мимо (да-да, вот именно, -
проходите мимо), выскочить и наброситься на предателя. Единственный
человек, которого меня подмывало посвятить в эти планы (вообще-то меня
частенько тянуло поделиться своим героизмом с кем-нибудь, хорошо бы с
красивой девушкой, опять же глядишь и отговорят, и не прийдется
признаваться себе самому в трусости), был Зюсик. Он тоже был отчаянный
сионист ( рисовал зимой на заиндевевших окнах троллейбусов щиты Давида,
за что однажды был чуть не побит разъяренным подвыпившим инвалидом,
очевидно разгадавшим глубину нашего заговора), ненавидел Вильнера и
мечтал удрать в Израиль. Но я ему не сказал. Между нами была атмосфера
некоторого недоверия, я во всяком случае ее чувствовал. Когда нам было
по тринадцати, он пристрастился с моим приятелем по классу Вовкой
Кудликом, отец которого был полковником КГБ, к магазинному воровству
(Вовка был Портосом, Зюсик - Арамисом, я - д'Артаньяном, Атосом служил
Мишка Вядро, но он скоро переехал, а госпожой Бонасье общепризнана была
Таня Брындина, миловидная и томная девочка с большой русой косой, она
жила на втором этаже деревянного дома на Тихвинской, окна во двор, и
глядела из-за занавески, как мы внизу сражались на палках, иногда
нешуточно отбивая пальцы). Эпопея воровства началась с кражи конфет с
витрин. Витрины были полуоткрыты, и мы уже могли, особенно здоровенный
румяный хохол Вовка, дотянуться до стеклянных вазочек с длинными
ножками, наполненных карамельками, а то иногда и "Мишками в лесу", ну а
там, пользуясь суетой у прилавка... Конфеты д'Артаньян еще таскал, хотя
и не так активно, но, когда перешли на более серьезные вещи: фарфоровых
слоников, карандаши, авторучки, книжки - больше стоял на атасе. Зияющей
вершиной нашей воровской карьеры была шкатулка Палеха средних размеров с
Жар-Птицей на крышке, которую Зюс утянул в ГУМе. Складывали сокровища в
старую, перекрытую давно водосточную трубу в подъезде деревянной халупы
посреди тихвинского двора за банями, где Зюсик жил с отцом, отставным
майором по строительной части, матерью и голубоглазой сестренкой Людкой,
лет на пять младшей, которую мы за интеллектуальную недоразвитость
обзывали "колхозницей". У Людки была интересная привычка садиться на
край стула и сосредоточенно качать ногой, она при этом краснела, как
рак, и впадала в сомнамбулическое состояние, так что можно было
незаметно-невзначай потрогать ее под трусиками. Когда собирались гости,
мы всегда садились рядом с Людкой и ждали этого волнующего момента.
Экстаз прерывала мать, кричавшая: "Людка, перестань качаться!". Квартира
эта: три маленькие комнатушки, гостиная с печкой, радиоточка с пыльным
дырявым громкоговорителем, душная кухня, заваленная старыми кастрюлями и
дровами, диван, неестественно вздутый, мутный аквариум на подоконнике
(снится иногда, огромная, без стен и потолка...), принадлежала семье
наших отцов, помню деда Хаима-Залмана, кузнеца, с седой профессорской
бородкой (звал меня "коткой"), у него болели ноги и он почти не выходил
из дома, часто лежал, или сидел на кровати с книгой, запахнувшись в
белый атласный плат с полосами по краям и повязав голову черной кожаной
лентой с черным кирпичиком на лбу, при этом раскачиваясь и бубня что-то
в полголоса. Если я подходил, он, легко подхватив меня за подмышки,
усаживал рядом, обнимал свободной от книги рукой и раскачивался уже
вместе со мной. Бабку Хасю помню сгорбленной, остроглазой и сварливой,
вечно что-то злобно ворчащей. Дед орал с постели: "Хаськэ! Гип а
бис!"/дай пожрать!/, а она, сгорбленной ведьмой кружилась по кухне и
что-то ворчала, ворчала, мстительно сверкая глазами. Иногда, когда дед
чувствовал себя сносно, он клал на колени наковальню, и что-то на ней
охаживал молотом с короткой ручкой, или чинил швейную машину. Умер он от
гангрены на ноге. Мама говорит, что человек был незлобный, но
вспыльчивый. И мой отец был вспыльчив. Всю жизнь слесарил. В Финскую
служил авиационным механиком, а в Великую Отечественную работал на
авиационном заводе в Куйбышеве, где дружил с дядей Яшей, маминым братом,
дядя Яша был физиком, по сопромату, а мама - студенткой медицинского,
они поженились после войны, в сорок шестом, и уехали в Москву, к деду
Хаиму на Тихвинскую, где я и родился. Дед мой по материнской линии был
из солидного польского торгового люда, но женился против воли родителей,
на "бедной", за что был предан анафеме и лишен наследства, и они с
бабушкой решили уехать искать счастья, выбор стоял между Америкой и
Россией, бабушка уговорила ехать в Россию, там было легче торговать и
разбогатеть. Вот и приехали в Самару летом 17-ого... В НЭП они
поднялись, торговали тканями, дед был оптовиком (мама говорит, что он и
пописывал что-то), а бабушка - за прилавком. Потом их дважды ограбили
конфискациями, оказались в "лишенцах", пришлось развестись, и бабушка
уехала с мамой и дядей Яшей в Ленинград, дед же остался на Волге
работать на заводе, зарабатывать пролетарский стаж, а дядя Самуил (уже
давно в Нью-Йорке), пятнадцатилетний, ушел из дома вообще, отказался от
родителей и воспитывался советской стихией. Занимался спортом, прыжками
в воду, причем успешно, потом увлекся альпинизмом. К концу тридцатых все
объединились в Ленинграде, дядя Яша учился в Университете, на
философском, потом факультет разгромили и он перешел на физику, Самуил
работал на Кировском, а летом пропадал на Кавказе, в сорок первом ушел
на фронт добровольцем и только в 44-ом, после тяжелого ранения,
демобилизовался. Помню его, так восхищавшие меня, желваки мышц,
располосованную ногу и легкую хромоту - осколок так и остался в колене.
Однако вернемся в детство: Арамиса заложил я. Исповедался маме. Та -
папе. Тот - дяде Лейбу, в обиходе - Л°не, а тот "дал реакцию". Мама
честно призналась мне, что такую тайну не могла держать при себе, и для
пользы Зюсика должна была рассказать дяде Лене. Я помчался к Зюсу. Тут
