кризис. Понимаю. Сколько раз самому хотелось удрать, но срывалось,
государство не доверяло. И слава богу, а то пришлось бы с женой решать
(грозилась отдаться всему симфоническому), а я уже все эти "решения"
проходил, кончалось одним и тем же: с позором, поджав хвост, лез к ней
под одеяло.
Не охота ехать прощаться. Вообще никому еще не звонил, даже Володе.
10.9. Жена сделала важное наблюдение, когда я перед ней раздевался. По
обыкновению хихикая, вдруг сказала:
- Что-то ты перестал меня стесняться.
- В каком смысле? - пожелал уточнить я.
- Ну, раньше все отворачивался, прикрывался, прятал свои сокровища, а в
последнее время перестал.
Книга Карлейля о героях ужасно глупа. Особенно глава о Магомете, как
герое-пророке. Во-первых, эта романтическая слабость к дикости: "Этот
дикий сын пустыни с глубоким сердцем, со сверкающими черными
глазами...", "этот дикий человек", "мрак души этого дикого араба",
"дикий сын природы", "дикое сердце", "дикая душа". В результате: "Я
люблю Магомета". За что же? "За то, что в нем не было ни малейшего
ханжества...", "человека искреннего, нашего общего брата, истинного сына
нашей общей матери", это природы что ль? "В Магомете нет и следа
дилетантизма." Профессиональный пророк. Что за бред?! И при этом пишет о
Коране:"...никогда мне не приходилось читать такой утомительной книги...
невыносимая бестолковщина одним словом!" "Невозможно скверно, так
скверно едва ли была написана какая-либо другая книга!"
- Милочка моя, вы же у нас прям живая красавица! Скажите, а что,
подружка ваша, она в зеркало смотрит иногда? Ну у нее же такая короткая
юбка на такие ноги, что извините, она же смотрится как ваша мама, нет, я
не хочу, упаси Боже, сказать, что у вашей мамы толстые ноги..."
16.9. Младший мой совсем "обрусел", водит компанию с русскими, они в
парке по вечерам собираются, гитара, песни, пивко-винцо, карты, курит.
Сегодня просил, чтобы я показал ему аккомпанемент к "Арбату" и другим
песням Окуджавы, потом Цоя попросил изобразить, про "звезду по имени
Солнце", но Цоя мне слабо, я больше по романсам, откопал ему кассету, он
опупел, даже пожертвовал своей любимой кассетой с "Нирваной": "Перепиши
мне", теперь все время Цоя слушает.
22.9. Гуляли с И. и он вдруг вспомнил ту историю в Ялте, это, говорю,
когда я двух девок из Кременчуга склеил и пытался обеих трахнуть? Ты
что, не ты, а я склеил, возмутился И., ту, которую ты трахнул, я ее до
этого уже пару раз трахал, мы тогда с Озриком пришли, а ты дверь закрыл,
мудило, и не хотел открывать, так мы через окно влезли, а та вторая
лежала голая у меня на кровати, надо было вдуть ей, а я чего-то стал
дурака валять, а Озрик в это время презерватив натягивал с ужасным
скрипом, в общем, баба расстроилась, стали даже в шахматы с ней играть,
можно было, конечно, ей вдуть, в две дуды, но Озрик долго возился, да и
я чего-то забздел, не подхватить бы чего, ты вроде тогда подхватил свои
мондавошки? Нет, это в Москве, с подружкой Вадикиной подружки? Ну, в
общем, был у тебя такой мандавошечный период...
25.9. 6 утра. Вдруг понял, читая "Эрос невозможного", что влечет к
постмодерну, да, его разрушительность. Того, кто боится разрушений,
пугает и отталкивает постмодерн, как Лешу. Он нашел опору в
религиозности. А у меня нет "опор" (для меня все они - костыли), я
"релятивист", и отчаянная свобода, люциферова, дразнит... И все
сходится, все одно к одному: он - за мир, я - за войну. Вчера подписали
"Осло-бет", Сарид сказал, что "правые заботятся об отцах, а мы, левые, -
о детях. И верно. Мне детей не жалко, мне жалко отцов, воскрешение отцов
- вот подвиг, а дети пусть сами разбираются в этом мире, пусть
пережевывают свои гнилые надежды, только тот из "детей" мне брат, в ком
есть жалость-любовь к отцам, благодаря им только не погибнет быть может
жизнь, жизнь, как культура, пусть к спасению, преемственность душ... А
для чего вообще мир-то? Что б все жили-поживали да добра наживали? Да
какое мне дело до их добра и покоя? Что в нем, кроме забытых и
вскопанных полей благополучно усопших? А война - для победы. В войне
жизнь цветет, как весенний луг. Война освобождает. Посему и Танатос для
меня куда слаще Эроса. Сладострастие смерти. Сестра моя - смерть...
Стая ангелов в золотом углу "Благовещения" Симоне Мартини, будто стая
сбившихся в кучу летучих мышей...
Новый год. Пять тысячь семьсот пятьдесят какой там?
И крылатый, спеленатый тысячами крыл Господь, как смерч, на колонне под
куполом в мавританской арке Святого Марка.
Живу по утрам. Ночью цепенею, пережидаю...
Ездили с Лешей в Негев, ему захотелось вкусить пустыни. Добрались до
Авдата, погуляли по залитым солнцем развалинам. Набатеями интересовался.
Его герой, римский ветеран, поселяется после отставки в наших краях, уже
после смерти Христа. По дороге чуть не разругались. О сербах при нем
вообще нельзя говорить, и упаси боже сочувствовать, сербы - подонки и
всех их надо под корень. Такой горячности я не ожидал и пришлось
уступить ему сербов, не ссориться же из-за них. Потом на Америку
перешли, стал доказывать мне, что никакие "державные" интересы
американцев не волнуют, а стало быть Америка империей быть не может, вот
должна была вмешаться в Югославии, на стороне босняков, конечно, а не
вмешивается, а я ему, очень мягко, что, мол, хошь-не хошь, а положение
обязывает, и про войну в Заливе напомнил, а он: ничего не обязывает, ну
я же Америку знаю, ну что ты говоришь мне! В общем и тут он
разгорячился, не понравилось, что я не считаю Америку невинной девушкой.
В результате, а может и от усталости: дорога долгая, жара, я врезался в
дорожное заграждение, чересчур сильно затормозив, а перед этим пошел на
плохой обгон и тоже занесло, но обошлось, а тут разбил, блин, машину, не
очень сильно, но в тыщенку ремонт вылетит, и в Галилею уже не успеем
съездить.
Мне понравился Сашин очерк-эссе "Как рухнул жизни всей оплот" (Леше -
гораздо меньше), особенно на воне (во описочка, вместо фоне!) всей этой
поебени недобитых шестидесятников, одна только рубрика что стоит:
"Оглянись в слезах" (!!). Оглянись в соплях.
26.9. Утром за кофе разговор о Гольдштейне, я договорился, что он у Леши
интервью возьмет, ну и "по ходу дела" почитал в "22" его эссе о
Маяковском и "Как рухнул..."
Я: ...он считает, что Маяковский - медиум Революции. А Революция -
энергийный всплеск, так что "нравственность" в обоих случаях просто ни
при чем. И лично он, сейчас я на него наябедничаю, поверял мне, что будь
сейчас Революция - с радостью присоединился бы. Здесь такая тяга к силе,
в этом много сексуального, и не зря он о де Саде...
Леша: Ну, это вообще вне моих интересов. Мне с таким человеком говорить
не о чем. К стенке и все. Я все-таки считаю, по Канту, что человека от
животного отличает нравственность, меня интересуют проблемы
нравственности.
Я: Так тебя тогда должны особенно интересовать люди и взгляды
безнравственные, ты ж писатель, а не Савонарола какой-нибудь...
Леша: Нет нет. Почему меня должна интересовать нравственность тигра или
шакала?
Я: Ну, мы же все-таки говорим о людях...
Леша: Для меня они не люди.
После этого мы поехали в Тель-Авив, на автобусе, машина в гараже,
встречались с Гольдштейном на перекрестке Буграшев и Бен Иегуда. На этот
раз, впервые, он пригласил домой, попили кофе, стали постепенно
раскручивать беседу, но Гольдштейн был очень осторожен, как всегда, а я
игрив, не по годам, потом я их оставил интервьюироваться, а то решат
еще, что к чужой славе хочу примазаться.
(Потом, когда интервью появилось, меня все-таки задело, что он обо мне
не упомянул, я ж ему и интервью это устроил, и вообще. Сам себя ругаю и
презираю за мелочность, да и кто ты такой, чтоб о тебе говорили, в
благодарность за харчи что ль? А потом вспомнил, как Леша, и главное мне
же с Гольдштейном, рассказывал про свою обиду на Бродского: что на
каком-то вечере в Америке, который Леша ему устроил, ничего о нем не
сказал, хотя других упоминал, своих эпигонов.)
28.9. Леша советовал почитать Поппера, помогает от героизма. Ну, взял я
"Открытое общество". Корень зла - Платон. Будто Лешин голос слышу: "Для
меня все это неприемлемо", "я не верю", "я требую, чтобы политики
защищали принципы эгалитаризма и индивидуализма. Мечты о красоте должны
подчиняться необходимости помощи людям, которые несчастны или страдают
от несправедливости", и т.д. "Эстетизм и радикализм (это он мне) должны
привести нас к отказу от разума и к замене его безрассудной надеждой на
политические чудеса... Такую установку я называю романтизмом." Ну, и я
ее так называю. Однако ж утверждение в политике принципов равенства и
свободы - романтизм не меньший. Да и за примерами политических чудес
далеко ходить не надо, история ими кишмя кишит, возьми хучь Израиль.
Вам, Карл, извините, не знаю отчества, эти примеры может не нравятся, а
мне, скажем, нравятся, так что, опять за эстетику поговорим?
М. сказал, что Поппер конечно же еврей, из австрийских беженцев, что
вообще-то он занимался методологией науки, а это, про открытое общество,
попытка перенести разработанные методы на историю. Но где ж тут наука,
когда сам пишет: "Гуманизм является в конечном счете верой". И еще:"Я
утверждаю, что история не имеет смысла." Значит и Бога нет. А это уж
совсем ницшеанство: "Хоть история не имеет цели, мы можем навязать ей
свои цели". Конечно благородные и т.д., да и я не против "власти разума,
справедливости, свободы, равенства и предотвращения международных
преступлений", но принцип "навязывания" может далеко увести. Прям к
Платону. В общем опять, кажется, "мы гоняемся за собственными хвостами".
Если история не имеет смысла, то есть цели, то нет и прогресса, а значит
и нельзя прийти к столь чаемой Поппером утопии.
В Старом городе Леша торговал дубленку-безрукавку из кусков зайца у
лихого усатого арабуша. Арабуш глянул разок, прищурившись, на великого
русского гуманиста и говорит: 750 шкалей (250 долл). А у Леши, слава
Богу, от силы сотня осталась, красная этому зайцу цена, да еще с гаком.
Леша грустно улыбнулся и собрался отчалить.
- Ну сколько хочешь? - поймал его за рукав арабуш, будто подарить
собрался. Леша опять грустно покачал головой.
- Ну ладно, 500, себе в убыток, просто деньги позарез нужны. Да постой
ты, погоди, ладно, 300, о-кей?
- Да у него только сотня осталась, - объяснил я шустрику ситуацию.
- Так одолжи ему! - говорит.
- Не могу, - говорю, - мы сейчас на аэродром, и больше я его не увижу.
- Да сколько у него есть, я возьму, - шепнул мне неунывающий арабуша, и
я сразу не понял всей роковой глубины его заявления.
- Дай ему сотню, Леш, - говорю, - он сказал, что удовлетворится.
Леша достал кошель, а ведь сколько я его учил: на базаре деньги достаешь
только когда заплатить решил и товар уже в руках, и стал доказывать
арабушу свою правдивость, что вот, видишь, с виноватой улыбкой, все что
осталось. Арабуш нагло полез в кошель и выгреб 120 сикелей.
- Смотри, оказывается 120, - обрадовался Леша.
- Может мелочь еще есть?
Леша ему и мелочь из карманов выгреб.
- А это что у тебя за деньги? - полюбопытствовал арабуш, все еще копаясь
в лешином кошельке.
- Это кроны, они не конвертируются.
- Шведские?!
- Нет.
- Датские?!
- Да нет, чешские, они не конвертируются.
- А сколько это?
- Ну приблизительно 20 долларов за пятьсот крон.
- Давай, - отчаянно махнул рукой арабуш, мол, где наша не пропадала, и
тут же сам вытащил из кошелька 500 крон.
- Давай еще.
Я демонстративно пожал плечами.
- Лешь, не увлекайся.
Но Леша дал ему еще 500 крон.
- Давай еще, - давил ханыга.
- Лешь, ну ты что?
Леша догадался, наконец, закрыть кошелек и сказал нерешительно:
- Все, все, хватит.
- Еще 500, и все, - давил гад.
- Хватит, хватит, - неуверенно отмахнулся Леша, а я стал просто
выталкивать его из лавки.
- Мало, еще 500 давай, - обнаглел скотина, пристрелить ведь мало.
Леша медленно двигался к выходу.
- Ну одолжи ему, - обратился он опять ко мне.
- Аллах одолжит, - ответствую. - Знаешь что, давай-ка деньги назад и
