пожал плечами. Да, говорит, но впереди лагерь беженцев. И поехал дальше.
Автобус продолжал движение. "Оружие у тебя есть?" - спросил я шофера.
"Нет." Я подумал про свой пистолетик калибра 7.22, но эта мысль меня не
утешила. Шофер был по-прежнему невозмутим, и я решил, что опять у меня
паранойя. Раздались гудки сзади. Нас догонял белый "мерседес", с которым
мы недавно с трудом разъехались. Остановились, и старый знакомый,
поравнявшись, прокричал: "Вас там живьем съедят! Я поеду вперед,
предупрежу, чтоб вас пропустили. Когда въедешь, жми на полный газ и дави
вс° на пути, только не останавливайся. И пусть все лягут на пол - окна
вам в любом случае разнесут вдребезги." Мы еще продолжали двигаться
вперед, но уже по инерции, как атакующий, получивший в грудь пулю. На
тупую рожу нашего шофера набежала легкая тень. Самое ужасное, что на
этой узкой горной дороге не было никакой возможности развернуться. Мы
были обречены на прорыв. Народ в автобусе стих. Слов не понял, но
почуял, что дело дрянь. Впереди показался городок, уже видна была
главная улица, запруженная машинами, телегами, людьми и ослами, все
смотрели в нашу сторону. Лица были праздничны. Язык сразу высох. И тут
на пути неожиданно возникла небольшая площадка, на которой можно было
попытаться развернуться. Шофер показал класс. Не доехав до ожидавшей нас
толпы пару сотен метров, мы, взметнув тучу пыли, вывернулись. До слуха
долетел шум улюлюканья. Покатили обратно. Шофер радостно улыбался.
Матери сжимали своих детей. Я казнил себя за любовь к географии и родную
партию за экстравагантную идею. Вдруг по крыше что-то застучало, камень
попал в окно, но по касательной. Окно треснуло. Женщины закричали. Мы
проезжали вновь сонную деревеньку, и с холма детишки встретили нас
недружным залпом. "Не волнуйтесь, - я, наконец, решился взять микрофон,
- временные трудности. На всякий случай отодвиньтесь от окон."
Листал Мандельштама, наткнулся на "Когда Психея-жизнь спускается к
теням", и вдруг вошло смертельным поражением, особенно последняя строфа:
"И в нежной сутолке (это душ в царстве теней, нежной сутолке...) не зная
что начать (это особенно пронзительно, жутко и жалостно, не зная что
начать...), душа не узнает прозрачные дубравы ("а смертным власть дана
любить и узнавать", "О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд, и
выпуклую радость узнаванья"...), дохнет на зеркало и медлит передать
лепешку медную с туманной переправы." Все здесь и
величественно-торжественно и пронзительно, по-детски больно - все то
лучшее, что есть в Мандельштаме, что я люблю. Эту царственную поступь
беззащитного... "И лес безлиственный прозрачных голосов сухие жалобы
кропят, как дождик мелкий." Поразительное стихотворение о смерти. И
вообще весь этот цикл о смерти, о душе-ласточке, это сухое, предсмертное
шелестение "эс": "Когда Психея-жизнь спускается к теням, в
полупрозрачный лес, вослед за Персефоной, слепая ласточка бросается к
ногам с стигийсской нежностью..." В этом шелестении становится понятным
в любом другом сочетании неудачное чередование согласных - "с
стигийской".
Самое чудесное в Мандельштаме - это завязь еврейской, библейской
человечности, звериной смертной теплоты овечьих шапок и шуб овчарок,
опыленная русской державной торжественностью звездных стыков и
кремнистых путей...
После перехода по ущелью Джелабун (там водопад есть метров пятьдесят,
шли вяло, пол дня), повезли молодежь на ночную оргию в Хамэй Тверия:
сероводородные горячие источники и танцы. Ну, я вместе с сосунками
поплавал, потом попрыгал козлом с часок, притомился, и поднялся на
эстраду с креслами, где все училки-сычихи сидели, а ведь есть и молодые,
пил сок и глядел с завистью как юность бесится (они еще часа полтора
скакали). Девки плясали в мокрых купальниках, извивались, как цветные
ленты, вопили, часть пацанов прыгала с ними, часть - друг с дружкой,
группками, а часть, стесняясь, сидела поодаль.
На другой день ездили на джипах (водителей они зовут "джипарями") в
ущелье Дюшон, хорошо там, орлы летают. С раннего утра дул жуткий ветер,
"шаркия", и над долиной Хулы клубилось грязно-рыжее облако - это ветер
поднимал л°сс, землю, ставшую пылью, ил со дна иссушенных болот и гнал
эти тучи, как дым пожаров, за Галилейский Выступ.
Вернулся из похода усталый, злой, возбужденный. Довели полуголые девки
своими танцами. Решил, что все, пора идти к гетерам. Из тех, что
"красива, деликатна, высокого качества, на роскошной частной квартире,
только для солидных". А жена валяется в своей затрапезной хламиде, даже
чаю не предложила... Говорю: что ты все в этой хламиде, как тетка, из
кухни в постель не переодеваясь, тратишь деньги бог знает на что, хоть
бы белье себе купила приличное!
- Чего-чего?! Что такое случилось? Уже с училками там пообщался, так
размечтался?
Хламиду все-таки сняла и одело шелковое. Тоже уже надоевшее, ну да
ладно. А потом, хихикая: мне понравилось, как ты мне пяточку щекотал,
всегда так делай... ух ты, мой фантазер, писатель...
Жизнь непоправима.
Скапливается по каплям ненависть. А потом срывается бешенством
измученных в страхе и трепете. Ужаленные толпы ищут не социальной
справедливости, перераспределения благ, или там нацнезависимости, а
освобождения от жала. Это и есть революция. И она все равно явится, как
бы "справедливо" и "разумно" не устраивали общественную жизнь, она все
равно явится целительным самоистреблением.
По русскому ТВ Вульф, этот манерно сюсюкающий историк театра,
рассказывая о Казакове, в том числе и о его театральной работе в
Израиле, сказал, что "ну конечно театр в Израиле слабенький". И не так
разозлил удар по национальной гордости, как павлиний снобизм с
присюсюкиваньем. Вот посмотрел я, опять же по русскому ТВ, премьеру
"Дяди Вани" Соломина, в Малом кажется, весь бомонд московский собрался -
и так это было скучно, так "обычно", а местами и нелепо, ну просто
позор, диву даешься: за сто лет так и не поняли, что пьесы его - это
русское битье головой об стенку! Даже израильский, "Габима",
провинциальный и слабенький - так! - театр поставил "Дода Ваню" лучше,
лучше! Я прекрасно помню этот спектакль. Он был прост, непритязателен,
ситуация была не чеховская и не российская, этакая провинциальная
любовная история, но живая, черт побери! Это было не очень интересно, но
не противно смотреть! А тут павлины какие-то по сцене расхаживают и
несут не весть что.
Несколько перлов из русской предвыборной компании:
- В основе политики лежит женщина. ("Дума 96")
- За новую Россию, не обремененную толстыми задами!"
("Национально-республиканская партия")
- ...разбросанные кишки, которые впихивают в наших детей (критика
телевидения той же партии).
Подмигивающий сов°нок в фильме о Китае. Трепещущий занавес цветных рыбок
в аквариуме.
На площади шел карнавал мира: разукрашенные надувные шарики, плакаты,
музыка, песни. Я стал пробираться к лестнице, по которой вожди должны
были покинуть трибуну. Авив Гефен, похожий на смерть, впрочем больше
разукрашенный, это его имидж, пел (они его уже прибрали к рукам и
впрягли в свою партийную колесницу ) своим хрипловатым, с загробной
тоской, голосом старый шлягер, антивоенное, "встретимся на мемориальной
доске". Вся площадь, раскачиваясь, подпевала, и вожди, взявшись за руки,
тож. Что-то было в этом сюрреалистическое. Потом они запели песню о
мире. "Наплявать, наплявать, надоело воявать." Я уже был близко к
трибуне. Рабин был чем-то недоволен и резко выговаривал Пересу, но тот
вдохновенно пел, глядя на толпу и глаза его блестели умилением. К
правительственным машинам просочиться было невозможно, кругом
заграждения и полиция, но вожди могли подойти к барьерчику у лестницы,
ручки пожать счастливцам, у барьерчика уже шла давка за место. Я
пробился во второй-третий ряд и стоял, приятно стиснутый красивыми
восторженными девушками. Появился Перес. Он покружил у машины, а потом
подошел к барьерчику с двумя озирающимися "гориллами". Девушки
завизжали, выбросили руки ему навстречу, и он, радостно улыбаясь,
пожимал их, одну даже погладил по голове, и я отдал должное его вкусу. Я
мог бы выбросить руку вместе с ними, никто бы и не опомнился, и
выстрелить ему в лицо. Думаю, что в давке и панике можно было даже
скрыться... Но только ощупал на животе туристскую сумочку с пистолетом.
Зачем приперся? Убедиться, что я - не Принцип? Перес отошел, оглянулся,
ища кого-то, потом сел в машину и уехал. Я стал протискиваться вон из
толпы. Сейчас все начнут разбегаться - в автобус не влезешь. И вдруг
раздались выстрелы. Со стороны правительственной стоянки. Народ
заметался, крики. Я поспешил прочь - не дай Бог оказаться в паникующей
толпе. Поймал такси и поехал домой. По радио передали, что стреляли в
Рабина, возможно он ранен. "Ма?!!" - подскочил шофер. - "Ма-ма-ма?!!"
(Что?!! Что-что-что?!!) И чуть не сделал аварию. "Ма зе?!! - повторял он
всю дорогу. - Ма зе?!!" (Что это?!!) Потом передали, что Рабин ранен.
"Р!!" - сказал шофер. И повторил изумленно: "Роо!!" Что я чувствовал?
Ничего. Озноб. К ночи передали, что умер.
По радио идет словесный понос о смерти "нашего дорогого", и я отметил
про себя, что вся эта болтовня как-то успокаивает, именно своей
глупостью и пошлостью, засыпают его, мертвого, словами, как землей,
обычай такой...
И ведут они себя не так решительно, как я полагал. Испугались?
Удивительная кравота убийцы (во, описочка!). Детское, нежное лицо.
Длинные ресницы.
Весь мир сбежался на похороны, даже президенты государств СНГ и
английские принцессы. Забздели. Вдруг евреи озвереют и начнут заваруху.
По сценарию "цивилизованного мира" они должны терпимо относиться к
террору, с пониманием, как Рабин и Перес. Клинтон пустил слезу крупным
планом и сказал: "Шалом, хавер." (Спи спокойно, дорогой товарищ.)
Маленький, темнокожий, курчавый, высшую волю мифа творящий сикарий, убил
высокого, светлоокого вождя нации, незлобивого, хотя заносчивого и
глуповатого, считавшего себя Хозяином. А потом дети тысячами шли на
площадь, жгли свечи, рисовали голубей и оплакивали Отца, нация била себя
в груди и каялась, что не уберегла, и требовала покаяния (а я еще
смеялся над русскими, над их покаянным ражем и тоской по утраченной
"духовности"), а потом началась "охота на ведьм", вроде летней охоты на
бабочек, кто что сказал или не покаялся, расцвело доносительство на тех,
кто не плакал, по доносам хватали на улицах и тащили в кутузку, потом
начались дожди и все попрятались по домам, готовясь по весне к
Гражданке.
Ну, здравствуй. Конечно, стоит еще раз приехать. Конец марта - начало
апреля может быть идеальным сезоном, если только не случайный хамсин.
Что касается философии, то в отличие от Поппера, ты к спору не
приглашаешь, хотя эта черта в нем тебе импонирует. Впрочем, по-своему на
него провоцируешь (меня, например, в зоопарк пригласил для наглядности
аргументации на макак посмотреть). Я совсем не против резкого тона и
издевательского стиля в споре, и даже готов считать случайными, быть
может неизбежные при таком стиле, переходы границы оскорбительности. Но
мне показалось, что разногласия (по крайней мере наши разногласия) тебя
слишком задевают за живое, и спор из интеллектуальной тренировки
соскакивает на живую потасовку. Я сталкивался с подобными ситуациями при
тренировках боксеров, когда кто-то из спаринг(споринг)-партнеров вдруг
начинает "злиться" на пропущенный удар и бой становится "серьезным".
Может в силу того, что ты "крепок в вере", ты не очень-то любопытен к
другим точкам зрения, считая их для себя давно известными и решительно
отвергнутыми. Потому что, скажем для примера, героизм - это готовность
человека к самопожертвованию ради близкого, ради любимого, ради народа,
ради идеи, ради Бога в конце концов, под эту категорию попадают и
Джордано Бруно, и Ян Палах, да и Христос, если считать его человеком, не
важно от какого отца, так что называть героизм - способом существования
макак, это просто злиться за что-то на героев, и я даже знаю за что, и
