героизм, конечно, явление двуликое и зачастую опасное, но Достоевский
вряд ли бы написал "Преступление и наказание", если бы мог всю эту
проблематику просто наблюдать в зоопарке. Ну, а у нас, как ты теперь уже
знаешь, все эти коллизии весьма актуальны, вот один такой "герой"
застрелил Рабина, "макаки", как видишь, творят историю. Может такая
история тебя и не устраивает, но твое несогласие с ее ходом мало на нее
влияет, а героизм влияет. Кстати, и Рабин, конечно же, герой
(здравствуй, страна героев!). Хотя может и не очень сознавал, что идет
на самопожертвование. (Других, однако, в "битву за мир" и,
соответственно, на жертвы, посылал. И терминология у "них" такая же,
героическая: "война за мир", "мир смелых и решительных", "уничтожим
врагов мира".) Так что, повторяю, явление это двулико, но оно
неизбывно...
Л. сказал: "Стало противно жить в этой стране. Никогда не думал, что
дойду до этого. Муторно видеть эти сопливые толпы, раскачивающиеся в
такт завываниям Авивы Гефена."
Пошли с Володей в музей Елены Рубинштейн, у меня два билета осталось от
Ван-Дейка. Народу мало. Есть любопытные вещи. Особенно одна картина,
немца (Вейфеля?), огромная, вся покрытая рваным оловом, пейзаж после
битвы, через все пространство - рельсы, а в конце, куда они убегают, то
ли солнце, то ли поезд. А еще висела "черная дыра": выкрашенная изнутри
в черное полусфера, полное впечатление провала.
Володя горд публикацией в "Зеркале" (автоинтервью) и ссорой с
"истеблишментом".
- Ты не представляешь, как я рад, что порвал со всеми этими каганскими,
с этим у°бищем Генделевым!
Грелся в лучах растущей славы: "Ты знаешь, сейчас вдруг много молодежи
появилось в Иерусалиме, и, что меня радует, даже льстит где-то, что меня
они знают и держат за авторитет, за Генеделевым так не ходят." Приглашал
на вечер "Двоеточия" завтра в Иерусалиме. Не пойду, лень.
На день рождения Р. собрались бывшие борцы, посмеивались над нынешней
"охотой на ведьм", встречали друг друга возгласами: "ну что, помолодел
на 30 лет?", "а ты видел репортаж из убороной университета Бар-Илан, там
такое понаписали, хоть университет закрывай", "а вы слышали, за что
арестовали двух харедим /богобоязненных/ на кладбище? Один плюнул около
могилы, а другой растегивал штаны с намерением". К. подарил бутылку
шампанского с надписью: "Советская шампанья любительская
опломбированная." Намек на то, что у агента Службы Безопасности, который
работал провокатором среди крайне правых, была кличка "шампанья".
Уж не пал ли Рабин жертвой собственной провокации?
М. убеждал меня, что бабы любят, когда им пальцем в задницу лезут, так
был убедителен, что я решил попробовать, но ни в одном случае восторгов
не вызвал, впрочем случаев-то было всего два.
Хотел утром встать, а она теплыми ногами обвила, ну и.
Потом голова болела и дикая злость. "Ты мой спермовоз".
"Нужно любить жизнь больше, чем смысл ее. Когда любовь к жизни исчезает,
никакой смысл нас в этом не утешит."
А я не люблю жизнь. И женщин не люблю.
Кузмин меня учит не пошлить со своей забубенной пытливостью, с этой
проклятой страстью дознаться. "К беспечной цели ведет игра". А я,
несчастный, все суть какую-то откапываю, кружусь безумными кругами
вокруг якоря своего, камня на душе - ни всплыть, ни взлететь, ни парус
поднять, будто заворожил кто-то суровым оком. (Ужасно люблю этот грозный
мотив в русской иконе: Спас - ярое око...)
Казался поэтом арт-нуво, а прочитал "Мы на лодочке катались" - прям
постмодернист. С непринужденностью играет обломками стилей, жанров,
поэтик. Многолик.
"Безумные параболы,
Звеня, взвивают
Побег стеблей."
Неплохой эпиграф к стихам Володи. Впрочем, у Володи они не такие уж
безумные. Хотя взвивают, звеня. И постмодернист он плохой. Слишком
целеустремлен. Медитирует. Приглашает на призрачные пиры в чертогах
чистых вод. Взгляд, л°д, вихрь, ветр, след, мерк. Сполохи наитий,
касания...
И еще подумал, что "бестелестность" его стихов - от некой его странной
немоты, и язык его будто выученный, так немые иногда говорят обучено,
вымученно, не вина его, но беда - уехал из России в возрасте 17 лет,
поэтому и стихи, как тени, "скользят", мяса жизни не цепляя,
черно-белые, рисунки "отточенным светом"... Когда мы познакомились, он
был страшно неуклюж, косноязычен. Просто безъязык. Он мычал. Но в этом
мычании чувствовалось властное, неодолимое шевеление неназываемого.
Фактически ущербность свою он сумел превратить в оружие творческого
метода, как собственно и подобает поэту...
После его головомоек мои ленивые мозги хоть немного расшевеливались.
"Какая же ты, Наум, колода!" Через него до меня дошел авангард.
Авангард - романтизм нашего века, постмодерн - его декаданс.
Гробики скрипичных футляров. И скрипочки они заворачивают в шелковые
тряпочки, как евреи своих умерших. (Заходил к Т.)
Дали: Я знаю, что Бог есть, но не верю. Жаль, это решило бы все
проблемы.
Когда получается
стихотворение,
радуешься,
как победе в арьергардном бою
своей
вечно отступающей,
обреченной
армии.
В субботу было чудесно в лесу: холодно, ветрено, солнечно. Пошли, как
всегда после еды, погулять. Политика осточертела. Заговорили о
поэтическом взрыве в России начала века, о Белом, чей авторитет М.
считает дутым, я не соглашался, потом отошли в сторонку отлить, обычно
чуть поодаль друг от друга, я так не люблю солдатские интимы, но на этот
раз М. не пошел в сторону, а обошел меня совсем рядом, и стал
разглядывать, ну смотри, думаю, коль уж так интересно, вот, чем богаты
тем и рады.
Дикий грипп. А дни стоят чудесные. В Москве, говорят, 600 тыщ болеют.
Вообще-то я чистый параноик. Вдруг внезапные, по глупейшему поводу,
припадки страха. И это с детства. Жизнь страшна и полна опасностей. И
чудо в ней - внезапная милость и случайный покой.
Вспомнил, как на картошке, на третьем курсе, молодой мужик в ватнике,
сидя на бревнах и покуривая, рассказывал приятелю: "Ух, я ее вчера
выебал! До кр-рови!"
Здесь любят говорить: "Кар-рати ота!" /Разор-рвал е°!/
Температура еще держится. Утром, глядя на ее детское, безмятежное во сне
лицо, вспомнил Вильнюс в жемчужном зимнем сумраке похожем на
серебристо-фиолетовые пейзажи Пьеро делла Франческа, талый снег, тихую,
деревенскую улицу Манюшко, которая одним концом выходила к многоглавому
русскому собору на берегу, прятавшемуся среди высоких деревьев, а другим
концом падала к Неману, ее лицо в вязаном платке, как в медальоне...
"В каждом городе зрели беспорядки и гражданская война. Как только
римляне дали евреям передышку, те тут же обращались друг против друга.
Повсюду свирепствовал жестокий раздор между сторонниками войны и
защитниками мира..." (Флавий, книга 4-ая)
К. вернулись из Испании. Закатили скромный сабантуйчик.
Кайдановский умер. Ровесник. Его "Жену керосинщика" мы пошли смотреть в
Париже в 89-ом, в кинотеатре "Космос", рядом с собором Сен-Сюльпис, шла
неделя советских фильмов. То ли Париж так уконтропупил, но фильм
запомнился каждым кадром, каждым своим мертвым пейзажем. Реквием по
Тарковскому. Но и спор с ним. Смиренный, но упрямый. Среди руин
колоссального собора, как в "Ностальгии", только русского, мужик на
гармошке играет, как в "Амаркорде", и поет голос: "Вернулся я на
родину..." Уже смиренную в поруганности своей. (А вот у Камю, я люблю
его, жить, значит не смиряться.) Просто нет сил на сопротивление. Жизнь
абсурдна не потому что бесцельна, а потому что бессильна. Может из-за
этого такая любовь к ней, к такой вот... Победа - истина подлецов.
Хлестко. Приговор. Желчь побежденных. Мол к победе стремятся только что
б смыть грехи - победителей не судят. Нет. Победа - оргазм жизни,
награда неуступающим. Отказ от победы, отказ от войны - отказ от
сопротивления, отказ от жизни, похоть смерти.
(- Я пришел забрать вас, Василь Петрович. Вы больше не будете здесь.
- Благодарю, Дмитрий. Только лучше будет если я останусь. Не обижайтесь.
Мне здесь очень нравится: уход, еда, все прочее. К тому же я прохожу
курс лечения, а это очень важно для моего здоровья. А летом нас повезут
на дачу в Семикаракоры. Там много зелени, река, рыба, свежий воздух. Я
так хочу в Семикаракоры.
- Мы поедем в Семикаракоры с вами, обязательно поедем, только уйдемте
сегодня.
- Нет-нет, благодарю вас, Дмитрий. Я уж со всеми. Вот, с ними.
Товарищи! Познакомьтесь, это мой друг Дмитрий.
Мы поедем в Семикаракоры?
Мы поедем в Семикаракоры.
Мы поедем в Семикаракоры!)
Технология поражения.
На днях был у Володи. Он провалился на выборах в правление нового,
левого, Союза писателей, выбрали от "русских" М. Рассказал, что М.
заложил Лею и ту уволили из Бюро. Якобы кто-то в Бюро свечку поставил
Рабину, ну а Лея пошутила, что, мол, надо бы сразу две. Намеки на
Переса, мол, он следующий в роковой очереди нынче модны, в ответ на
наклейку "прощай товарищ", появилась наклейка "прощай второй товарищ", в
очередях в ответ на вопрос: "кто следующий?", шутники любят отвечать:
"Перес" и т.д. Ну и М. исполнил свой гражданский и патриотический долг.
Володя был неожиданно зол на израильскую интеллигенцию, поливал ее
последними словами. Говорили о Бренере, он должен был зайти. Я листал
российские журналы с его пассажами и фотографиями голышом, прочитал
"Манифест" который не произвел на меня такого сильного впечатления, как
на Володю. Сошлись на том, что он дерзок ("химеры, ко мне!"), я бы
сказал рискован, и, как человек риска, то есть смельчак, заработал себе
определенную репутацию. А рискован его эпатаж потому, что на грани
пошлости. Были уже "Идите к черту!", плевки в небо, рыгающие пегасы,
даже дрочили всенародно в парижах, причем скромных размеров, как
отмечено было ехидными мемуаристами. Бренер так и не пришел.
По русскому ТВ чествовали Хазанова. Невинный спел антисемитскую песенку
(народ в зале переглядывался), а потом юбиляр изгилялся на тему: как
евреи любят русских женщин. Прям шабаш. Вот бы Шульгин порадовался.
Жуткая сцена заклания свиньи в "Деревянных башмаках" Тавиани: ей живот
заживо вспарывают и она визжит в смертной тоске.
Бродский умер. Представители общественности "откликнулась". Черномырдин
пришел проводить в последний. Теперь будут улицы переименовывать.
Показывали фотографии, в отрочестве, юности. Хрупкий, амбициозный
еврейский мальчик. Мечтал покорить Россию...
Что-то было в нем провинциально-еврейское. Невытравимое. Спросили, кем
себя ощущает. Сказал: русским поэтом в изгнании, англоязычным эссеистом
и американским гражданином. Что-то в этом духе. О еврействе - ни слова.
Тут, конечно, и ассимиляторская напористость образованцев эпохи
эмансипации, но и страх. Боялся, что эта пучина его поглотит. Широты на
нее не хватило. Была в нем внутренняя слабина, да, еврейская,
уязвленность, которую сам не любил, драпировал надменностью. И обида.
Неразделенная любовь. К равнодушной отчизне прижимаясь щекой. Нелюбимые
мы, эх, нелюбимые! Ни бабой ни родиной... Не обрел покоя. А просьба
похоронить в Венеции - воистину апофеоз...
("Венеция, ... магнитный полюс снобизма и всемирной глупости,
драгоценная купальня космополитических куртизанок, огромная клоака
пассеизма. Сожжем гандолы, эти качели кретинов!" Не смутил его
Маринетти.)
З. вернулся из Японии. "Другой мир! Совершенно другой мир! Во-первых,
везде тапочки. Выйдешь в коридор - тапочки, зайдешь в таулет - тапочки,
заебался с этими тапочками..."
Утром на теннисе партнер мой, адвокат:
- Шамата ма кара? (Слышал что случилось?)
- Ло. (Нет)
- Ата зохер ая казе гевер гадол, кцат цолеа? (Ты помнишь такой был
здоровый мужик, хромал немного?)
- Аа...
- Тамид ба ле бриха, ле хедер кошер. (Все время ходил в бассейн, в
спортзал)
- А, кен. (А, да.)
- Аз у мет. (Так он умер.)
- Кен? (Да?)
- Кен. Мет. Ата мевин? У ая казе хазак, кол °м ба ле бриха, ле хедер
кошер, мерим мишкалот... Ве мет. А? Ма ата омер? (Да. Умер. Ты
понимаешь? Такой был здоровый, каждый день ходил в бассейн, в спортзал,
тяжести поднимал... И умер. А? Что скажешь?)
- Кен... (Да...)
- Эле ахаим. Эле ахаим. (Такова жизнь. Такова жизнь.)
