ноябрьский день нежность и суровая простота тосканских пейзажей
выступали с особой силой."
Утром - солнце. Наконец-то выспался.
Хозяйка с мужем и сыном лет 13 живет в высокой башне, говорит 12 - ого
века. Тут на каждом холме укрепленный пункт и подворье, а иногда и
несколько дворов с церквушкой и колокольней. Все это серо-красное, из
битого камня сложено, наверное хорошо смотрится осенью, с краснеющими
лесами и виноградниками, с жирной, бурой, вспаханной землей, и "нет
ничего благороднее серебристой зелени оливок и бронзовых оттенков
увядания на узорчатых виноградных листьях."
Вчера, когда спускались к Поджибонси, две лошади у дороги ласково
терлись друг о друга, переплетая шеи.
- Еврейскую кровь пить? - сказала жена и убила комара.
Хочется создать что-то вроде настенной фрески, вроде "Триумфа смерти" в
Кампосанто. А когда видишь поля подсолнухов, их ч°рные, опущенные головы
в ядовито-желтом нимбе, то понимаешь, что это можно только написать
красками, но не словами.
И только музыка циклопических кладок расскажет о душе, изнывающей по
метаморфозам, только каменные песни споют о несбывающейся свободе...
Из русских пожалуй лишь Пушкин, да еще Кузмин не страдали
проповедническими страстями и пафосом преобразования мира.
У "падающей башни" толпились израильтяне. "Ну, цалем, цалем квар,
маньяк, итъябашти ба шемеш!" /Ну, фотографируй уже, маньяк, я ошалела на
солнце!/ Отпустил жену на часок, по базарчику погулять, у Башни, а сам
пошел в город. Лишь изредка попадался кто-то навстречу. Прелесть
городок. Посидел на "Площади рыцарей", почти один. Потом вышел к Арно и,
как на свет, потянулся к белой готической церквушке, игрушечной, в
мраморных кружевах башенок, колоколенок, арок, скульптур - чудо над
застывшей мутной рекой.
Поутру наблюдал половую жизнь козлов. Коз°л в загоне один, однако ж и
ему нелегко. Две черные козы сразу его нахуй послали, а розовый
тоненький длиннющий, аж до передних ног (ну до середины живота), уже
покачивался на ветру. Коз°л пригорюнился, извернулся и полизал себе сам,
потом третью, белую с бурыми пятнами стал обхаживать, та игриво бегала
от него, не очень решительно, позволила загнать себя в угол, а тут
козленок маленький между ног стал путаться, розовую длинную титьку
увидел и потянулся к ней с дуру, коз°л от неожиданности на дыбы встал,
потом раздраженно лягнул сосунка, бедняга отлетел, перевернувшись, а
цветная раскокетничалась, стала по земле валяться, и между ног у бороды
путаться, а борода-то заискивающе блеет, языком высунутым похабно
болтает, и все ножку, ножку на нее поднимает, норовит запрыгнуть, а та
то отскочит, то ляжет, ну никак, надоело мне ждать, явно коза динамит.
Вернулся в спальню, жена мух ловит. Ловко. Ну, спрашивает, что в мире?
- Наблюдал половую жизнь козлов.
- Аа, ну и как?
- Тоже вс° не однозначно.
- Ах ты мой юный натуралист! - и на себя потянула.
Солнечное утро. Тишь, только пение птиц, курицы кудахчут. Сегодня мы
уезжаем. Путь на северо-восток, в Венецию. Заночуем в Падуе.
Приснился сон по сценарию классического ужастика. Какая-то старая жизнь,
общие квартиры, кто-то умирает, кто-то женится, кто-то купил машину
(долго стоял в очереди и получил драндулетину), все происходит, кажется,
в России, пришла пора и герою сна влюбиться, (нет, это был не я),
очаровательная девушка, но с какой-то странностью, герой пытается
понять, наконец, однажды, во время объятий, она грациозно изгибает шею,
в которую он хочет ее поцеловать, и вдруг обнаруживает непонятную
припухлость, которая становится опухолью между е° плечом и шеей (там где
я натер ремнем от сумки), и у него появляется непреодолимое желание
вонзиться зубами в этот бугор, выгрызть его, уничтожить, и тут, при
вспышке молнии он вдруг зеленеет и лицо становится сатанинским, вылезают
клыки, и он вонзает их в шею несчастной девушки! Потом герой убегает и
долго ужасно мучается, не столько совершенным преступлением, сколько
страхом превращения своего, страхом открытия в себе беса, вампира, он
хочет быть как все... и вот он скитается, прячась, по заброшенным
переулкам, боясь показаться кому-нибудь на глаза, хотя уже давно, сразу
же после "приступа" принял обычный облик, он долго скрывается, ведя
жизнь бездомного бродяги, и вдруг, в один страшный миг, он просыпается
утром и чувствует, что тот, зверь в н°м, сбросил кожу и стал им самим, и
он стал зверем, бесом, с правом убивать не стыдясь, жуткая бабочка
вылупилась из кокона, и он закричал, о, это был жуткий, леденящий душу
крик: "Свободен! Наконец-то свободен!" И пошел искать жертву, как
голодный и выздоровевший ищет поутру что позавтракать. Ему попался, на
берегу реки, у огромной стены, под мостом, клошар, пожилой, сморщенный,
с хитрым лицом, он свертывал удочки и собирался уходить, а герой уже
знал, что это его жертва, и шел к ней... Тут и сон кончился.
И жене сон приснился. "Представляешь, я вдруг прихожу на нашу квартиру
на Преображенке, а там какая-то женщина с мамой живет, я говорю откуда
вы взялись, а она говорит: я жена Игоря /шурина/, и ребенок у нее,
годика три, но выше меня, и лицо ну точно как у Игоря, носик такой
тоненький, и я не знаю что делать, и не пойму откуда еще жена, опять
женился, а тут мама вбегает и хватает этого ребенка и начинает его
обнимать и тискать, и ты тут являешься, а мама на колени перед ребенком
свалилась и голая попа наружу, я говорю, мама! ну оставь ты ребенка,
замучаешь его, и эта голая попа ее перед глазами, и ты где-то за
спиной..."
В темной церкви св. Франциска в Ареццо я вдруг ясно почувствовал, что
христианство - культ смерти. В центре собора было жуткое, огромное
распятие, кровь стекала из ран на пробитых гвоздями руках и ногах, из
под тернового венца, весь крест был в крови, ангелы слизывали ее,
умывались ею, упивались ею, а Спаситель, еще живой, извивался на кресте
в истинных муках, а на фресках за Распятием шла страшная битва, мечи
вонзались в горла, кровь била фонтаном, по стенам собора висели
циклопические ниши с гробами, на крышах гробов - в натуральную величину
скульптуры усопших прелатов и полководцев, эти каменные мертвецы висели
во всех церквях, украшая их, как новогодние игрушки елку, у некоторых
были даже зеленые лица, а эти белые, мертвенно белые лица фарфоровых
мадонн...
В Уфицци врезалась в память картина, кажется Артемисии Джантилески,
"Юдифь убивает Олоферна", тоже кровь фонтаном, и такое сладострастие в
отрезании головы, что сразу видно - мужиков недолюбливала. Нонешний
телевизионный "разгул насилия" - детские игры по сравнению с этими
наслаждениями от усекновений.
В Ареццо застал дождь. Старый город был пуст, на всех туристских
перекрестках попадались все те же две пары туристов. Вообще-то мы
поехали в Ареццо из-за Пьеро делла Франчески, по уши влюбился в его
статных мадонн с припухлыми, горько-надменными губами и китайскими
веками, в его диптих в Уфицци с портретами Урбинского герцога и
герцогини, и не столько герцог хорош, промышлявший наемничеством, а в
свободное от ратных дел время забавлявшийся, как водится, меценатством,
герцог просто душка, сколько хорош на обратной стороне пейзаж,
совершенный сюр с латинскими стихами, что-то вроде:
В ясном сияньи триумфа грядущий
Доблестью равный бессмертным героям
Удачи избранник овеянный славой
Жезл предержащий.
Клярус инсигни венитур триумфо...
Скептра тенентем...
Но самое главное - глухие, жемчужные краски, свет умиротворяющей
тайны...
Собор св. Франциска, который он расписывал, был закрыт, "в три
откроют!", на английском для туристов крикнула тетка из окна над
площадью. Поднимаясь по ползущим вверх улочкам, оказались неожиданно у
дома Петрарки, потом вышли к парку, за парком обрыв в голубые долины.
Посидели на лавочке. Худой облезлый пес подошел, обнюхал и прилег рядом.
Стало накрапывать. Побежали к могучему собору из красного кирпича -
закрыт. Рядом был антикварный магазинчик, торговала матрона, похожая на
женщин Пьеро. Жена закопалась в фарфоре, а я стоял в дверях и любовался
ливнем. Оставив ее в магазине, сделал пробежку по омытому дождем Ареццо,
наткнулся еще в одной пустой церкви на фрагменты его фресок. Когда
вернулся, застал супругу испуганной: "Ты меня пожалуйста никогда не
оставляй, а то еще похитят: вс° кружили тут двое и бибикали мне, я
сначала не поняла, а они круг сделали и опять бибикают..."
Вообще-то я планировал еще добраться до Монтерчи, по следам героя
"Ностальгии", взглянуть на "Мадонну дель Парто", беременную мадонну
(знаменитая сцена из фильма - птички из живота вылетают), но по времени
не выходило, слишком долго мотались по горам, я неправильную дорогу
выбрал.
Женщины у Тарковского не живые. Манекены, функции. И герой от них
убегает. Боялся женщин. Отвлекают от спасения человечества.
Последние кадры фильма: деревенский дом, лужа и собака у дома, клочок
родины в раме руин, руин Храма. Тоска по "духовному дому". А может
просто по дому? По овечьему теплу? По отцу? В "Зеркале" можно кое-что
понять о семейной драме: отец бросил мать. Любовь к матери и восхищение
отцом... А тот был волчара по женской части, говорят даже Цветаеву
трахнул. Поэт - скромный. Скромные же знают отчего они скромны...
Хозяйка пригласила на ужин, вроде отвальной. Хозяин с сыном разожгли
камин, гигантские куски мяса жарили, за салатами и вином пытались
разговориться. После болтовни с американцами в Ассизи (так напрягся
тогда, что потом еще несколько ночей по-английски бредил) я стал
посмелее, хотя, конечно, настоящего разговора не могло получиться, а
жаль, мужик интересный, астрофизик, красивый, статный, ехидный, работает
во Флоренции, в Швейцарию часто "Вольво" свое гоняет, в тамошнюю
высокогорную обсерваторию. Выпив водки, я захотел дознаться, сожмется ли
опять Вселенная, или разбежится вся нахуй, но его больше интересовала
жизнь в Израиле, с ученым любопытством заглядывая в глаза, поведал, что
утром сообщили о теракте в Иерусалиме, автобус взорвали, предложил
позвонить от них, но я отказался, сказал: завтра позвоним в Падуе. Он
даже телевизор включил, как раз показывали весь этот балаган у "Здания
Нации", и все поглядывал на меня изучающе. Мне это не понравилось. Я
сказал, что это не помогает пищеварению. Он выключил. Хотел отомстить за
астрономическую болтливость? Тогда я решил его по римской истории
ущемить: они все домогались, как меня зовут, Наум никак не ухватывалось,
тогда я говорю: "Нума, Нума Помпилий, знаете?" Ну, конечно, конечно, они
заулыбались, Нума - это замечательно, вот теперь понятно. "А кто это,
Нума Помпилий?" - спрашивает меня жена по-русски. "Царь римский," -
говорю. "Император?" "Не император, а царь." "А что у них, цари были?"
"Были". Жена недоверчиво пожала плечами. При этом мы улыбались соседям
за столом, и жена принялась переводить наш диалог. "Да, да", закачал
головой астрофизик, "кажется он был этрусском?" спросил он, обращаясь к
жене. "Нет, - говорю, - он был сабинянином." "Аа," - протянул он, и тут
же предложил выпить. Жена его тоже когда-то астрономией занималась, и с
первым своим мужем, тоже астрономом, жила некоторое время в Израиле, где
первый муж работал (любовница этого первого мужа и дала нам их адрес).
На следующее утро, когда я пришел расплачиваться, хозяйка завела
неожиданно разговор о теракте, "как же все-таки решить эту проблему"?
"Убивать надо," - говорю в сердцах. "Да, но ведь их трудно поймать". Я
не стал ей объяснять, что убивать надо всех, не поймет ведь.
В соборе Павла и Иоанна в Венеции, меж конных статуй в натуральную
величину, развешанных по стенам, совершенно чудесный св. Доминик с белой
лилией и красной книгой, чуть лысоватый, на Мишу похож. Вспомнилось "И
тогда" Мориты, как его герой приходит на свидание с огромным букетом
белых лилий. Символ непорочности. Вроде и не христианский фильм, но та
же приподнятость над землей...
Венецианских церквей, как сервизов чайных, // слышен звон в коробке из
под случайных // жизней... Вот именно, сервизов. Вообще его поэзия
какая-то сервизная...
В этой церкви Павла и Иоанна, в правом приделе, жуткая скульптура
