Дальнейший монолог Ксении протекал в том же духе, и нет нужды тратить
время на цитаты из него.
Удалов отмалчивался даже после того, как в голову ему полетела тарелка,
потому что объяснить забывчивостью и далекими воспоминаниями появление
женского имени не мог. И кто бы ему поверил?
И когда минут через десять он очутился на лестнице, где решил переждать
затянувшуюся грозу, он не возмущался и был даже спокоен. Его тревожило
другое -- за пределами воспоминаний о поцелуе Машеньки и доброте дяди Паши
никаких ярких картин его память не сохранила. Но ведь если дядя Леша -- еще
куда ни шло -- в статье помещался, то Машеньке, чтобы добиться права
возникнуть на газетной странице, надо было совершить что-нибудь
конструктивное.
Удалов стоял на лестничной площадке, ощущая тупую усталость. Надо было
с кем-нибудь посоветоваться.
Ноги сами привели Удалова к двери профессора Минца. К счастью, из-за
двери доносились шумы футбольного репортажа. Это было хорошим знаком --
профессор не работал, а отдыхал. Удалов постучался и вошел.
Отдых профессора Минца -- понятие условное. Да, он слушал футбольный
репортаж, да, он решал кроссворд, да, он раскладывал левой рукой пасьянс
"Невский проспект". Но в тоже время мозг Льва Христофоровича продолжал
настойчиво трудиться, завершая решение неразрешимой задачи о квадратуре
круга.
-- Чем могу помочь? -- спросил Лев Христофорович, который был отличным
физиономистом.-- Семейные неурядицы?
Понятно, что монолог Ксении он слышал -- его слышали и в Вологде.
-- Проблема совсем иная,-- сказал Удалов.-- Проблема статьи. Мне нечего
сказать людям.
-- Чепуха! -- ответил профессор.-- Каждому из насесть о чем сказать
людям.
-- Я забыл,-- признался Удалов.-- Так, в общих чертах, помню -- почти
сорок лет прошло, а деталей не помню. А мне статью сдавать завтра. Позор. И
Ксения должна быть успокоена. Пока не поверит, что дело в статье о далеком
прошлом, нет мне домашнего покоя.
-- Память подводит?
-- Думал, у меня память как память. И вдруг -- надо же! Ощущения есть,
даже положительные, а деталей-- кот наплакал. Сроков не помню, дат... Что
делать?
-- Делать? -- Минц задумался и пошел к широкой полке над письменным
столом, где стояли известные уже всему дому и цивилизованному человечеству
снадобья и средства, которых сегодня не знает наука, но которые завтра или
послезавтра обязательно произведут в ней переворот.
Изобретения универсального гения Льва Христофоровича непредсказуемы,
парадоксальны и удивительны. Они призваны облагодетельствовать людей. Но, к
сожалению, порой настолько опережают время, что их эффект не вписывается в
обыденную жизнь. Результаты вдруг оказываются прямо противоположны
ожидаемым. Именно поэтому благое намерение профессора, который шел к полке с
открытиями, в самом деле было еще одним шагом к личной трагедии Корнелия
Удалова.
Минц поводил рукой над бутылками и коробочками, затем его указательный
палец замер над одной из них.
-- Вот то, что нам надо.
Он извлек небольшую бутылочку, в которой лежали сизые, несъедобные на
вид облатки. Одну из таблеток он вытряс из бутылочки на листок бумаги и
протянул листок Удалову.
-- Что это? -- спросил Корнелий Иванович.
--Условно, до утверждения фармакологами, я именую это средство
церебромагом. Понятно?
-- Непонятно. И медициной не утверждено?
-- Обычная бюрократическая волынка, -- ответил Минц. -- Надо проверить
на мышах, тараканах, обезьянах и добровольцах. Лишь потом выпускают в серию.
Что разумно, но меня не касается. Я могу гарантировать полную безопасность
для вашего, Корнелий Иванович, здоровья, но в то же время призываю вас к
разумной осторожности.
-- А что будет? -- Удалов держал таблетку перед ртом, но не спешил
глотать. При всем доверии к гению Льва Христофоровича, он хотел и дальше
наслаждаться радостями жизни.
-- Ничего особенного. Церебромаг включает спящие клетки памяти. Все,
что вы прожили, все, что видели, навсегда отпечаталось в вашем мозгу. Но
проводящие пути засоряются. И вам кажется, что вы многое забыли. Но только
кажется! Завтра утром вы проснетесь и убедитесь в том, что это -- только
кажется! Глотайте.
И Удалов проглотил таблетку.
Потом он пошел домой.
Ксения, которая к тому времени убедила себя, что Удалов ушел к своей
Машеньке, удивилась его возвращению, но вида не показала, была мрачна,
молчалива и в глаза не глядела. А на восклицания Корнелия: "Кисочка,
пойми!", она отвечала однообразно: "Знаю, кто твоя кисочка". Но не знала о
ней ничего, кроме имени, и это смущало и заставляло перебирать в памяти всех
Машенек, Марусь, Марий и Марь Петровен.
Удалов устал уговаривать, лег спать, кинув прощальный взгляд на чистую
тетрадь на столе сына -- первая страница с крамольными словами была вырвана.
Понятно кем.
Утром Удалов проснулся сразу. От душевного неудобства.
Он знал -- случилось что-то очень плохое. Но не сразу сообразил, что.
Это был момент истинного начала трагедии.
Удалов еще не знал, что девятый вал обрушился на его беззащитную
голову.
Он все помнил!
То есть он не осознал еще, что все помнит, но сжался от одного
конкретного воспоминания, потому что оно было очень болезненным. Он
совершенно четко представил себе, что сейчас войдет мать с перекошенным от
злости лицом и скажет:
-- Где чайник? Где чайник с розовыми цветочками, мерзавец, спрашиваю?
И от ужаса неминуемой физической расправы Удалов захныкал тонким и
жалобным голоском, разбудил Ксению, которая, конечно, не знала, каким был
голос ее мужа в возрасте пяти лет.
Потому что инцидент с разбитым чайником произошел еще до войны, и
наказание за этот проступок никак не соответствовало вине --чайник был
разбит неумышленно, но у матери не было другого чайника. И забыл Удалов об
этой экзекуции много лет назад.
Не в силах удержать слез, Удалов поднялся с постели, отворачиваясь от
Ксении, потому что к нему возвратилось горькое мгновение тридцатилетней
давности -- когда он застал Ксению, тогда еще тонкую, игривую и недоступную,
целующейся в Василием Криватым у ее палисадника, и случилось это именно в
тот день, когда Удалов наконец-то решился объясниться ей в любви. И хоть
впоследствии Ксения уверяла, что ее поцелуи были не более как сестринскими и
объяснялись тем, что Василий уезжал на целину, горе -- неожиданность
жестокого удара -- пронзило вдруг сердце пожилого и давно разлюбившего жену
Корнелия Ивановича, и он кинул на нее взгляд, полный такой неприязни и
обиды, что Ксения не посмела ничего спросить. Она привыкла говорить о своем
муже, будь он рядом или отсутствовал, тоном презрительным и даже сварливым--
хоть бы провалился! -- муж был никчемным грузом, проклятием, вечным
напоминанием о бесцельно прожитой жизни. Но в случае, если возникала, чаще
всего вымышленная, опасность потерять его, в Ксении просыпалась орлица,
готовая лететь в партком с заявлением: "Мой муж -- никчемный мерзавец,
немедленно верните мне мужа!"
И вот сейчас, встретив горький взгляд Корнелия, Ксения истолковала его
ложно, мысленно связала с таинственной Машенькой и поняла, что пора
готовиться к походу в общественные организации.
А Удалов, выйдя в ванную, чтобы умыться и почистить зубы, уже понял,
что виной его состоянию -- обострившаяся память, и начал побаиваться самого
себя. Стараясь изменить течение событий, он принялся вслух себя уговаривать:
-- Подумаем о приятном, а? Вспомним чего? Ну как в загс ходил с
Ксенией? Или как пятерку получил на контрольной в шестом классе.
Обе эти сцены послушной мгновенно вспыхнули в мозгу во всех деталях,
вплоть до синего платья регистраторши в загсе и насморка свидетеля
Сименского, но радость была чисто формальной и сердце не задела. Зато он
почемуто вспомнил, как по выходе из загса Ксения сломала каблук, и как она
расстроилась из-за этого, и как тогда же, глядя на покрасневшее в
неожиданном гневе лицо молодой жены, Удалов с ужасом понял, что выбор его
был неверен и ему предстоит отныне много раз, пока не кончится жизнь, видеть
эти покрасневшие от гнева щеки и слышать этот визгливый голос.
Удалов, близкий к слезам, с неровно бьющимся сердцем вышел из ванной и
направился было к письменному столу, чтобы приняться за статью. Разумеется,
он отлично помнил теперь все наставления дяди Георгия (именно Георгия) и тот
яркий день, когда они, молодые члены бригады, дав обещание завершить кладку
второго этажа, не уходили со стройплощадки восемнадцать часов кряду. И
Удалов уже был готов сесть за стол, чтобы зафиксировать это воспоминание на
бумаге -- воспоминание приятное, несшее в себе чувство удовлетворения,
приобщения к созидатедьному труду... и вдруг он замер. Рядом с тем большим и
добрым воспоминанием в памяти как клещ таилось воспоминание мелкое,
присосавшееся к главному: ведь именно в тот день... С какой ясностью
Корнелий мысленно увидел эту картину: вот он стоит наверху и видит, как
через улицу бежит к нему песик Брысь, беспородный, никчемный, но свой. И как
несущийся грузовик сшибает собачку. Буквально на глазах.
Ксения, вышедшая за мужем в большую комнату, увидела, что тот почти
одет, стоит с зубной щеткой в руке над письменным столом и тихо рыдает.
Удалов спиной почувствовал взгляд жены, отбросил зубную щетку и выбежал
на улицу. Но добежал лишь до ворот. Невероятная горькая боль пронизала его,
как только он увидел почерневшие от старости, отполированные временем столбы
ворот... Это было в войну, у Удалова был друг Митя, Удалов жить не мог без
друга Мити. И однажды он увидел, как сквозь ворота, с трудом, задев за столб
осью правого колеса, выезжает тяжелогруженая телега, наверху сидит плачущий
Митя -- никто не сказал Удалову, что Митя с бабушкой и матерью уезжают в
город Вологду, и никому из взрослых не пришло в голову, что Удалов не может
жить без Мити, а Митя -- без Удалова...
Корнелий Иванович гладил почерневший столб ворот и понимал, как
непростительно было все эти десятилетия не думать о Мите и вычеркнуть его из
памяти...
-- Корнелий Иванович! -- из окна второго этажа выглянула лысая,
блестящая голова Льва Христофоровича.-- Как дела со статьей? Помогло
средство?
-- А идите вы...-- Удалов махнул рукой и быстро пошел со двора.
Ксения выбежала из подъезда и замерла, не смея бежать за мужем.
-- Что с ним? -- спросил Минц.
-- Не знаю, Лев Христофорович,-- ответила Ксения.-- Что-то случилось.
Уходит он от меня, вижу, что уходит, а ни в чем не виновата...
А в это время Удалов стоял в ста метрах от дома. Конечно, он никуда не
уходил. Он лишь старался спрятаться от воспоминаний, но каждый новый шаг
наталкивал его на них.
Он замер над прудиком. Нет, это сегодня водоем кажется прудиком. А
тогда, в детстве, когда Удалова сбросили в воду два пятиклассника, он
представлялся большим и бездонным озером. Но страшнее тогда было не это, а
то, что пятиклассники отобрали деньги, выданные матерью на молоко, и еще
страшнее -- то, что вечером собирались обедать к тете Агриппине и мать
велела беречь выглаженные штаны.
Удалов побежал прочь от прудика,
Он бежал посреди улицы, ничего не видя и стараясь не смотреть по
сторонам. Он боялся любого предмета, дома, камня, могущего вызвать острое
сжатие в груди или неожиданную вспышку горя.
Ему даже некогда было осознать, что происходит, почему он, человек
уравновешенный и скорее счастливый, чем наоборот, вдруг попал в жуткую
