Ивана Васильевича температура поднялась?
- Убить хочет, - холодно сказал Гавриил Степанович.
Человек с подносом тихо простонал и уронил ложечку.
- Где Пакин был в то время, как вы пропадали в
буфете? - спросила Августа Авдеевна.
- Пакин за машиной побежал, - объяснил спрашиваемый, - я в
буфет побежал, говорю Игнутову - "беги к Ивану Васильевичу".
- А Бобков?
- Бобков за билетами бегал.
- Поставьте здесь! - сказала Августа Авдеевна, нажала кнопку,
и из стены выскочила столовая доска.
Человек в петлицах обрадовался, покинул поднос, задом откинул
портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в нее.
- О душе, о душе подумайте, Клюквин! - вдогонку ему крикнул
Гавриил Степанович и, повернувшись ко мне, интимно
сказал:
- Четыреста двадцать пять. А?
Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо застучала одним
пальцем.
- А может быть, тысячу триста? Мне, право, неловко, но я
сейчас не при деньгах, а мне портному
платить...
- Вот этот костюм шил? - спросил Гавриил Степанович, указывая
на мои штаны.
- Да.
- И сшил-то, шельма, плохо, - заметил Гавриил
Степанович, - гоните вы его в шею!
- Но, видите ли...
- У нас, - затрудняясь, сказал Гавриил Степанович, - как-то и
прецедентов-то не было, чтобы мы авторам деньги при договоре
выдавали, но уж для вас... четыреста двадцать
пять!
- Тысячу двести, - бодрее отозвался я, - без них мне не
выбраться... трудные обстоятельства...
- А вы на бегах не пробовали играть? - участливо спросил
Гавриил Степанович.
- Нет, - с сожалением ответил я.
- У нас один актер тоже запутался, поехал на бега и,
представьте, выиграл полторы тысячи. А у нас вам смысла нет брать.
Дружески говорю, переберете - пропадете! Эх, деньги! И зачем они? Вот
у меня их нету, и так легко у меня на душе, так спокойно... - И
Гавриил Степанович вывернул карман, в котором, действительно, денег
не было, а была связка ключей на цепочке.
- Тысячу, - сказал я.
- Эх, пропади все пропадом! - лихо вскричал Гавриил
Степанович. - Пусть меня потом хоть расказнят, но выдам вам пятьсот
рублей. Подписывайте!
Я подписал договор, причем Гавриил Степанович разъяснил мне,
что деньги, которые будут даны мне, являются авансом, каковой я
обязуюсь погасить из первых же спектаклей. Уговорились, что сегодня я
получу семьдесят пять рублей, через два дня - сто рублей, потом в
субботу - еще сто, а остальные - четырнадцатого.
Боже! Какой прозаической, какой унылой показалась мне улица
после кабинета. Моросило, подвода с дровами застряла в воротах, и
ломовой кричал на лошадь страшным голосом, граждане шли с
недовольными из-за погоды лицами. Я несся домой, стараясь не видеть
картин печальной прозы. Заветный договор хранился у моего
сердца.
В своей комнате я застал своего приятеля (смотри историю с
револьвером).
Я мокрыми руками вытащил из-за пазухи договор, вскричал:
- Читайте!
Друг мой прочитал договор и, к великому моему удивлению,
рассердился на меня.
- Это что за филькина грамота? Вы что, голова садовая,
подписываете? - спросил он - Вы в театральных делах ничего не
понимаете, стало быть, и не говорите! - рассердился и я.
- Что такое - "обязуется, обязуется", а они обязуются хоть в
чем-нибудь? - забурчал мой друг.
Я горячо стал
рассказывать ему о том, что такое картинная галерея, какой душевный
человек Гавриил Степанович, упомянул о Саре Бернар и генерале
Комаровском. Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымится
кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне, но часы били у
меня в голове, я сам-то видел и золотой мундштук, и адский огонь в
электрической печке, и даже императора Нерона, но ничего этого
передать не сумел.
- Это Нерон у них составляет договоры? - дико сострил мой друг.
- Да ну вас! - вскричал я и вырвал у него договор.
Порешили позавтракать, послали Дусиного брата в магазин.
Шел осенний дождик. Какая ветчина была, какое масло! Минуты
счастья.
Московский климат известен своими капризами. Через два дня
был прекрасный, как бы летний, теплый день. И я спешил в Независимый.
Со сладким чувством, предвкушая получку ста рублей, я приблизился к
Театру и увидел в средних дверях скромную
афишу.
Я прочитал:
Репертуар, намеченный в текущем
сезоне:
Эсхил - "Агамемнон"
Софокл - "Филоктет"
Лопе де Вега - "Сети Фенизы"
Шекспир - "Король Лир"
Шиллер - "Орлеанская дева"
Островский - "Не от мира сего"
Максудов - "Черный снег".
Открывши рот, я стоял на тротуаре, - и удивляюсь, почему у
меня не вытащили бумажник в это время. Меня толкали, говорили что-то
неприятное, а я все стоял, созерцая афишу. Затем я отошел в сторонку,
намереваясь увидеть, какое впечатление производит афиша на проходящих
граждан.
Выяснилось, что не производит никакого. Если не считать
трех-четырех, взглянувших на афишу, можно сказать, что никто ее и не
читал.
Но не прошло и пяти минут, как я был вознагражден сторицей за
свое ожидание. В потоке шедших к театру я отчетливо разглядел крупную
голову Егора Агап>енова. Шел он к театру с целой свитой, в которой
мелькнул Ликоспастов
с трубкой в зубах и неизвестный с толстым приятным
лицом. Последним мыкался кафр в летнем, необыкновенном желтом пальто
и почему-то без шляпы. Я ушел глубже в нишу, где стояла незрячая
статуя, и смотрел.
Компания поравнялась с афишей и остановилась. Не знаю, как
описать то, что произошло с Ликоспастовым. Он первый задержался и
прочел. Улыбка еще играла на его лице, еще слова какого-то анекдота
договаривали его губы. Вот он дошел до "Сетей Фенизы". Вдруг
Ликоспастов стал бледен и как-то сразу постарел. На лице его
выразился неподдельный ужас.
Агап>енов прочитал, сказал: "Гм..."
Толстый неизвестный заморгал глазами... "Он припоминает, где
он слышал мою фамилию..."
Кафр стал спрашивать по-английски, что увидели его
спутники... Агап>енов сказал: "Афиш, афиш", - и стал чертить в воздухе
четырехугольник. Кафр мотал головой, ничего не
понимая.
Публика шла валом и то заслоняла, то открывала головы
компании. Слова то долетали до меня, то тонули в уличном
шуме.
Ликоспастов повернулся к Агап>енову и
сказал:
- Нет, вы видели, Егор Нилыч? Что ж это такое? - Он тоскливо
огляделся. - Да они с ума сошли!..
Ветер сдул конец фразы.
Доносились клочья то агап>еновского баса, то ликоспастовского
тенора.
- ...Да откуда он взялся?.. Да я же его и открыл... Тот
самый... Гу... гу... гу... Жуткий тип...
Я вышел из ниши и пошел прямо на читавших.
Ликоспастов первый увидел меня, и меня поразило то изменение,
которое произошло в его глазах. Это были ликоспастовские глаза, но
что-то в них появилось новое, отчужденное, легла какая-то пропасть
между нами...
- Ну, брат, - вскричал Ликоспастов, - ну, брат! Благодарю, не
ожидал! Эсхил, Софокл и ты! Как ты это проделал, не понимаю, но это
гениально! Ну, теперь ты, конечно, приятелей узнавать не будешь! Где
уж нам с Шекспирами водить дружбу!
- А ты бы перестал дурака валять! - сказал я робко.
- Ну вот, слова уж сказать нельзя! Экий ты, ей-богу! Ну, я
зла на тебя не питаю. Давай почеломкаемся, старик! - И я ощутил
прикосновение щеки Ликоспастова, усеянной короткой проволокой.
- Познакомьтесь! -
И я познакомился с толстым, не спускавшим с меня глаз. Тот сказал:
"Крупп".
Познакомился я и с кафром, который произнес очень длинную
фразу на ломаном английском языке. Так как этой фразы я не понял, то
ничего кафру и не сказал.
- На Учебной сцене, конечно, играть будут? - допытывался
Ликоспастов.
- Не знаю, - ответил я, - говорят, что на Главной.
Опять побледнел Ликоспастов и тоскливо глянул в сияющее
небо.
- Ну что ж, - сказал он хрипло, - давай бог. Давай, давай.
Может быть, тут тебя постигнет удача. Не вышло с романом, кто знает,
может быть, с пьесой выйдет. Только ты не загордись. Помни: нет
ничего хуже, чем друзей забывать!
Крупп глядел на меня и почему-то становился все задумчивее;
причем я заметил, что он внимательнее всего изучает мои волосы и
нос.
Надо было расставаться. Это было тягостно. Егор, пожимая мне
руку, осведомился, прочел ли я его книгу. Я похолодел от страху и
сказал, что не читал. Тут побледнел Егор.
- Где уж ему читать, - заговорил Ликоспастов, - у него времени
нету современную литературу читать... Ну, шучу,
шучу...
- Вы прочтите, - веско сказал Егор, - хорошая книжица
получилась.
Я вошел в подъезд бельэтажа. Окно, выходящее на улицу, было
открыто. Человек с зелеными петлицами протирал его тряпкой. Головы
литераторов проплыли за мутным стеклом, донесся голос
Ликоспастова:
- Бьешься... бьешься, как рыба об лед... Обидно!
Афиша все перевернула у меня в голове, и я чувствовал только
одно, что пьеса моя, по существу дела, чрезвычайно, между нами
говоря, плоха и что что-то надо бы предпринять, но что - неизвестно.
...И вот у лестницы, ведущей в бельэтаж, передо мною предстал
коренастый блондин с решительным лицом и встревоженными глазами.
Блондин держал пухлый портфель.
- Товарищ Максудов? - спросил блондин.
- Да, я...
- Ищу вас по всему театру, - заговорил новый знакомый, - позвольте
представиться - режиссер Фома Стриж. Ну, все в порядочке. Не волнуйтесь
и не беспокойтесь, пьеса ваша в хороших руках. Договор подписали?
- Да.
- Теперь вы наш, - решительно продолжал Стриж. Глаза его
сверкали, - вам бы вот что сделать, заключить бы с нами договор на всю
вашу грядущую продукцию! На всю жизнь! Чтобы вся она шла к нам. Ежели
желаете, мы это сейчас же сделаем. Плюнуть раз! - И Стриж плюнул в
плевательницу. - Нуте-с, ставить пьесу буду я. Мы ее в два месяца
обломаем. Пятнадцатого декабря покажем генеральную. Шиллер нас не
задержит. С Шиллером дело гладкое...
- Виноват, - сказал я робко, - а мне говорили, что Евлампия
Петровна будет ставить...
Стриж изменился в лице.
- Какая такая Евлампия Петровна? - сурово спросил он
меня. - Никаких Евлампий. - Голос его стал металлическим. - Евлампия не
имеет сюда отношения, она с Ильчиным "На дворе во флигеле" будет
ставить. У меня твердая договоренность с Иваном Васильевичем! А ежели
кто подкоп поведет, то я и в Индию напишу! Заказным, ежели уж на то
пошло, - угрожающе закричал Фома Стриж, почему-то впадая в
беспокойство. - Давайте сюда экземпляр, - скомандовал он мне,
протягивая руку.
Я объяснил, что экземпляр еще не переписан.
- Об чем же они думали? - возмущенно оглядываясь, вскричал
Стриж. - Вы у Поликсены Торопецкой в предбаннике были?
Я ничего не понял и только дико глядел на Стрижа.
- Не были? Сегодня она выходная. Завтра же захватите
экземпляр, идите к ней, моим именем действуйте! Смело!
Тут очень воспитанный, картавый изящный человек появился
рядом и сказал вежливо, но настойчиво:
- В репетиционный зал прошу, Фома Сергеевич! Начинаем.
И Фома перехватил портфель под мышку и скрылся, крикнув на
прощанье мне:
- Завтра же в предбанник! Моим именем!
А я остался стоять и долго стоял неподвижно.
Глава 10. СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ
Осенило! Осенило! В пьесе моей было тринадцать картин. Сидя у
себя в комнатушке, я держал перед собою старенькие серебряные часы и
вслух сам себе читал пьесу, очевидно, очень изумляя соседа за
стенкой. По прочтении каждой картины я отмечал на бумажке. Когда
дочитал, вышло, что чтение занимает три часа. Тут я сообразил, что во
время спектакля бывают антракты, во время которых публика уходит в
буфет. Прибавив время на антракты, я понял, что пьесу мою в один
вечер сыграть нельзя. Ночные мучения, связанные с этим вопросом,
привели к тому, что я вычеркнул одну картину. Это сократило спектакль
на двадцать минут, но положения не спасло. Я вспомнил, что помимо
антрактов бывают и паузы. Так, например, стоит актриса и, плача,
поправляет в вазе букет. Говорить она ничего не говорит, а время-то
