Дальше размыло в памяти месяца два. Помню только, что я у
Рудольфи возмущался тем, что он послал меня к такому, как Рвацкий,
что не может быть издатель с мутными глазами и рубиновой булавкой.
Помню также, как екнуло мое сердце, когда Рудольфи сказал: "А
покажите-ка векселя", - и как оно стало на место, когда он сказал
сквозь зубы: "Все в порядке". Кроме того, никогда не забуду, как я
приехал получать по первому из этих векселей. Началось с того, что
вывеска "Бюро фотографических принадлежностей" оказалась
несуществующей и была заменена вывескою "Бюро медицинских
банок".
Я вошел и сказал:
- Мне нужно видеть Макара Борисовича Рвацкого.
Отлично помню, как подогнулись мои ноги, когда мне ответили,
что М. Б. Рвацкий... за границей.
Ах, сердце, мое сердце!.. Но, впрочем, теперь это неважно.
Кратко
опять-таки: за фанерной перегородкою был брат Рвацкого. (Рвацкий
уехал за границу через десять минут после подписания договора со
мною - помните плацкарту?) Полная противоположность по внешности
своему, брату, Алоизий Рвацкий, атлетически сложенный человек с
тяжкими глазами, по векселю уплатил.
По второму через месяц я, проклиная жизнь, получил уже в
каком-то официальном учреждении, куда векселя идут в протест
(нотариальная контора, что ли, или банк, где были окошечки с
сетками).
К третьему векселю я поумнел, пришел к второму Рвацкому за
две недели до срока и сказал, что устал.
Мрачный брат Рвацкого впервые обратил на меня свои глаза и
буркнул:
- Понимаю. А зачем вам ждать сроков? Можете и сейчас
получить.
Вместо восьмисот рублей я получил четыреста и с великим
облегчением отдал Рвацкому две продолговатые
бумажки.
Ах, Рудольфи, Рудольфи! Спасибо вам и за Макара и за Алоизия.
Впрочем, не будем забегать вперед, дальше будет еще
хуже.
Впрочем, пальто я себе купил.
И наконец настал день, когда в мороз лютый я пришел в это же
самое помещение. Это был вечер. Стосвечовая лампочка резала глаза
нестерпимо. Под лампочкой за фанерной перегородкой не было никого из
Рвацких (нужно ли говорить, что и второй уехал). Под этой лампочкой
сидел в пальто Рудольфи, а перед ним на столе, и на полу, и под
столом лежали серо-голубые книжки только что отпечатанного номера
журнала. О, миг! Теперь-то мне это смешно, но тогда я был
моложе.
У Рудольфи сияли глаза. Дело свое, надо сказать, он любил. Он
был настоящий редактор.
Существуют такие молодые люди, и вы их, конечно, встречали в
Москве. Эти молодые люди бывают в редакциях журналов в момент выхода
номера, но они не писатели. Они видны бывают на всех генеральных
репетициях, во всех театрах, хотя они и не актеры, они бывают на
выставках художников, но сами не пишут. Оперных примадонн они
называют не по фамилиям, а по имени и отчеству, по имени же и
отчеству называют лиц, занимающих ответственные должности, хотя с
ними лично и не знакомы. В Большом театре на премьере они,
протискиваясь между седьмым и восьмым рядами, машут приветливо
ручкой кому-то в бельэтаже, в
"Метрополе" они сидят за столиком у самого фонтана, и разноцветные
лампочки освещают их штаны с раструбами.
Один из них сидел перед Рудольфи.
- Ну-с, как же вам понравилась очередная книжка? - спрашивал
Рудольфи у молодого человека.
- Илья Иваныч! - прочувственно воскликнул молодой человек,
вертя в руках книжку, - очаровательная книжка, но, Илья Иваныч,
позвольте вам сказать со всею откровенностью, мы, ваши читатели, не
понимаем, как вы с вашим вкусом могли поместить эту вещь
Максудова.
"Вот так номер"! - подумал я, холодея.
Но Рудольфи заговорщически подмигнул мне и спросил:
- А что такое?
- Помилуйте! - восклицал молодой человек. - Ведь, во-первых...
вы позволите мне быть откровенным, Илья Иванович?
- Пожалуйста, пожалуйста, - сказал, сияя, Рудольфи.
- Во-первых, это элементарно неграмотно... Я берусь вам
подчеркнуть двадцать мест, где просто грубые синтаксические
ошибки.
"Надо будет перечитать сейчас же", - подумал я,
замирая.
- Ну, а стиль! - кричал молодой человек. - Боже мой, какой
ужасный стиль! Кроме того, все это эклектично, подражательно, беззубо
как-то. Дешевая философия, скольжение по поверхности... Плохо,
плоско, Илья Иванович! Кроме того, он подражает...
- Кому? - спросил Рудольфи.
- Аверченко! - вскричал молодой человек, вертя и поворачивая
книжку и пальцем раздирая слипшиеся страницы, - самому обыкновенному
Аверченко! Да вот я вам покажу. - Тут молодой человек начал рыться в
книжке, причем я, как гусь, вытянув шею, следил за его руками. Но он,
к сожалению, не нашел того, что искал.
"Найду дома", - думал я.
- Найду дома, - посулил молодой человек, - книжка испорчена,
ей-богу, Илья Иванович. Он же просто неграмотен! Кто он такой? Где он
учился?
- Он говорит, что кончил церковноприходскую школу, - сверкая
глазами, ответил Рудольфи, - а впрочем, спросите у него сами. Прошу
вас, познакомьтесь.
Зеленая гниловатая плесень выступила на щеках молодого
человека, а глаза его наполнились непередаваемым
ужасом.
Я раскланялся с молодым человеком, он оскалил зубы, страдание
исказило его приятные черты. Он охнул и выхватил из кармана носовой
платок, и тут я увидел, что по щеке у него побежала кровь. Я
остолбенел.
- Что с вами? - вскричал Рудольфи.
- Гвоздь, - ответил молодой человек.
- Ну, я пошел, - сказал я суконным языком, стараясь не глядеть
на молодого человека.
- Возьмите книги.
Я взял пачку авторских экземпляров, пожал руку Рудольфи,
откланялся молодому человеку, причем тот, не переставая прижимать
платок к щеке, уронил на пол книжку и палку, задом тронулся к выходу,
ударился локтем об стол и вышел.
Снег шел крупный, елочный снег.
Не стоит описывать, как я просидел всю ночь над книгой,
перечитывая роман в разных местах. Достойно внимания, что временами
роман нравился, а затем тотчас же казался отвратительным. К утру я
был от него в ужасе.
События следующего дня мне памятны. Утром у меня был удачно
обокраденный друг, которому я подарил один экземпляр романа, а
вечером я отправился на вечеринку, организованную группой писателей
по поводу важнейшего события - благополучного прибытия из-за границы
знаменитого литератора Измаила Александровича Бондаревского.
Торжество умножалось и тем, что одновременно чествовать
предполагалось и другого знаменитого литератора - Егора Агап>енова,
вернувшегося из своей поездки в Китай.
И одевался, и шел я на вечер в великом возбуждении. Как-никак
это был тот новый для меня мир, в который я стремился. Этот мир
должен был открыться передо мною, и притом с самой наилучшей
стороны - на вечеринке должны были быть первейшие представители
литературы, весь ее цвет.
И точно, когда я вошел в квартиру, я испытал радостный
подъем.
Первым, кто бросился мне в глаза, был тот самый вчерашний
молодой человек, пропоровший себе ухо гвоздем. Я узнал его, несмотря
на то, что он был весь забинтован свежими марлевыми
бинтами.
Мне он обрадовался,
как родному, и долго жал руки, присовокупляя, что всю ночь читал он
мой роман, причем он ему начал нравиться.
- Я тоже, - сказал я ему, - читал всю ночь, но он мне перестал
нравиться.
Мы тепло разговорились, при этом молодой человек сообщил мне,
что будет заливная осетрина, вообще был весел и
возбужден.
Я оглянулся - новый мир впускал меня к себе, и этот мир мне
понравился. Квартира была громадная, стол был накрыт на двадцать пять
примерно кувертов; хрусталь играл огнями; даже в черной икре сверкали
искры; зеленые свежие огурцы порождали глуповато-веселые мысли о
каких-то пикниках, почему-то о славе и прочем. Тут же меня
познакомили с известнейшим автором Лесосековым и с
Тунским - новеллистом. Дам было мало, но все же
были.
Ликоспастов был тише воды, ниже травы, и тут же как-то я
ощутил, что, пожалуй, он будет рангом пониже прочих, что с начинающим
даже русокудрым Лесосековым его уже сравнивать нельзя, не говоря уже,
конечно, об Агап>енове или Измаиле
Александровиче.
Ликоспастов пробрался ко мне, мы
поздоровались.
- Ну, что ж, - вздохнув почему-то, сказал
Ликоспастов, - поздравляю. Поздравляю от души. И прямо тебе
скажу - ловок ты, брат. Руку бы дал на отсечение, что роман твой
напечатать нельзя, просто невозможно. Как ты Рудольфи обработал, ума
не приложу. Но предсказываю тебе, что ты далеко пойдешь! А поглядеть
на тебя - тихоня... Но в тихом...
Тут поздравления Ликоспастова были прерваны громкими звонками
с парадного, и исполнявший обязанности хозяина критик Конкин (дело
происходило в его квартире) вскричал: "Он!"
И верно: это оказался Измаил Александрович. В передней
послышался звучный голос, потом звуки лобызаний, и в столовую вошел
маленького роста гражданин в целлулоидовом воротнике, в куртке.
Человек был сконфужен, тих, вежлив и в руках держал, почему-то не
оставив ее в передней, фуражку с бархатным околышем и пыльным круглым
следом от гражданской кокарды.
"Позвольте, тут какая-то путаница..." - подумал я, до того не
вязался вид вошедшего человека с здоровым хохотом и словом
"расстегаи", которое донеслось из передней.
Путаница,
оказалось, и была. Следом за вошедшим, нежно обнимая за талию, Конкин
вовлек в столовую высокого и плотного красавца со светлой вьющейся и
холеной бородой, в расчесанных кудрях.
Присутствовавший здесь беллетрист Фиалков, о котором мне
Рудольфи шепнул, что он шибко идет в гору, был одет прекрасно (вообще
все были одеты хорошо), но костюм Фиалкова и сравнивать нельзя было с
одеждой Измаила Александровича. Добротнейшей материи и сшитый
первоклассным парижским портным коричневый костюм облекал стройную,
но несколько полноватую фигуру Измаила Александровича. Белье
крахмальное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел,
свеж, весел, прост был Измаил Александрович. Зубы его сверкнули, и он
крикнул, окинув взором пиршественный стол:
- Га! Черти!
И тут порхнул и смешок и аплодисмент и послышались поцелуи.
Кой с кем Измаил Александрович здоровался за руку, кой с кем
целовался накрест, перед кой-кем шутливо отворачивался, закрывая лицо
белою ладонью, как будто слеп от солнца, и при этом
фыркал.
Меня, вероятно принимая за кого-то другого, расцеловал
трижды, причем от Измаила Александровича запахло коньяком, одеколоном
и сигарой.
- Баклажанов! - вскричал Измаил Александрович, указывая на
первого вошедшего. - Рекомендую. Баклажанов, друг
мой.
Баклажанов улыбнулся мученической улыбкой и, от смущения в
чужом, большом обществе, надел свою фуражку на шоколадную статую
девицы, державшей в руках электрическую
лампочку.
- Я его с собой притащил! - продолжал Измаил
Александрович. - Нечего ему дома сидеть. Рекомендую - чудный малый и
величайший эрудит. И, вспомните мое слово, всех нас он за пояс
заткнет не позже чем через год! Зачем же ты, черт, на нее фуражку
надел? Баклажанов?
Баклажанов сгорел со стыда и ткнулся было здороваться, но у
него ничего не вышло, потому что вскипел водоворот усаживаний, и уж
между размещающимися потекла вспухшая лакированная
кулебяка.
Пир пошел как-то сразу дружно, весело,
бодро.
- Расстегаи подвели! - слышал я голос Измаила
Александровича. - Зачем же мы с тобою, Баклажанов, расстегаи
ели?
Звон хрусталя
ласкал слух, показалось, что в люстре прибавили свету. Все взоры
после третьей рюмки обратились к Измаилу Александровичу. Послышались
просьбы: "Про Париж! Про Париж!"
- Ну, были, например, на автомобильной выставке, - рассказывал
Измаил Александрович, - открытие, все честь по чести, министр,
журналисты, речи... между журналистов стоит этот жулик, Кондюков
Сашка... Ну, француз, конечно, речь говорит... на скорую руку
спичишко. Шампанское, натурально. Только смотрю - Кондюков надувает
щеки, и не успели мы мигнуть, как его вырвало! Дамы тут, министр! А
он, сукин сын!.. И что ему померещилось, до сих пор не могу понять!
Скандалище колоссальный. Министр, конечно, делает вид, что ничего не
