читал роман. Множество мыслей вертелось у меня в голове. Во-первых, я
думал о Рудольфи. Надо сказать, что Рудольфи был замечательным
редактором и попасть к нему в журнал считалось приятным и почетным.
Меня должно было радовать то обстоятельство, что редактор появился у
меня хотя бы даже и в виде Мефистофеля. Но, с другой стороны, роман
ему мог не понравиться, а это было бы неприятно... Кроме того, я
чувствовал, что самоубийство, прерванное на самом интересном месте,
теперь уж не состоится, и, следовательно, с завтрашнего же дня я
опять окажусь в пучине бедствий. Кроме того, нужно было предложить
чаю, а у меня не было масла. Вообще в голове была каша, в которую к
тому же впутывался и зря украденный револьвер.
Рудольфи между тем глотал страницу за страницей, и я тщетно
пытался узнать, какое впечатление роман производит на него. Лицо
Рудольфи ровно ничего не выражало.
Когда он сделал антракт, чтобы протереть стекла очков, я к
сказанным уже глупостям прибавил еще одну:
- А что говорил Ликоспастов о моем
романе?
- Он говорил, что этот роман никуда не годится, - холодно
ответил Рудольфи и перевернул страницу. ("Вот какая сволочь
Ликоспастов! Вместо того, чтобы поддержать друга и т. д.")
В час ночи мы выпили чаю, а в два Рудольфи дочитал последнюю
страницу.
Я заерзал на диване.
- Так, - сказал Рудольфи.
Помолчали.
- Толстому подражаете, - сказал Рудольфи.
Я рассердился.
- Кому именно из Толстых? - спросил я. - Их было много...
Алексею ли Константиновичу, известному писателю, Петру ли Андреевичу,
поймавшему за границей царевича Алексея, нумизмату ли Ивану Ивановичу
или Льву Николаичу?
- Вы где учились?
Тут приходится открыть маленькую тайну. Дело в том, что я
окончил в университете два факультета и скрывал
это.
- Я окончил церковноприходскую школу, - сказал я,
кашлянув.
- Вон как! - сказал Рудольфи, и улыбка тронула слегка его
губы.
Потом он спросил:
- Сколько раз в неделю вы бреетесь?
- Семь раз.
- Извините за нескромность, - продолжал Рудольфи, - а как вы
делаете, что у вас такой пробор?
- Бриолином смазываю голову. А позвольте спросить, почему все
это...
- Бога ради, - ответил Рудольфи, - я просто так, - и
добавил: - Интересно. Человек окончил приходскую школу, бреется каждый
день и лежит на полу возле керосинки. Вы - трудный человек! - Затем он
резко изменил голос и заговорил сурово: - Ваш роман Главлит не
пропустит, и никто его не напечатает. Его не примут ни в "Зорях", ни
в "Рассвете".
- Я это знаю, - сказал я твердо.
- И тем не менее я этот роман у вас беру, - сказал строго
Рудольфи (сердце мое сделало перебой), - и заплачу вам (тут он назвал
чудовищно маленькую сумму, забыл какую) за лист. Завтра он будет
перепечатан на машинке.
- В нем четыреста страниц! - воскликнул я
хрипло.
- Я разниму его на части, - железным голосом говорил
Рудольфи, - и двенадцать машинисток в бюро перепечатают его завтра к
вечеру.
Тут я перестал бунтовать и решил подчиниться Рудольфи.
- Переписка на ваш счет, - продолжал Рудольфи, а я только
кивал головой, как фигурка, - затем: надо будет вычеркнуть три
слова - на странице первой, семьдесят первой и триста
второй.
Я заглянул в тетради и увидел, что первое слово было
"Апокалипсис", второе - "архангелы" и третье - "дьявол". Я их покорно
вычеркнул; правда, мне хотелось сказать, что это наивные
вычеркивания, но я поглядел на Рудольфи и
замолчал.
- Затем, - продолжал Рудольфи, - вы поедете со мною в Главлит.
Причем я вас покорнейше прошу не произносить там ни одного
слова.
Все-таки я обиделся.
- Если вы находите, что я могу сказать что-нибудь... - начал я
мямлить с достоинством, - то я могу и дома
посидеть...
Рудольфи никакого внимания не обратил на эту попытку
возмущения и продолжал:
- Нет, вы не можете дома посидеть, а поедете со
мною.
- Чего же я там буду делать?
- Вы будете сидеть на стуле, - командовал Рудольфи, - и на все,
что вам будут говорить, будете отвечать вежливой
улыбкой...
- Но...
- А разговаривать буду я! - закончил
Рудольфи.
Затем он попросил чистый лист бумаги, карандашом написал на
нем что-то, что содержало в себе, как помню, несколько пунктов, сам
это подписал, заставил подписать и меня, затем вынул из кармана две
хрустящих денежных бумажки, тетради мои положил в портфель, и его не
стало в комнате.
Я не спал всю ночь, ходил по комнате, смотрел бумажки на
свет, пил холодный чай и представлял себе прилавки книжных магазинов.
Множество народу входило в магазин, спрашивало книжку журнала. В
домах сидели под лампами люди, читали книжку, некоторые
вслух.
Боже мой! Как это глупо, как это глупо! Но я был тогда
сравнительно молод, не следует смеяться надо мною.
Глава 5. НЕОБЫКНОВЕННЫЕ СОБЫТИЯ
Украсть не трудно. На место положить - вот в чем штука. Имея в кармане
браунинг в кобуре, я приехал к моему другу.
Сердце мое екнуло, когда еще сквозь дверь я услыхал его крики:
- Мамаша!А еще кто?..
Глухо слышался голос старушки, его матери:
- Водопроводчик...
- Что случилось? - спросил я, снимая пальто.
Друг оглянулся и шепнул:
- Револьвер сперли сегодня... Вот гады...
- Ай-яй-яй, - сказал я.
Старушка-мамаша носилась по всей маленькой квартире, ползала по
полу в коридоре, заглядывая в какие-то корзины.
- Мамаша! Это глупо! Перестаньте по полу елозить!
- Сегодня? - спросил я радостно.(Он ошибся, револьвер пропал
вчера, но ему почему-то казалось, что он его вчера ночью еще видел в
столе.)
- А кто у вас был?
- Водопроводчик , - кричал мой друг.
- Парфеша! Не входил он в кабинет, - робко говорила мамаша, -
прямо к крану прошел...
- Ах, мамаша! Ах, мамаша!
- Больше никого не было? А вчера кто был?
- И вчера никого не было! Только вы заходили, и больше никого.
И друг мой вдруг выпучил на меня глаза.
- Позвольте, - сказал я с достоинством.
- Ах! И до чего же вы обидчивые, эти интеллигенты! - вскричал
друг. - Не думаю же я, что это вы сперли.
И тут же понесся смотреть, к какому крану проходил
водопроводчик.При этом мамаша изображала водопроводчика и даже
подражала его интонациям.
- Вот так вошел, - говорила старушка, - сказал "здравствуйте"...
шапку повесил - и пошел...
- Куда пошел?..
Старушка пошла, подражая водопроводчику, в кухню, друг мой
устремился за нею, я сделал одно ложное движение, якобы за ними,
тотчас свернул в кабинет, положил браунинг не в левый, а в правый
ящик стола и отправился в кухню.
- Где вы его держите? - спрашивал я участливо в кабинете.
Друг открыл левый ящик и показал пустое место.
- Не понимаю, - сказал я, пожимая плечами, - действительно,
загадочная история, - да, ясно, что украли.
Мой друг окончательно расстроился.
- А все-таки я думаю, что его не украли, - сказал я через
некоторое время, - ведь если никого не было, кто же может его
украсть?
Друг сорвался с места и осмотрел карманы в старой шинели в
передней. Там ничего не нашлось.
- По-видимому, украли, - сказал я задумчиво, - придется в
милицию заявлять.
Друг что-то простонал.
- Куда-нибудь в другое место вы не могли его
засунуть?
- Я его всегда кладу в одно и то же место! - нервничая,
воскликнул мой приятель и в доказательство открыл средний ящик стола.
Потом что-то пошептал губами, открыл левый и даже руку в него
засунул, потом под ним нижний, а затем уже с проклятием открыл
правый.
- Вот штука! - хрипел он, глядя на меня. - Вот штука... Мамаша!
Нашелся!
Он был необыкновенно счастлив в этот день и оставил меня
обедать.
Ликвидировав висевший на моей совести вопрос с револьвером, я
сделал шаг, который можно назвать рискованным, - бросил службу в
"Вестнике пароходства".
Я переходил в другой мир, бывал у Рудольфи и стал встречать
писателей, из которых некоторые имели уже крупную известность. Но все
это теперь как-то смылось в моей памяти, не оставив ничего, кроме
скуки, в ней, все это я позабыл. И лишь не могу забыть одной вещи:
это знакомства моего с издателем Рудольфи - Макаром
Рвацким.
Дело в том, что у Рудольфи было все: и ум, и сметка, и даже
некоторая эрудиция, у него только одного не было - денег. А между тем
азартная любовь Рудольфи к своему делу толкала его на то, чтобы во
что бы то ни стало издавать толстый журнал. Без этого он умер бы, я
полагаю.
В силу этой причины я однажды оказался в странном помещении
на одном из бульваров Москвы. Здесь помещался издатель Рвацкий, как
пояснил мне Рудольфи. Поразило меня то, что вывеска на входе в
помещение возвещала, что здесь - "Бюро фотографических принадлежностей".
Еще страннее было то, что никаких фотографических
принадлежностей, за исключением нескольких отрезов ситцу и сукна, в
газетную бумагу завернутых, не было в помещении.
Все оно кишело людьми. Все они были в пальто, в шляпах,
оживленно разговаривали между собою. Я услыхал мельком два
слова - "проволока" и "банки", страшно удивился, но и меня встретили
удивленными взорами. Я сказал, что я к Рвацкому по делу. Меня
немедленно и очень почтительно проводили за фанерную перегородку, где
удивление мое возросло до наивысшей степени.
На письменном столе, за которым помещался Рвацкий, стояли
нагроможденные одна на другую коробки с кильками.
Но сам Рвацкий не понравился мне еще более, нежели кильки в
его издательстве. Рвацкий был человеком сухим, худым, маленького
роста, одетым для моего глаза, привыкшего к блузам в "Пароходстве",
крайне странно. На нем была визитка, полосатые брюки, он был при
грязном крахмальном воротничке, а воротничок при зеленом галстуке, а
в галстуке этом была рубиновая булавка.
Рвацкий меня изумил, а я Рвацкого испугал или, вернее,
расстроил, когда я объяснил, что пришел подписать договор с ним на
печатание моего романа в издаваемом им журнале. Но тем не менее он
быстро пришел в себя, взял принесенные мною два экземпляра договора,
вынул самопишущее перо, подписал, не читая почти, оба и подпихнул мне
оба экземпляра вместе с самопишущим пером. Я уже вооружился
последним, как вдруг глянул на коробки с надписью "Килька отборная
астраханская" и сетью, возле который был рыболов с засученными
штанами, и какая-то щемящая мысль вторглась в
меня.
- Деньги мне уплатят сейчас же, как написано в
договоре? - спросил я.
Рвацкий превратился весь в улыбку сладости, вежливости.
Он кашлянул и сказал:
- Через две недели ровно, сейчас маленькая заминка...
Я положил перо.
- Или через неделю, - поспешно сказал Рвацкий, - почему же вы
не подписываете?
- Так мы уже тогда заодно и подпишем договор, - сказал
я, - когда заминка уляжется.
Рвацкий горько улыбнулся, качая головой.
- Вы мне не доверяете? - спросил он.
- Помилуйте!
- Наконец, в среду! - сказал Рвацкий. - Если вы имеете нужду в
деньгах.
- К сожалению, не могу.
- Важно подписать договор, - рассудительно сказал Рвацкий, - а
деньги даже во вторник можно.
- К сожалению, не могу. - И тут я отодвинул договоры и
застегнул пуговицу.
- Одну минуточку, ах, какой вы! - воскликнул Рвацкий. - А
говорят еще, что писатели непрактичный народ.
И тут вдруг тоска изобразилась на его бледном лице, он
встревоженно оглянулся, но вбежал какой-то молодой человек и подал
Рвацкому картонный билетик, завернутый в белую бумажку. "Это билет с
плацкартой, - подумал я, - он куда-то едет..."
Краска проступила на щеках издателя, глаза его сверкнули,
чего я никак не предполагал, что это может быть.
Говоря коротко, Рвацкий выдал мне ту сумму, которая была
указана в договоре, а на остальные суммы написал мне векселя. Я в
первый и в последний раз в жизни держал в руках векселя, выданные
мне. (За вексельною бумагою куда-то бегали, причем я дожидался, сидя
на каких-то ящиках, распространявших сильнейший запах сапожной кожи.)
Мне очень польстило, что у меня векселя.
