- ты думаешь, он соображает, что мелет?
- думаю, да.
они вернулись.
- у твоей матери действительно здоровая задница.
- жалко, что не про твою честь, а?
- ладно, мы уходим. но вы тут потише себя ведите. выключайте радио и
чтоб никаких больше воплей и стонов.
- хорошо, радио мы выключим.
они свалили. какой кайф - слышать, как они сваливают. какой кайф -
иметь хорошего адвоката. какой кайф - не попадать в тюрягу.
я закрыл дверь.
- ладно, девочки, они ушли. 2 славных паренька не по той дорожке
пошли. а теперь смотрите!
я опустил глаза.
- пропало, всё исчезло.
- да, всё исчезло, - подтвердила Лапуся. - куда же оно исчезает? так
грустно.
- черт, - выругалась Тито. - похоже на дохлую венскую сосиску.
я подошел и сел в кресло, налил себе вина. Лапуся скрутила 3 сигаретки.
- как вино? - спросил я.
- 4 бутылки осталось.
- поллитровок или галлонов?
- поллитровок.
- господи, надо, чтоб нам повезло.
я подобрал с пола газету четырехдневной давности. прочел комиксы. затем
перешел к спортивной секции. пока я читал, подошла Тито, плюхнулась передо
мной на ковер. я почувствовал, как она заработала. рот у нее был как один
из этих вантузов, которыми забитые нужники прокачивают. я пил вино и пыхал
сигареткой.
они тебе все мозги эдак высосут, если их не остановить. наверное, друг
с другом они такое же проделывают, когда меня рядом нет.
я дошел до старицы с бегами.
- смотри сюда, - сказал я Тито. - вот эта лошадка подрезала какое-то
доли 22-х и одной пятой за четверть, значит она - 44 и 4/5-х на половину,
затем один ноль девять на 6 фарлонгов, наверное, подумала, что заезд на 6
фарлонгов...
чавк чмок уууумч цывааа ууупц чам чав чам чав чам - ...это миля с
четвертью, он пытается рывком уйти от остального сброда, на 6 корпусов
обходит, последний поворот уже - и назад, умирает лошадь просто, ей в
конюшню хочется...
чмоооок чмок чам чав чав чам чав чав - а теперь посмотрим на жокея -
если это Блюм, он на кончик носа выиграет; если Вольске - то на 3/4
корпуса. а тут Вольске. выигрывает на 3/4. ставка снижается с 12 до 8. все
деньги конюшне, публика Вольске терпеть не может. они ненавидят Вольске и
Хармаца. поэтому конюшни сажают этих парней на хороших лошадок по 2-3 раза
за состязание, чтоб публика не совалась. если б не два этих великих
наездника, да еще и в нужное время, я б на 5-й Ист-Стрит уже жил...
- уууух ты, сволочь! - Тито подняла голову и заорала, вышибла газету
у меня из рук. потом вернулась к своей работе. я не знал, что и делать.
она действительно рассердилась. тут подошла Лапуся. у Лапуси были очень
хорошие ноги, и я задрал на ней лиловую юбку и посмотрел на нейлонки.
Лапуся наклонилась и поцеловала меня, языком аж до горла достала, а я всю
ляжку ей облапал. я в капкане. я не знал, что мне делать. нужно выпить. 3
идиота, запертые вместе. о стон о полет последней синей птицы в зеницу
солнца, детская игра, глупая игра.
первая четверть, 22 и 1/4, половина за 44 и 1/5, вот она выдала, победа
на голову, калиф. дождь моего тела. фиги, славно разломленные напополам,
словно огромные красные потроха на солнце, и высосанные до шкурки, а мать
тебя ненавидит, отцу хочется тебя убить, а забор на заднем дворе зеленый и
заложен Банку Америки, Тито выдавала по полной, а я тем временем зажаривал
пистон за пистоном Лапусе.
потом мы разлучились, каждый дожидался своей очереди в ванную вытереть
сопли со своих сексуальных курносиков. я вечно последний. потом вышел и
взял одну из винных бутылок, подошел к окну и выглянул.
- Лапуся, скрути мне еще покурить.
мы жили на верхнем этаже, на 4-м, на самой верхотуре. но можно смотреть
сверху на Лос-Анжелес и хрена не видеть, вообще ни хрена. все эти люди
внизу дрыхнут, ждут, пока надо вставать и идти на работу. как это глупо.
глупо, глупо и ужасно.
а у нас все правильно: глаз, скажем, зеленый или голубой, вглядывается
вглубь сквозь ошмотья бобовых полей, друг в друга, пошли.
Лапуся принесла мне сигаретку. я затянулся и посмотрел на спавший
город. мы сидели, ждали солнца и того, чего бы там потом ни было. мне мир
не нравился, но в осторожные и легкие времена его почти что можно было
понять.
не знаю, где Тито с Лапусей сейчас, померли или чего, но те ночи были
хороши:
щипать эти ноги в туфлях на высоком каблуке, целовать нейлоновые
коленки. все краски платьев и трусиков, давать Полиции Лос-Анжелеса тоже
подзаработать зелененьких.
ни Весна, ни цветы, ни Лето никогда уже не будут такими.
ПИЗДАТАЯ ИНТРИЖКА
Я сидел на мели - снова - только на этот раз во Французском Квартале,
Новый Орлеан, и Джо Бланшар, редактор подпольной газетенки ПЕРЕВОРОТ,
отвез меня в то место за углом, такое грязно-белое здание с зелеными
ставнями, ступеньки чуть ли не вертикально вверх взбираются. Это было в
воскресенья, и я ожидал гонорара, нет, аванса за неприличную книжку.
Которуя я написал для немцев, только немцы все время тюльку мне на уши
вешали, чего-то про хозяина писали, про папика, пьянь конченую, а поэтому
они оказались в заднице - старик снял все их сбережения со счета, нет,
даже перебор там получился из-за его запоев и беспрерывной ебли, а
следовательно они обанкротились, но старику они дают под зад, и как
только, так сразу...
Бланшар позвонил.
Подходит к двери эта толстая деваха, фунтов 250-300, наверное. На ней
как бы такая широченная простыня вместо платья, а глазки малюсенькие.
Наверное, единственное, что в ней есть маленького. Мари Главиано, хозяйка
кафе во Французском Квартале, очень маленького кафе. Вот еще что в ней
было невелико - ее кафе. Но очень славненькое местечко, скатерки красные
с белым, дорогое меню и никакого народу внутри. Возле входа торчала одна
из таких старомодных кукол - черная нянька. Черная нянька символизировала
добрые времена, старые времена, старые добрые времена, только старые
добрые времена давно прошли. Туристы теперь стали зеваками. Им нравилось
просто гулять и все рассматривать. Они не заходили в кафе. Они даже не
напивались. Ничего больше не окупалось. Добрые времена миновали. Всем было
насрать и ни у кого больше не водилось денег, а если и водились, то за них
держались. Настал новый век, причем не очень интересный. Все как бы только
наблюдали за тем, как революционеры и свиньи рвут друг другу глотки.
Хорошее развлечение - бесплатное, денежки в кармане остаются, если они
вообще есть.
Бланшар сказал:
- Привет, Мари. Мари, это Чарли Серкин. Чарли, это Мари.
- Здорово, - сказал я.
- Здрасьте, - ответила Мари.
- Давай, мы зайдем на минутку, Мари, - сказал Бланшар.
(С деньгами только две штуки не так: когда их слишком много и когда их
слишком мало. А я как раз снова попал в фазу "слишком мало".)
Мы взобрались по крутым ступенькам и пошли за нею по такому длинному,
разросшемуся вбок дому - то есть, где сплошная длина и никакой ширины, и
тут же оказались на кухне, за столом. На нем стояла ваза с цветами. Мари
вскрыла 3 бутылки пива. Села.
- Ну вот, Мари, - произнес Бланшар. - Чарли - гений. Грудью на нож.
Я-то уверен, что он выкарабкается, но тем временем... тем временем, ему
негде жить.
Мари посмотрела на меня:
- Вы в самом деле гений?
Я хорошенько приложился к бутылке.
- Ну, если честно, трудно сказать. Гораздо чаще я чувствую себя
каким-то недоразвитым. Будто у меня в голове такие здоровые белые блоки
воздуха.
- Он может остаться, - изрекла Мари.
То был понедельник, единственный ее выходной, и Бланшар встал и оставил
нас сидеть на кухне. За ним хлопнула входная дверь, и он вымелся оттуда.
- Чем вы занимаетесь? - спросила Мари.
- Живу наудачу, - ответил я.
- Вы напоминаете мне Марти, - сказала она.
- Марти? - переспросил я, думая: боже мой, вот оно. И оно наступило.
- Ну, вы же безобразны, знаете ли. Я не имею в виду, что вы урод, я в
том смысле, что вы биты жизнью, знаете. А жизнь вас действительно побила,
вы биты даже больше Марти. А он был драчун. Вы были драчуном?
- Это одна из моих проблем: драться хоть как-нибудь стояще я никогда
не умел.
- Как бы то ни было, вид у вас такой же, как у Марти. Вас побило, но
вы добрый.
Мне такой тип знаком. Я узнаю мужчину, когда увижу мужчину. Мне
нравится ваше лицо. У вас хорошее лицо.
Не имея возможности ничего сказать о ее лице, я спросил:
- У вас не найдется сигарет, Мари?
- Ну конечно же, голубчик, - она сунула руку в эту свою широченную
простыню платья и вытянула пачку откуда-то из-под сисек. У нее там могло
бы поместиться продуктов на неделю. Смешно. Она открыла мне еще пива.
Я хорошенько хлебнул, а потом сказал ей:
- Я мог бы, возможно, ебать тебя, пока слезы из глаз не брызнут.
- Послушай-ка сюда, Чарли, - сказала она в ответ. - Я не потерплю,
чтобы со мной так разговаривали. Я - приличная девушка. Мама меня
правильно воспитала.
Еще поговоришь так - и вылетишь.
- Прости, Мари, я просто пошутил.
- Так вот: мне не нравятся такие шутки.
- Конечно, я понимаю. У тебя виски не найдется?
- Скотч.
- Скотч пойдет.
Она вынесла почти полную квинту. 2 стакана. Мы смешали себе скотча с
водой. Эта женщина много чего повидала. Как пить дать. Вероятно, она
видала все это лет на десять дольше меня. Что ж, возраст - не
преступление. Просто многие стареют плохо.
- Ты совсем как Марти, - снова сказала она.
- А я никого, похожего на тебя, никогда не видел, - ответил я.
- Я тебе нравлюсь? - спросила она.
- У меня нет другого выхода, - сказал я, и никаких соплей на этот раз
она на меня не вывалила. Мы пили еще час или два, главным образом - пиво,
но раз-другой разбавляя его скотчем, а потом она отвела меня к моей
постели. А по дороге мы прошли мимо одного места, и она, разумеется,
сказала:
- Это моя кровать. - Она была довольно широка. Моя кровать стояла
впритык к другой. Очень странно. Но это ничего не значило.
- Можешь спать на любой, - сказала Мари, - или на обеих.
Что-то в этом отдавало обломом...
Ну и, разумееется, наутро у меня башка раскалывалась, а я слышал, как
она громыхает на кухне, но не обращал внимания, как и подобает мудрому
мужчине, и слышал, как она включила телик посмотреть утренние новости,
телик работал на столе в обеденном уголке на кухне, и слышал, как у нее
кофе заваривается, запах был недурен, но вони яичницы с беконом и
картошкой я не переваривал, и звука утренних новостей я не переваривал, и
поссать хотелось, и пить хотелось, но не хотелось, чтобы Мари знала, что я
уже проснулся, поэтому я ждал, слегка обоссался (хаха, да), но хотел
остаться один, хотел, чтобы весь дом был моим, она же все ебошилась,
ебошилась по дому, и я, в конце концов, услышал, как она пробегает мимо
моей кровати...
- Пора бежать, - сказала она. - Я опаздываю...
- Пока, Мари, - отозвался я.
Когда дверь захлопнулась, я поднялся, зашел в сортир и уселся, и ссал,
и срал, и сидел в этом Новом Орлеане, далеко от дома, где бы ни был мой
дом, и тут увидел паука - тот сидел в паутине в углу и смотрел на меня. Я
это точно знал, поскольку паук сидел там давно. Гораздо дольше меня.
Сначала я подумал: а не убить ли его? Однако, он был такой жирный,
счастливый и уродливый, просто хозяин всего заведения. Надо будет немного
выждать, пока время не придет. Я встал, подтер задницу и смыл. Когда я
выходил из сортира, паук мне подмигнул.
Мне не хотелось забавляться с тем, что осталось от квинты, поэтому я
просто сидел в кухне голышом и понять не мог: как это люди могут так мне
доверять? Кто я такой? Люди - сумасшедшие, люди - простаки. От этого я
запсиховал. Да еще как, черт возьми. Десять лет уже живу без профессии.
Люди дают мне деньги, еду, места, где кости кинуть. Неважно, кем они меня
считают, идиотом или гением. Я-то сам знаю, что я такое. Ни то и ни
другое. Меня не касается, почему люди дарят мне подарки. Я их беру, причем
беру, не ощущая ни победы, ни принуждения.
