- Ты его убил, - произнес Эндрю, не вставая с кресла, откуда он
наблюдал, - а ведь он обещал взять меня в кино.
- Я его не убивал, - ответил Линкольн. - Это ты его убил! Я сидел и
смотрел, как ты забиваешь его насмерть его же собственной тростью. Той
тростью, которая в кино сделала его знаменитым!
- Какого хуя, - сказал Эндрю, - ужрался в стельку и околесицу
несешь. Самое главное сейчас - отсюда слинять. С остальным потом
разберемся. Чувак прижмурился! Шевели мослами!
- Сначала, - ответил Линкольн, - я про такое в детективных журналах
читал.
Сначала собьем их со следа. Макнем пальцы в его кровь и напишем разные
штуки на стенах, всякое такое.
- Какое?
- Ладно, типа: "НА ХУЙ СВИНЕЙ! СМЕРТЬ СВИНЬЯМ!" А потом - чье-нибудь
имя в изголовье, мужское - скажем, "Луи". Нормально?
- Нормально.
Они макнули пальцы в его кровь и написали свои маленькие лозунги. Потом
вышли наружу.
"Плимут" 56-го года завелся. Они покатили на юг с 23 долларами Рамона и
спизженным у него же вином. На углу Сансета и Вестерн увидели две
молоденькие мини-юбки: те стояли на обочине и голосовали. Подъехали.
Произошел изощренный обмен приветствиями, девки сели. В машине имелось
радио. Это практически всё, что в ней имелось. И они его включили. По полу
катались бутылки дорогого французского вина.
- Эгей, - сказала одна девчонка. - Да эти парни, похоже, -
богатенькие повесы!
- Эгей, - ответил Линкольн, - поехали-ка лучше на пляж, на песочке
поваляемся, винца попьем и посмотрим, как солнце встает!
- Ништяк, - ответила вторая девчонка.
Эндрю удалось раскупорить одну бутылку, тяжко пришлось - перочинным
ножом, тонкое лезвие, - поскольку и самого Рамона, и рамонов
замечательный штопор пришлось бросить, - а перочинный ножик для штопора
не годится, и всякий раз, как прикладывался к вину, приходилось глотать и
кусочки пробки.
Спереди Линкольн слегка наслаждался жизнью, но поскольку приходилось
рулить, он, главным образом, свою разлатывал в уме. На заднем же сиденье
Эндрю уже пробежался своей рукою ей наверх по ноге, оттянул назад какую-то
деталь ее трусиков, трудной работой это оказалось, и уже запустил туда
свой палец.
Неожиданно она отпрянула, отпихнула его и сказала:
- Мне кажется, нам нужно сначала получше узнать друг друга.
- Конечно, - ответил Эндрю. - У нас есть 20 или 30 минут прежде, чем
мы завалимся на песочек и займемся делом. Меня зовут, - сказал Эндрю, -
Гарольд Андерсон.
- А меня - Клара Эдвардс.
И они обнялись снова.
Великий Любовник был мертв. Но появятся и другие. А также - множество
не-великих. Главным образом - именно таких. Так вот все и получается. Или
не получается.
СОБУТЫЛЬНИК
Я познакомился с Джеффом на складе автомобильных запчастей на Цветочной
улице - а может, на улице Фигейроа, я их постоянно путаю. Как бы то ни
было, я там работал приемщиком, а Джефф был более-менее на подхвате.
Разгружал подержанные запчасти, подметал полы, развешивал рулончики в
сортирах и так далее. Я сам на подхвате припахивал по всей стране, поэтому
свысока на таких работников никогда не смотрел. Я как раз отходил после
дурного заезда с одной бабой, которая меня чуть не прикончила. Ни на каких
баб у меня больше не стояло какое-то время, а вместо этого я играл на
лошадках, дрочил и кирял. Если честно, в этом счастья всегда было больше,
и всякий раз, как я к такому делу приступал, я думал: всё, никаких больше
женщин, никогда, будь они все прокляты. Разумеется, одна какая-нибудь
всегда потом подваливала - просто с собаками выслеживали, сколь
безразличным бы ты к ним ни был. Наверное, только когда все на самом деле
по барабану, они тебе это припоминают - чтобы завалить тебя окончательно.
Женщины это могут; как бы силен мужик ни был, женщинам это удается. Как бы
там ни было, я пребывал в этом спокойном свободном состоянии, когда
познакомился с Джеффом, - на безбабье, - и ничего гомосексуального в
этом не было. Просто двое парней:
жили, как масть выпадет, мир повидали, об женщин обожглись не раз.
Помню, сидел я как-то в "Зеленой Лампе": сижу, пиво себе пью, один за
столиком, читаю результаты бегов, а толпа о чем-то разговаривает, как
вдруг слышу:
- ...ага, Буковски на малышке Фло хорошо обжегся. Хорошо ты об нее
обжегся, а, Буковски?
Я поднял голову. Все ржали. Я даже не улыбнулся. Просто поднял стакан с
пивом.
- Ага, - сказал я, выпил и поставил стакан обратно.
Когда я снова поднял голову, на мой столик ставила свое пиво какая-то
черная девка.
- Слушай, мужик, - говорила она, - слушай, мужик...
- Здрасьте, - сказал я.
- Слушай, мужик, не давай ты этой малышке Фло себя заваливать, не
давай себя подстрелить, мужик. Ты выкарабкаешься.
- Я знаю, что выкарабкаюсь. Я и не собирался лапки задирать.
- Клево. Ты просто сидишь, как в воду опущенный, вот и все. На тебя
посмотреть - тоска зеленая.
- Конечно, зеленая. Она ж мне в самое нутро забралась. Но ничего -
рассосется.
Пива?
- Ага. Но за мой счет.
Тогда мы с нею завалились у меня на всю ночь, но с женщинами на этом я
распрощался - месяцев на 14, на 18. Если сам на след не выходишь, то
такие каникулы себе иногда можно устроить.
Поэтому каждый вечер после работы я напивался, один, у себя, и
оставалось ровно столько, чтобы протянуть субботу на бегах; жизнь была
проста, без лишней боли.
Смысла, может быть, в ней тоже было немного, но уже в том, чтобы
избегать боли, он имелся. Джеффа я сразу признал. Хоть он и был моложе, в
нем я увидел свою модель.
- Да у тебя просто дьявольский бодун, парнишка, - сказал я ему как-то
утром.
- Иначе и быть не может, - ответил он. - Человек должен забываться.
- Наверное, ты прав, - сказал я, - бодун лучше психушки.
В тот вечер после работы мы завалились в ближайший бар. Джефф оказался
похож на меня: едой не заморачивался, о еде вообще никогда не думал.
Несмотря на все это, мы с ним были самыми здоровыми мужиками на всей
богадельне, но до ручки себя ни разу не доводили. Жрать просто скучно.
Бары к тому времени мне тоже остохренели - все эти одинокие идиоты, сидят
и надеются: вдруг зайдет какая-нибудь тетка и унесет их с собой в страну
чудес. Две самые тошнотные толпы собираются на бегах и в барах - и я в
первую очередь имею в виду мужских особей. Неудачники, которые все время
проигрывают, не могут постоять за себя и взять себя в руки. И тут я такой,
прямо посередке. С Джеффом мне становилось легче. Я в том смысле, что для
него все это было внове, еще с перчиком, для него во всем этом еще билась
какая-то жизнь, будто мы чем-то значительным заняты, а не просто спускаем
жалкую зарплату на кир, игры, меблирашки, не просто теряем работы и
находим новые, не просто обжигаемся о баб, не просто из преисподней не
вылазим, но еще и плюем на нее. На все на это и плюем.
- Я хочу тебя познакомить с одним моим корешем, Грамерси Эдвардсом, -
сказал он.
- Грамерси Эдвардсом?
- Ага, Грам на нарах провел больше, чем на воле.
- Зона?
- И зона, и психушка.
- Здорово. Пускай подваливает.
- Ему надо на вахту позвонить. Если не ужрался до чертиков, подвалит...
Грамерси Эдвардс приперся, наверное, через час. К тому времени я уже
чувствовал, что мне многое по плечу, и это было хорошо, ибо Грамерси уже
стоял в дверях - жертва исправительных колоний и тюряг. Глаза его,
казалось, все время закатывались под лоб, будто он пытался заглянуть себе
в мозги и посмотреть, что там пошло не так. Одет он был в лохмотья, а
рваный карман штанов топырился от здоровенной бутылки вина. От него
воняло, самокрутка болталась на губе. Джефф представил нас друг другу.
Грам извлек из кармана бутылку и предложил мне выпить. Я принял
предложение. Мы остались в том баре до самого закрытия.
Потом мы отправились пешком к Грамерси в ночлежку. В те дни, пока район
не оккупировали киты индустрии, в некоторых старых домах бедным сдавали
комнаты, и в одном из таких домов у хозяйки был бульдог, которого она
каждую ночь спускала охранять свою драгоценную собственность. Сволочью был
редкостной: пугал меня множество пьяных ночей, пока я не выучил, какая
сторона улицы его, а какая - моя. Мне досталась та, которая ему была не
нужна.
- Ладно, - сказал Джефф, - сегодня мы этого урода достанем. Так,
Грам, мое дело - его поймать. Если я его поймаю, ты его распорешь.
- Ты лови, - ответил Грам, - а чика при мне. Только сегодня заточил.
Мы шли дальше. Вскоре раздался этот рык - бульдог скачками мчался к
нам. У него хорошо получалось цапать за икры. Чертовски хороший сторожевой
пес. Скакал он к нам с большим апломбом. Джефф дождался, пока он чуть нас
не нагнал, а потом извернулся куда-то в сторону и прыгнул ему на спину.
Бульдога занесло, он быстро обернулся, и Джефф перехватил его снизу на
лету. Под передними лапами он сцепил руки в замок и встал. Бульдог лягался
и беспомощно щелкал челюстями, брюхо его обнажилось.
- Хехехехе, - начал Грамерси, - хехехехе!
И он воткнул свою чику и вырезал прямоугольник. А потом еще и разделил
его на 4 части.
- Господи, - сказал Джефф.
Кровь хлестала повсюду. Джефф выронил бульдога. Бульдог уже не
дрыгался. Мы пошли дальше.
- Хехехехехе, - не унимался Грамерси, - сукин сын уже больше никого
не потревожит.
- Меня от вас, ребята, тошнит, - сказал я. Пошел к себе в комнату, а
бедный бульдог все не шел у меня из головы. На Джеффа я злился еще 2 или 3
дня, потом забыл...
Грамерси я больше никогда не видел, а с Джеффом надираться мы
продолжали.
Делать, казалось, больше нечего.
Каждое утро на работе нас мутило... наша с ним интимная шутка. Каждую
ночь мы напивались снова. Что еще делать бедному человеку? Девчонки
обычных работяг не выбирают; девчонки выбирают врачей, ученых, юристов,
бизнесменов и так далее.
Нам девчонки достаются, когда они с девчонками покончат, а те уже
больше не девчонки - на нашу долю приходятся подержанные,
деформированные, больные, сумасшедшие. Через некоторое время вместо того,
чтобы брать их из вторых, третьих, четвертых рук, просто бросаешь это
дело. Или пытаешься бросить.
Помогает выпивка. К тому же, Джеффу в барах нравилось, поэтому я ходил
с ним.
Беда у Джеффа была одна: когда он напивался, его тянуло подраться. К
счастью, со мной он не дрался. У него это очень хорошо получалось, махался
он здорово и был силен: сильнее, наверное, я никого не встречал. Он не
задирался, но, немного попив, казалось, просто съезжал с катушек. Однажды
вечером я видел, как он в драке уложил троих парней. Посмотрел на
распростертые в переулочке тела, сунул руки в карманы, потом взглянул на
меня:
- Ладно, пошли еще выпьем.
Никогда победами не хвалился.
Конечно же, субботние вечера были лучше всего. В воскресенье -
выходной, можно бодун заспать. Большую часть времени у нас одно похмелье
просто плавно перетекало в другое, но, по крайней мере, в воскресенье
утром не нужно было вкалывать за рабскую зарплату в гараже - все равно с
этой работы либо сам уйдешь в конце концов, либо вышибут.
В ту субботу мы с ним сидели в "Зеленой Лампе" и тут, наконец,
проголодались.
Пошли в "Китайца" - довольное чистенье местечко, не без шика.
Поднялись по лестнице на второй этаж, сели за столик в глубине. Джефф был
пьян и опрокинул настольную лампу. Она разлетелась с большим шумом. На нас
заоборачивались.
Китайский официант с другого столика одарил нас взглядом, полным
исключительного омерзения.
- Не бери в голову, - сказал Джефф, - записывай в счет. Я заплачу за
нее.
На Джеффа уставилась какая-то беременная тетка. Казалось, она очень
недовольна тем, что он только что сделал. Непонятно. Не похоже, чтобы он
совсем уж плохо поступил. Официант обслуживать нас не хотел, или
специально заставлял ждать, а беременная тетка все смотрела и смотрела.
Будто Джефф совершил отвратительнейшее из преступлений.
