Статья в кулаке. За столом Черри. Черри говорит по телефону. Очень
важно. Не могу разговаривать. Или же Черри не на телефоне. Что-то пишет на
листке бумаги.
Не могу разговаривать. Та же самая всегдашняя наебка. За тридцать лет
тарелка не разбилась. А Джо Хайанс бегает вокруг, свершает великие дела,
носится вверх-вниз по лестницам. У него был свой угол где-то наверху.
Довольно исключительный, разумеется. И с ним еще какой-нибудь бедный
засранец в задней комнате, где Джо мог наблюдать, как тот на "Ай-Би-Эмке"
готовит макет для печатников. Джо платил бедному засранцу тридцать пять в
шестидесятичасовую неделю, причем бедный засранец радовался, носил бороду
и милые душевные глаза, бедный засранец вкалывал, не покладая рук, над
этим третьесортным убогим макетом. А по интеркому на полную громкость
ревели "Битлы", телефон постоянно звонил, Джо Хайанс, редактор, вечно
УБЕГАЛ КУДА-ТО ПО КАКОМУ-ТО ВАЖНОМУ ДЕЛУ. Но когда на следующей неделе ты
читал газету, оставалось непонятно, куда же он бегал. В газету это не
попадало.
Раскрытая Пизда продолжала выходить - некоторое время. Колонки у меня
получались по-прежнему хорошие, на сама газета оставалась полудурочной. Я
уже нюхом чуял, как из этой пизды несет смертью...
Каждую вторую пятницу по вечерам проводились планерки. Я на нескольких
покуражился. А когда узнал о результатах, просто вообще ходить перестал.
Если газете хочется выжить, пускай живет. Я держался в стороне и только
подсовывал конвертики со своим барахлом под дверь.
Потом Хайанс поймал меня по телефону:
- У меня идея. Я хочу, чтобы ты собрал лучших поэтов и прозаиков,
которых знаешь, и мы выпустим литературное приложение.
Я их для него собрал. Он напечатал. А легавые арестовали тираж за
"непристойность".
Но я - славный парень. Я поймал его по телефону:
- Хайанс?
- Чего?
- Поскольку тебя за эту штуку арестовали, я буду писать тебе колонку
бесплатно.
Те десять баксов, которые ты мне платишь, пусть идут в фонд защиты
Раскрытой Пизды.
- Большое спасибо, - ответил он.
Вот, пожалуйста - получил лучшего писателя Америки ни за хер собачий...
Потом как-то вечером мне позвонила Черри.
- Почему ты больше не ходишь к нам на планерки? Мы по тебе
соскучились, ужасно.
- Что? К чертовой матери, Черри, что ты мелешь? Ты обдолбалась?
- Нет, Хэнк, мы все тебя любим - правда. Приходи на следующую.
- Я подумаю.
- Все без тебя мертво.
- И со мной смерть.
- Ты нам нужен, старик.
- Я подумаю, Черри.
Поэтому я объявился. Мысль эту мне подсказал Хайанс, собственноручно:
мол, поскольку у Раскрытой Пизды - первая годовщина, вина, пизды, жизни и
любви будет в изобилии.
Но войдя уже готовеньким и предвкушая увидеть повсюду еблю на полу и
любовь галопом, я обнаружил только этих маленьких лапочек за работой. Они
сильно мне напомнили - такие сутулые и унылые - тех старух, что сидели и
вышивали, а я доставлял им материю, пробираясь к ним наверх в старых
лифтах, полных крыс и вонючих, которые приходилось тянуть тросами вручную,
лет по сто им было, старых рукодельниц, гордых, мертвых и психованных, как
вся преисподняя, что вкалывали, вкалывали, чтобы кого-нибудь сделать
миллионером... в Нью-Йорке, Филадельфии, Сент-Луисе.
Но вот эти, на Раскрытую Пизду, эти вкалывали без зарплаты, а Джо
Хайанс тут же, грубоватый и жирный, прохаживался взад-вперед за их
спинами, заложив руки за спину, надзирая, чтобы каждый доброволец выполнял
(выполняла) свои обязанности как полагается и точно.
- Хайанс! Хайанс, грязный ты хуесос! - заорал я, войдя. -
Работорговлю тут развел, ах ты паршивый рыготный Саймон Легри(22)! От
легавых, да от Вашингтона справедливости требуешь, а сам - поганейшая
свинья из них всех! Ты Гитлер стократно, сволочь ты рабовладельческая!
Пишешь о жестокостях и сам же их преумножаешь! Ты кого, к ебеням, обмануть
хочешь, паскудина? Ты кем, к ебеням, себя считаешь?
К счастью для Хайанса, остальной персонал уже достаточно ко мне
притерпелся: они считали, что все, что я говорю, - сплошные глупости, а
Сам Хайанс - олицетворение Истины.
Сам Хайанс вошел и вложил мне в руку скрепкосшиватель.
- Садись, - сказал он. - Мы пытаемся увеличить тираж. Просто садись
и цепляй вот такую зеленую листовку к каждому номеру. Мы рассылаем остаток
тиража потенциальным подписчикам...
Старый добрый Любовничек Свободы Хайанс - разбрасывает свое говно
методами большого бизнеса. Самому себе мозги промыл.
Наконец, он подошел и взял у меня сшиватель.
- Ты недостаточно быстро их подкалываешь.
- Еб твою мать, падла. Да тут повсюду шампанское должно было литься. А
я вместо этого скрепки жру...
- Эй, Эдди!
Он подозвал еще одного крепостного - худощекого, проволокорукого,
скуднолицего.
Бедный Эдди голодал. Во имя Цели голодали все. Кроме Хайанса и его
жены: те жили в двухэтажном доме и обучали одного из своих детей в частной
школе, а кроме того в Кливленде жил старый Папуля, чуть ли не главный
жмурик Торговца Равнин, у которого денег было больше, чем чего бы то ни
было остального.
И вот Хайанс меня выгнал, а еще выгнал одного парня с маленьким
пропеллером на тюбетейке, кажется, его Симпатягой Доком Стэнли звали, а
также женщину Симпатяги Дока, и мы втроем без лишнего кипежа свалили через
заднюю дверь, припивая из бутылочки дешевого винца, а нам вслед несся
голос Джо Хайанса:
- И убирайтесь отсюда вон, и чтоб никто из вас сюда больше вообще
никогда рыла не казал, но к тебе это не относится, Буковски!
Бедный ебилка, он знал, чем жива его газетка...
Потом грянул еще один рейд полиции. На сей раз - за то, что напечатали
фотографию женской пизды. Хайанса, как обычно, перемкнуло. Ему хотелось
вздуть тираж во что бы то ни стало - и в то же время прикочить газету и
свалить.
Тиски, которые он не мог нормально разжать, и они смыкались все туже и
туже.
Газета, казалось, интересовала только тех, кто работал за так или за
тридцать пять долларов в неделю. Тем не менее, Хайансу удалось закадрить
пару молоденьких доброволок, поэтому время прошло не напрасно.
- Почему б тебе не бросить свою паршивую работу и не перейти работать
к нам? - спросил меня Хайанс.
- Сколько?
- Сорок пять долларов в неделю. Включая сюда твою колонку. Также
вечерами по средам будешь развозить газету по ящикам, машина твоя, я плачу
за бензин, и будешь писать по особым заданиям, пятница и суббота -
выходные.
- Я подумаю.
Из Кливленда приехал предок Хайанса. Мы вместе нарезались у Хайанса
дома. И Хайанс, и Черри, казалось, очень недовольны Папулей. А Папуля
лакал виски только так. Трава? Увольте. Я виски тоже лакал будь здоров. Мы
пили всю ночь.
- Так, значит, убрать Свободную Прессу можно вот как: разбомбить их
киоски, выгнать газетчиков с улиц, пару черепов проломить. Так мы в
старину и поступали.
Башли у меня есть. Могу нанять несколько громил, настоящих архаровцев.
Вот Буковски можем нанять.
- Черт бы вас побрал! - завопил Хайанс. - Я не желаю слышать такое
дерьмо, понятно?
Папуля меня спросил:
- Что ты думаешь насчет моей идеи, Буковски?
- Я думаю, это хорошая мысль. Передай-ка сюда бутылочку.
- Буковски - ненормальный! - вопил Джо Хайанс.
- Ты же печатаешь его колонку, - возразил Папуля.
- Он лучший писатель в Калифорнии, - ответил молодой Хайанс.
- Лучший ненормальный писатель Калифорнии, - поправил его я.
- Сын, - продолжал Папуля, - у меня есть все эти деньги. Я хочу
поддержать твою газету. Для этого надо только проломить несколько...
- Нет. Нет. Нет! - вопил Джо Хайанс. - Я этого не потерплю! - И он
выбежал из дома. Замечательный все-таки человек Джо Хайанс. Убежал из
дома. Я потянулся за следующим стаканом и сообщил Черри, что сейчас выебу
ее, прислонив к книжному шкафу. Папуля сказал, что будет секундантом.
Черри крыла нас почем зря, пока Джо Хайанс улепетывал вниз по улице вместе
со своей душой...
Газета худо-бедно продолжала выходить раз в неделю. Потом начался
процесс по поводу фотографии женской пизды.
Прокурор спросил Хайанса:
- Вы бы стали возражать против орального совокупления на ступеньках
Городской Ратуши?
- Нет, - ответил Джо, - но я, вероятно, остановил бы движение.
Ох, Джо, подумал я, это ты прощелкал! Надо было сказать: "Я бы
предпочел оральное совокупление внутри Городской Ратуши, где оно обычно и
происходит."
Когда судья спросил адвоката Хайанса, в чем смысл фотографии женского
полового органа, адвокат Хайанса ответил:
- Ну, вот такая вот она. Такая она обычно и бывает, папаша.
Они проиграли дело, разумеется, и подали апелляцию на новое слушание.
- Это наезд, - объяснял Джо Хайанс нескольким разрозненным
репортерам, столпившимся вокруг. - Простой полицейский наезд.
Светоч интеллекта - Джо Хайанс...
Дальше Джо Хайанса я услышал по телефону:
- Буковски, я только что купил пистолет. Сто двадцать долларов.
Прекрасное оружие. Я собираюсь кое-кого убить!
- Где ты сейчас находишься?
- В баре, возле газеты.
- Сейчас буду.
Когда я туда доехал, он расхаживал взад-вперед возле бара.
- Пошли, - сказал он. - Я куплю тебе пива.
Мы сели. Народу - навалом. Хайанс говорил очень громко. Слышно его
было аж до самой Санта-Моники.
- Да я ему все мозги по стенке размажу - я этого сукина сына порешу!
- Какого сукина сына, парнишка? Зачем ты хочешь его убить, парнишка?
Он смотрел прямо перед собой, не мигая.
- Ништяк, детка. За что ты кончишь этого сукина сына, а?
- Он с моей женой ебется, вот зачем!
- О.
Он еще немного полыбился перед собой. Как в кино. Только не так клево,
как в кино.
- Прекрасное оружие, - сказал Джо. - Вставляешь вот эту маленькую
обойму.
Десять патронов. Можно очередью. От ублюдка мокрого места не останется!
Джо Хайанс.
Этот чудесный человек с большущей рыжей бородой.
Ништяк, крошка.
Как бы там ни было, я у него спросил:
- А как же все эти антивоенные статьи, что ты печатал? Как же любовь?
Что произошло?
- Ох, да хватит же, Буковски, ты же сам никогда в это пацифистское
говно не верил?
- Ну, я не знаю... Не совсем, наверное.
- Я предупредил этого парня, что убью его, если он не отвянет, а тут
захожу, а он сидит на кушетке в моем собственном доме. Вот ты бы что
сделал?
- Ты же это все превращаешь в личную собственность, разве не понятно?
На хуй.
Забудь. Уйди. Оставь их вместе.
- Ты что, так и поступал?
- После тридцати - всегда. А после сорока уже легче. Но когда мне
было двадцать, я сходил с ума. Первые ожоги болят сильнее всего.
- Ну а я прикончу сукиного сына! Я вышибу ему все его проклятые мозги!
Нас слушал весь бар. Любовь, кроха, любовь.
Я сказал ему:
- Пошли отсюда.
За дверями Хайанс рухнул на колени и испустил четырехминутный истошный
вопль, от которого молоко сворачивалось. Слыхать было до Детройта. Потом я
его поднял и повел к своей машине. Дойдя до дверцы со своей стороны, Джо
схватился за ручку, снова упал на колени и еще раз взвыл сиреной до
Детройта. Залип на Черри, бедняга. Я поднял его, усадил в машину, влез с
другой стороны, отвез на север до Сансета, затем на восток по Сансету, и
возле светофора, на красный свет, в аккурат на углу Сансета и Вермонта он
выпустил третий. Я зажег сигару. Остальные водители смотрели, как вопит
рыжая борода.
Я подумал: он не остановится. Придется его вырубить.
Но когда свет сменился на зеленый, он перестал, и я двинул оттуда. Он
сидел и всхлипывал. Я не знал, что сказать. Сказать было нечего.
Я подумал: отвезу его к Монго, Гиганту Вечного Торча. Из Монго говно
через край хлещет. Может, и на Хайанса капнет. Что до меня, то с женщиной
я не жил уже года четыре. Уже слишком далеко отъехал, чтоб разглядеть, как
оно бывает.
Заорет в следующий раз, подумал я, и я его вырублю. Еще одного вопля я
не вынесу.
- Эй! Мы куда едем?
