обоссанной голубизне.
Меня вызывали в отдел кадров. Я знал, что не для повышения. Они взяли у
меня письмо и усадили остывать на жесткий стульчик - на сорок пять минут.
Это входит в их старую практику: у тебя в кишках говно, а у нас нет. К
счастью, по прежнему своему опыту, я прочел бородавчатую вывеску и
расслабился сам, представляя себе, как каждая проходящая мимо девка
впишется в постель с задранными ногами или будет брать в рот. Вскоре между
ног у меня возникло что-то огромное - ну, для меня огромное, - и я
вынудил его смотреть в пол.
В конце концов меня вызвала очень черная, очень гибкая, хорошо одетая и
приятная негритянка, с высоким классом и даже чуточкой души, чья улыбка
сообщала, что она знает: сейчас меня выебут, - но помимо этого намекала,
что и она сама не будет против подкинуть мне дырочку подглядеть. Мне стало
легче. Не то, чтобы это имело значение.
И я вошел.
- Садитесь.
Мужик за столом. Все то же самое говно. Я сел.
- Мистер Буковски?
- Ну.
Он назвался. Меня это не заинтересовало.
Он откинулся на спинку кресла на колесиках, уставился на меня.
Я уверен, он ожидал увидеть кого-то помоложе и посимпатичнее,
поцветистее, поинтеллигентнее на вид, повероломнее... Я же был просто
стар, утомлен, незаинтересован, похмелен. Он сам выглядел серо и солидно,
если вы знакомы с тем типом солидности, который я имею в виду. Никогда не
дергал свеклу из земли с кучей батраков, не попадал в вытрезвитель раз по
пятнадцать-двадцать. Не собирал лимоны в 6 утра без рубашки, потому что
знал, что в полдень жара будет 110 градусов. Только нищим известен смысл
жизни; богатым и обеспеченным приходится лишь догадываться. Странно, но
тут я почему-то подумал о китайцах. Россия помягчела; может, только
китайцы это и знают, выкапываясь с самого дна, устав от мягкого дерьма. Но
опять-таки политики никакой у меня не было, тут еще одна наебка: история
всех нас отымела, в конце концов. Меня же сделали заранее - испекли,
выебли, выпотрошили, ничего не осталось.
- Мистер Буковски?
- Ну?
- Гм... Э-э... у нас есть один информатор...
- Ну? Продолжайте.
- ...который написал нам, что вы не женаты на матери своего ребенка.
Я вообразил его тогда за украшением новогодней елки со стаканом в руке.
- Это правда. Я не женат на матери моего ребенка возрастом четыре года.
- Вы платите алименты?
- Да.
- Сколько?
- Этого я вам не скажу.
Он снова откинулся.
- Вы должны понимать, что те из нас, кто состоит на службе
правительства, должны поддерживать определенные стандарты.
Не чувствуя себя ни в чем виноватым, я не ответил.
Сидел и ждал.
О, где же вы, мальчики? Кафка, где ты? Лорка, застреленный на грязном
проселке, где ты? Хемингуэй, утверждавший, что у него на хвосте ЦРУ, и
никто ему не верил, кроме меня...
Тогда пожилая, солидная, хорошо отдохнувшая, никогда не дергавшая
свеклу серость повернулась, сунулась в маленький и хорошо отлакированный
шкафчик у себя за спиной и вытащила шесть или семь экземпляров Раскрытой
Пизды.
Он швырнул их на стол, будто вонючие обсифованные и изнасилованные
какашки.
Постукал по ним одной не собиравшей лимонов рукой.
- Нас подвели к мысли, что ВЫ являетесь автором вот этих колонок -
Заметок Грязного Старика.
- Ну.
- Что вы можете сказать по поводу этих колонок?
- Ничего.
- И вы называете это писательством?
- Лучше у меня не получается.
- Что ж, я обеспечиваю сейчас двух сыновей, которые начали заниматься
журналистикой в лучшем из колледжей, и я НАДЕЮСЬ...
Он постучал по листкам, по этим вонючим сраным листам тыльной стороной
своей окольцованной, не знавшей фабрик и тюрем рукой и закончил:
- ...Я надеюсь, мои сыновья никогда не станут писать так, как ВЫ!
- У них не получится, - заверил его я.
- Мистер Буковски, наше собеседование окончено.
- Ага, - сказал я. Зажег сигару, встал, поскреб себя по пивному брюху
и вышел.
Второе собеседование случилось раньше, чем я ожидал. Я прилежно - как
же еще?
- трудился над выполнением одного из своих важных
малоквалифицированных заданий, когда громкоговоритель бухнул:
- Генри Чарлз Буковски, явиться в кабинет Начальника Смены!
Я бросил свое важное задание, взял у местного вертухая разрешение на
отлучку и пошел в кабинет. Секретарь Начсмены, старый посеревший рохля,
осмотрел меня:
- Вы действительно Генри Чарлз Буковски? - спросил он, явно
разочарованный.
- Ну да, чувак.
- Следуйте за мной, пожалуйста.
Я последовал за ним. Большое это было здание. Мы спустились на
несколько пролетов, обошли длинный зал и вступили в большую темную
комнату, которая сливалась с другой большой и очень темной комнатой. Там в
конце стола сидело двое, а стол длиной был, наверное, футов семьдесят
пять. Сидели они под одинокой лампой. А в конце стола - один-единственный
стул, для меня.
- Можете войти, - сказал секретарь. И смылся.
Я вошел. Двое встали. Вот они мы, под одной лампой в темноте. Я
почему-то подумал обо всех заказных убийствах.
Потом подумал: это же Америка, папаша, Гитлер уже умер. Или нет?
- Буковски?
- Ну?
Оба пожали мне руку.
- Садитесь.
Оттяг, крошка.
- Это мистер - - - - из Вашингтона, - сказал второй парень, один
из местных главных засранцев.
Я ничего не ответил. Хорошая тут лампа. Из человеческой кожи?
Разговор повел мистер Вашингтон. У него с собой был портфель, внутри -
довольно много бумажек.
- Итак, мистер Буковски...
- Ну?
- Ваш возраст - сорок восемь лет, вы работаете на Правительство
Соединенных Штатов уже одиннадцать лет.
- Ну.
- Вы были женаты на своей первой жене в течение двух с половиной лет,
разведены, и женились на своей нынешней жене когда? Нам хотелось бы знать
дату.
- Нет даты. Свадьбы не было.
- У вас есть ребенок?
- Ну.
- Сколько лет?
- Четыре.
- Вы не женаты?
- Нет.
- Вы платите алименты?
- Да.
- Сколько?
- Примерно как полагается.
Тут он откинулся на спинку, и мы просто посидели. Все трое не
произнесли ни слова добрых четыре-пять минут.
Затем возникла стопка номеров подпольной газеты Раскрытая Пизда.
- Вы пишете эти колонки? Заметки Грязного Старика? - спросил мистер
Вашингтон.
- Ну.
Он передал экземпляр мистеру Лос-Анжелесу.
- Вы этот видели?
- Нет-нет, не видел.
По верху колонки шагал хуй с ногами, ОГРОМНЫЙ шагающий хуй с ногами.
История была про одного моего друга, которого я выебал в жопу по ошибке,
пьяный, свято веря, что он - одна из моих подружек. Две недели после
этого я не мог выжить этого друга из своей квартиры. Подлинная история.
- И вы называете это писательством? - спросил мистер Вашингтон.
- Про писательство не знаю. Но мне показалось, что это очень смешная
история.
Вам не показалось, что она юмористическая?
- Но это... эта иллюстрация сверху?
- Шагающий хуй?
- Да.
- Это не я рисовал.
- Вы не занимаетесь подбором иллюстраций?
- Газета верстается по вечерам во вторник.
- И вас по вечерам во вторник там нет?
- По вечерам во вторник я должен быть здесь.
Они немного подождали, полистали Раскрытую Пизду, просматривая мои
колонки.
- Знаете, - произнес мистер Вашингтон, снова постукивая рукой по
подшивке, - с вами все было бы в порядке, если б вы продолжали писать
стихи, но когда вы начали писать вот это...
И он опять постучал по Раскрытым Пиздам.
Я прождал две минуты и тридцать секунд. Потом спросил:
- Нам что, сейчас следует официальных представителей почтовой службы
считать новыми критиками литературы?
- О, нет-нет, - сказал мистер Вашингтон, - мы не это имели в виду.
Я сидел и ждал.
- От почтовых служащих ожидается определенное поведение. На вас
устремлен Взгляд Общества. Вы должны служить примером примерного поведения.
- Мне представляется, - сказал я, - что вы угрожаете моей свободе
самовыражения последующей потерей работы. Это может заинтересовать
Профсоюз Почтовых Работников Калифорнии.
- Мы все равно бы предпочитали, чтобы вы не писали этих колонок.
- Господа, в жизни каждого человека наступает время, когда он должен
выбрать, остаться ли ему стоять или пуститься в бегство. Я выбираю стоять.
Их молчание.
Ждем.
Ждем.
Шелест Раскрытых Пизд.
Затем мистер Вашингтон:
- Мистер Буковски?
- Ну?
- Вы еще собираетесь писать свои колонки о Почтовой Службе?
Я действительно написал о них одну, которую считал больше
юмористической, нежели унизительной, - но, быть может, это у меня
извращенный ум.
На этот раз я заставил их ждать. Потом ответил:
- Нет, если вы не вынудите меня к этому.
Тут уж они подождали. Какая-то шахматная партия допроса, где сидишь и
надеешься, что противник совершит неверный ход: вывалит всех своих пешек,
коней, ладей, короля, ферзя, кишки свои вывалит. (А тем временем, пока вы
это читаете, моя чертова работа идет коту под хвост. Оттяг, крошка.
Сдавайте доллары на пиво и венки в Фонд Реабилитации Чарлза Буковски по
адресу...)
Мистер Вашингтон поднялся.
Мистер Лос-Анжелес поднялся.
Мистер Чарлз Буковски поднялся.
Мистер Вашингтон сказал:
- Мне кажется, собеседование окончено.
Мы все пожали друг другу руки, словно обезумевшие на солнцепеке змеи.
Мистер Вашингтон сказал:
- А пока не прыгайте ни с каких мостов...
(Странно: мне такая мысль и в голову не приходила.)
- ...у нас это первый случай за последние десять лет.
(Десять лет? Какому же мудозвону не повезло последним?)
- И что? - спросил я.
- Мистер Буковски, - произнес мистер Лос-Анжелес, - возвращайтесь к
себе на рабочее место.
Я действительно поимел неспокойство (или надо - "беспокойство"?),
пытаясь отыскать дорогу назад из этого кафковатого подземного лабиринта, а
когда удалось, вокруг меня загоношились мои слабоумные сотрудники (все
славные мудилы, впрочем):
- Эй, малыш, ты где это шлялся?
- Чего им надо было, папочка?
- Еще одну черную цыпу завалил, папаша?
Я ответил им Молчанием. У старого доброго Дядюшки Сэмми хоть
чему-нибудь да научишься.
Они всё гоношились, бесились и ковырялись пальцами в своих мысленных
задницах.
Перепугались в натуре. Я был для них Старым Наглецом, а если уж сломают
Старого Наглеца, то любого из них сломать могут.
- Меня хотели сделать Почтмейстером, - сообщил им я.
- И что дальше, папуля?
- Я посоветовал им засунуть горячую какашку в засифоненную промежность.
Мимо прошествовал нарядчик прохода, и все они выразили своим видом
должное послушание - кроме меня, кроме Буковски: я запалил сигару
небрежным взмахом руки, швырнул спичку на пол и уставился в потолок, будто
мне в голову приходят великие и замечательные мысли. Это была наебка;
разум мой был совершенно пуст; хотелось мне только одного - полпинты
Дедушки, да шесть-семь высоких стаканов холодного пива...
Ебучая газета росла - или казалось, что росла, - и уже переехала в
новый дом на Мелроуз. Хотя я всегда ненавидел туда ходить сдавать
материалы, поскольку все там были такими говнистыми, такими поистине
говнистыми, надменными и не вполне правильными, ну, вы понимаете. Ничего
не изменилось. История Человекозверя тянулась очень медленно. Они были
таким же говном, как то, в которое я вступил, войдя впервые в редакцию
студенческой газеты Городского Колледжа Лос-Анжелеса году в 1939-м или
40-м, - высокомерные тупицы, фу-ты ну-ты ножки гнуты, в колпачках из
газетных листов, сидят, пишут тухлые глупые статьи. Такие важные - уже и
не люди вовсе, чтобы заметить, что ты пришел. Газетчики всегда были
отребьем породы; в уборщиках, подбирающих в сортирах за бабами тампоны из
пизды, и то больше души - естественно.
Посмотрел я на этих уродов из колледжа, вышел вон, да так никогда и не
вернулся.
Теперь. Раскрытая Пизда. Двадцать восемь лет спустя.
