Озираюсь и вижу: один парень стоит на нижних ступеньках, а другой - на
самом крыльце, ссыт. И ссыт прямо в кустик слева от крыльца, стоит на
самом краешке, и струя его напоказ описывает тяжелую дугу - вверх, а
потом вниз, в самый кустик.
- Эй, а этот парень ссыт в мой кустик, - говорю я.
Парень ржет, а ссать не прекращает. Я хватаю его за штаны, приподымаю и
кидаю, ссущего, за кустик, прямо в ночь. Он не возвращается. Другой парень
говорит:
- Ты зачем это сделал?
- Захотелось.
- Ты пьян.
- Пьян? - переспрашиваю я.
Он заходит за угол и пропадает. Я закрываю дверь и снова сажусь к
машинке.
Ладно, значит, у меня есть этот спятивший ученый, он научил макак
летать, у него одиннадцать макак с такими вот крылышками. У макак это
здорово получается.
Ученый даже научил их устраивать гонки. Они гоняют друг за другом
вокруг этих столбов, да. Так, теперь посмотрим. Надо, чтобы хорошо
получилось. Если хочешь избавиться от рассказа, надо, чтобы в нем
фигурировала ебля - и побольше, если можно. Нет, лучше пусть их будет
двенадцать макак, шесть самцов и шесть другой разновидности. Нормально.
Поехали. Начинается гонка. Вот они первый столб огибают. Как же заставить
их поебаться? Я уже два месяца ни единого рассказа не продал. Надо было
остаться на этом проклятущем почтамте. Ладно. Поехали. Вокруг первого
столба. А может, они просто берут и улетают. Внезапно. Каково, а? Летят в
Вашингтон, округ Колумбия, и вьются над Капитолием, роняют какашки на
публику, ссут на нее, размазывают говно свое по всему Белому Дому. Можно
мне сбросить одну какашку на Президента? Еще чего захотел. Ладно, пусть
тогда будет какашка на Государственного Секретаря. Отдаются приказы
сбивать их прямо в небе.
Трагично, да? Только как же ебля? Хорошо. Хорошо. Впишем и еблю. Сейчас
поглядим. Ладно, десять из них подстреливают на лету, бедняжек. Осталось
только две. Самец и другая разновидность. Их как бы найти нигде не могут.
А тут легавый как-то ночью по парку идет, глядь - вот они, последние,
крылышки пристегнуты, ебутся, как сам дьявол. Легавый подходит. Самец
слышит, поворачивает голову, поднимает взгляд, одаряет его глупой макачьей
ухмылкой, не пропуская ни единого толчка, потом отворачивается и
продолжает сношаться. Легавый сносит ему башку.
Макаке, то есть. Самка скидывает в отвращении с себя самца и встает на
ноги. Для макаки она - хорошенькая такая штучка. Какое-то мгновение
легавый думает о, думает о... Но нет, там будет слишком узко, наверное, а
она может и укусить, наверное. Пока он это думает, она поворачивается и
улетает. Легавый целится в нее на взлете, сбивает ее пулей, она падает. Он
подбегает. Она ранена, но жива.
Легавый озирается, поднимает ее, вынимает, пытается впихнуть. Ни фига.
Влезает только залупа. Блядь. Он бросает ее на землю, подносит пистолет к
ее виску и БАМ! все кончено.
Снова звонок.
Я открываю дверь.
Заходят трое парней. Вечно одно парни. Баба ни за что не станет ссать
на мое крыльцо, бабы вообще едви ли когда ко мне заходят. Откуда мне,
спрашивается, черпать сексуальные замыслы? Я почти забыл, как это
делается. Однако, говорят, это как на велосипеде ездить - никогда не
разучишься. Лучше, чем на велосипеде.
Пришли Чокнутый Джек и двое парней, которых я не знаю.
- Слушай, Джек, - говорю я. - Я уже подумал, что от тебя избавился.
Джек в ответ садится. Двое остальных садятся. Джек пообещал мне никогда
больше не заходить, но большую часть времени он так убухан вином, что
обещания его немногого стоят. Он живет с матерью и делает вид, что он
художник. Я знаю еще четверых или пятерых, которые живут с матерями или
питаются у них, и все претендуют на гения. А матери все у них одинаковые:
"Ох, у Нельсона никогда работы не принимали. Он слишком опередил свое
время". Но вот, скажем, Нельсон - художник, и у него что-нибудь повесили:
"Ох, у Нельсона картина висит на этой неделе в галереях Уорнера-Финча. Его
гений наконец-то признали! За работу он просит 4.000 долларов. Как вы
думаете, это не много?" Нельсон, Джек, Бидди, Норман, Джимми и Кетя. Блядь.
Джек влатан в джинсы, босиком, без рубашки, без майки, только на плечи
наброшена коричневая шаль. У одного парня борода, он ухмыляется и
беспрерывно заливается румянцем. Третий просто жирный. Пиявка какая-то.
- Ты Борста в последнее время не видел? - спрашивает Джек.
- Нет.
- Пивом угости?
- Нет. Вы приходите тут, выдуваете все мое говно, потом сваливаете, а
я на мели остаюсь.
- Ладно.
Он подскакивает, выбегает и достает свою бутылку вина, которую заначил
у меня на крыльце под подушкой кресла. Возвращается, свинчивает крышечку и
присасывается.
- Торчу я в Венеции с этой чувихой и сотней радужек. Чувствую вдруг -
мне на хвост садятся, я рву к Борсту вместе с этой чувихой и сотней
радужек. Стучусь и говорю ему: "Мухой, пусти меня! У меня сотня радужек и
легавые на хвосте!" А Борст дверь-то и закрывает. Я выламываю дверь,
вместе с чувихой вламываюсь внутрь. А Борст на полу какого-то парня
раздрачивает. Я влетаю в ванную вместе с чувихой, дверь на лопату. Борст
стучится. Я говорю: "Не смей сюда заходить!" И час там примерно вместе с
этой чувихой просидел. Я ее вспорол пару раз, чтоб не скучно было. Потом
вышли.
- А радужки скинул?
- Нет, блин, ложная тревога оказалась. Но Борст очень рассердился.
- Черт, - сказал я. - Борст не сочинил ни одного приличного стиха с
1955 года. За мамин счет живет. Прошу прощения. Но я это к тому, что он
только лыбится в телик, жрет свои утонченные кашки с зеленью, да бегает по
пляжу трусцой в грязном исподнем. А ведь был прекрасным поэтом, когда жил
с молоденькими мальчиками в Аравии. Но сочувствовать ему я не могу.
Победитель приходит голова в голову. Типа, как Хаксли сказал, Олдос, то
есть: "Любой человек может быть..."
- Ты сам-то как? - спрашивает Джек.
- Одни отказы.
Один парень начинает играть на флейте. Пиявка просто сидит. Джек то и
дело опрокидывает пузырь себе в рот. Стоит прекрасная ночь в Голливуде,
Калифорния.
Потом чувак, который живет на задах моего двора, падает с кровати,
пьяный в дымину. Грохот еще тот. Я уже привык. Я ко всему своему двору
привык. Все они сидят по своим норам, шторы опущены. Встают к полудню.
Машины сидят перед домом, покрытые пылью, шины спущены, аккумуляторы
текут. Они мешают выпивку с дурью, и видимых источников существования у
них нет. Мне они нравятся. Они меня не достают.
Чувак снова забирается в постель, снова падает.
- Дурень ты, дурень, - доносится его голос. - А ну быстро в кровать.
- Что там за шум? - спрашивает Джек.
- Это чувак, который за мной живет. Он очень одинок. Время от времени
пивко попивает. У него в прошлом году мать умерла, оставила ему двадцать
штук. Теперь он просто сидит дома, дрочит, смотрит по телику бейсбол и
ковбойские стрелялки.
Раньше на заправке работал.
- Нам пора отваливать, - говорит Джек. - Хочешь с нами?
- Нет, - отвечаю я.
Они объясняют, что тут все дело в Доме Семи Гейблов. Им надо повидаться
с кем-то, как-то связанным с Домом Семи Гейблов. Не сценарист, не
продюсер, не актеры - кто-то другой.
- Все равно нет, - говорю я, и они выметаются. Прекрасное зрелище.
И я сажусь к макакам снова. Может, ими пожонглировать получится? Вот бы
заставить всю дюжину ебстись одновременно! Вот оно! Только как? И зачем?
Вот, к примеру, Королевский Лондонский Балет. Но зачем, зачем? Я схожу с
ума. Ладно, в Королевском Лондонском Балете есть идея. Дюжина макак
летает, пока те балетируют. Только перед представлением кто-то им всем
дает Шпанской Мушки. Не балету. Макакам. Но Шпанская Мушка - миф, не так
ли? Ладно, появляется еще один спятивший ученый с настоящей Шпанской
Мушкой! Нет, нет, Господи ты боже мой, никак не выходит!
Звонит телефон. Я поднимаю трубку. Это Борст:
- Алё, Хэнк?
- Ну?
- Я вынужден покороче. Я обанкротился.
- Да, Джерри.
- Ну, это, я потерял двух своих спонсоров. Биржевой рынок и доллар
ужался.
- Ага.
- Это, я всегда знал, что так случится рано или поздно. Поэтому я
съезжаю из Венеции. У меня тут не срастается. Я еду в Нью-Йорк.
- Что?
- В Нью-Йорк.
- Мне так и послышалось.
- Ну, это, понимаешь, я обанкротился, и мне кажется, что у меня там
все срастется.
- Конечно, Джерри.
- Потеря спонсоров - лучшее, что со мною в жизни произошло.
- Вот как?
- Теперь мне снова хочется бороться. Ты же слыхал о людях, которые
гниют на пляже. Так вот, я тут то же самое делал: гнил. Я должен отсюда
свалить. И я не волнуюсь. Если не считать чемоданов.
- Каких чемоданов?
- У меня, кажется, не получается их сложить. Поэтому моя мама
приезжает из Аризоны пожить тут, пока меня не будет, а я, в конечном
итоге, сюда потом вернусь.
- Хорошо, Джерри.
- Но перед Нью-Йорком я остановлюсь в Швейцарии и, возможно, в Греции.
А потом уже поеду в Нью-Йорк.
- Хорошо, Джерри, не теряйся. Всегда приятно слышать.
И я возвращаюсь к макакам опять. Дюжина макак, которые могут летать,
ебясь. Как этого достичь? Дюжины пива как не бывало. Я отыскиваю свою
резервную полупинту скотча в холодильнике. Смешиваю в стакане треть скотча
с двумя третями воды.
Надо было остаться на этом треклятом почтамте. Но даже здесь, вот так,
хоть какой-то шансик есть. Только бы заставить эту дюжину макак ебаться. А
если б родился погонщиком верблюдов в Аравии, даже такого шансика бы не
было. Поэтому голову выше, макак - за работу. Ты благословен
каким-никаким талантом и ты не в Индии, где, вероятно две дюжины пацанов
могли бы убрать тебя как писателя, если б умели писать. Ну, может, не две
дюжины, может, одна.
Я заканчиваю полпинты, выпиваю полбутылки вина, ложусь спать, ну его
все к черту.
На следующее утро в девять звонит дверной звонок. Там стоит молодая
черная девчонка с дурковатого вида белым парнем в очках без оправы. Они
сообщают мне, что на пьянке три ночи назад я пообещал поехать сегодня с
ними кататься на лодке. Я одеваюсь, залезаю к ним в машину. Они везут меня
в какую-то квартиру, оттуда выходит черноволосый пацан.
- Привет, Хэнк, - говорит он. Я его не знаю. Похоже, мы на той же
пьянке и познакомились. Он выдает всем маленькие оранжевые спасательные
пояса. Дальше помню только то, что мы уже на пирсе. Я пирса-то от воды
отличить не могу. Мне помогают спуститься по шаткой деревянной штукенции,
ведущей к плавучему доку.
Дно штукенции и палуба дока - примерно в трех футах друг от друга.
Меня поддерживают.
- Что это, к ебеням, такое? - спрашиваю я. - У кого-нибудь выпить
есть? - Не те какие-то люди. Выпить ни у кого нет. Потом я оказываюсь в
крошечной шлюпке, взятой напрокат, и к ней кто-то прицепил мотор в
пол-лошадиной силы. На дне плещется вода и две дохлые рыбки. Понятия не
имею, кто эти люди. Они меня знают.
Прекрасно, прекрасно. Мы направляемся в открытое море. Я блюю.
Проезжаем рыбу-прилипалу, дрейфующую возле самого верха воды.
Рыба-прилипала, размышляю я, прилипала, прилипшая к летучей макаке. Нет,
это ужасно. И я блюю снова.
- Как наш великий писатель? - спрашивает дурковатый парень с носа
шлюпки, тот, что в очках без оправы.
- Какой великий писатель? - переспрашиваю я, думая, что он имеет в
виду Рембо, хотя я никогда не считал Рембо великим писателем.
- Вы, - отвечает он.
- Я? - говорю я. - О, прекрасно. На следующий год, наверное,
соберусь в Алжир.
- Какой жир? - переспрашивает он. - Типа себе задницу смазывать?
- Нет, - отвечаю я. - Тебе.
Мы направляемся в море, где у Конрада все срослось. К черту Конрада. Я
буду нюхать кокаин с бурбоном в темной спальне в Голливуде в 1970 году,
или когда вы там это прочтете. В год макачьей оргии, которая так и не
случилась. Мотор трепещет и глодает воду; мы чапаем к Ирландии. Нет, это ж
Тихий океан. Мы чапаем к Японии. К черту.
25 БИЧЕЙ В ОБНОСКАХ
знаете, как бывает с игроками на бегах. натыкаешься на жилу и думаешь,
