карабкаться на крутые откосы, перед которыми остановилась бы
и коза. О чудо! Мотоцикл мог пройти всюду. У него был
сухой непререкаемый голос чемпиона, когда, взяв разгон, он
перелетал через овраги. Непередаваемое ощущение полета над
бездной! Священный ветер скорости! Тревожное ожидание
мига, когда заднее колесо, акробатически накренившись, в ту
же секунду на полной скорости рвется навстречу виражу,
который надо пройти на боковом скольжении, вытянув ногу и
едва касаясь земли, сквозь гейзер пыли и щебенки. О, комок
стоит в горле! Первые мои победы. Первые слезы счастья на
почерневшем лице, где на месте очков белели круги... Лучше
не продолжать. У меня украли жизнь.
Сев в коляску, я объезжаю комнату между кроватью, столом
и стульями. Ищу трубку. Чудовищно: безногий курит трубку.
Слава богу, в комнате убрали зеркала. Я велел убрать. А
заодно и мои фотографии. Вначале Иза думала, что мне будет
приятно, если на стенах развесить кое-какие картинки,
которые когда-то были мне дороги. Снимки моментальные, в
тысячную долю секунды. Будто лечу в пространстве... Я
стрелял из машины, летевшей в кульбите... Пикировал на
плечи бандита, стрелявшего в жандармов... Выскакивал из еще
не приземлившегося вертолета... Воспоминания о более или
менее известных фильмах, в которых я прославился, а также
память о разнообразнейших вывихах, переломах и шрамах на
всем том, что осталось от моего тела, - все это в помойку.
Я сохранил лишь большой фотопортрет Изы. Затянутая в черную
кожу, - стоит на трубе, силуэт в духе Фантомаса, - забавно
держит подвешенную на руку каску, словно корзинку для
провизии.
Подробности нашего знакомства не имеют значения. Отец
мой, как я узнал тогда, погиб в результате катастрофы
туристского автобуса (все-таки удивительная
наследственность!), мать же Изы умерла от рака грудной
железы. Изу приютила одна эквилибристка. Она начала
тренироваться на малюсеньких, игрушечных, сверкающих
серебром велосипедиках, на которых можно танцевать благодаря
фиксированной шестерне, вальсировать на цирковой арене,
выполнять прямо-таки механический стриптиз. Остается
колесо, на котором, грациозно раскинув руки, вы кружитесь,
делаете резкие повороты одним лишь легким нажатием на
педали, пока какой-нибудь клоун с ослепительно красным носом
не унесет вас на руках.
Я взял ее с собой. Стал приучать к мотоциклу, и через
несколько недель она превратиласв в фанатку. Это ведь
передается, как гонконгский грипп. Сначала короткий
инкубационный период, затем вдруг вы срастаетесь с
мотоциклом, подобно тому, как ребенок воображает, что он сам
и есть кораблик или машинка. Вы не сводите с него глаз, вам
к лицу его блеск, вы будто пропитаны запахом его кожи и
стали. В то же время вы - его движущая сила и седок. Можно
ли выразить словами восторг, исполненный торжества и любви,
который охватывает ваше существо, когда вы слышите
бархатный, укрощенный, полный неги треск мощного мотоцикла
на малых оборотах? Вы чувствуете, как в ногах у вас звучит,
нарастая, песнь, металлический, но живой голос. Словно вы
производите на свет неведомое мифическое чудовище. Потом...
Мчишься вперед, навстречу горизонту, ощущаешь, как летит
земля, - того гляди разобьешь вдребезги колени или ключицы.
Ты стиснул зубы, ты - кентавр, минотавр, единорог, чудовище,
которому уготованы бойня или апофеоз. Довольно! Что толку
взвинчивать себя!
На Изу снизошло откровение. Ступив на землю, пошатываясь
и сияя, она была похожа на неверующего, которому только что
было явление господне. Существует чувственность страха,
более острая, чем любовная. Теперь я понимаю: суть ремесла
каскадера в этом. Знаю, мы беспокоим. Считается, что
никому не дано права бросать вызов смерти. Мы же ": Изой -
как тогда говорили "Монтано" - были безмерно счастливы, видя
изумление публики. Несясь друг за другом на скорости 150
км/час, мы срывались с трамплина и перелетали через стоявшие
рядом автобусы. Прыжки исполинов, немыслимые, безумные.
"Сумасшедшие!" - изумлялись зрители. Но мы-то ведь тоже
трепетали от страха, честное слово! Опуская забрало шлемов,
мы обменивались горящими взглядами. Так от красного к
белому, от белого к голубому регулируется автогенное пламя,
пока не превратится в режущую иглу. Глядя в глаза друг
другу, мы выжидали, пока не вспыхнет огненный язык. И тогда
мгновенно загоралась уверенность: "Люблю тебя, выиграю!" В
порыве безумной радости оставалось лишь положиться на
расчет.
Но вот настал страшный день - с Изой случилось несчастье:
разбившись об асфальт, она, казалось, переломала себе все,
подскакивая, переворачиваясь в кульбитах посреди горящих
обломков, пока не замерла в невыразимой неподвижности трупа.
Ее унесли на носилках. Я держал ее безжизненную руку. По
белокурым волосам стекали струйки крови. Кома. Клиника.
Хирург в белом, в маске, в бахилах. Мы были с ним по разные
стороны жизни. Не враги, скорее сообщники. По выражению
его лица я понимал, что надежда оставалась. В самом деле,
недели через две Иза пришла в сознание. Переломов не было.
Частичная потеря памяти вследствие шока.
Я опускаю подробности. Они застряли во мне, как крупная
дробь. Иза осталась жива. Но пара Монтано умерла. При
виде мотоцикла Иза бледнела. Я вынужден был отказаться от
эффектных представлений и искать другую работу. На первых
порах решил испробовать гонки с препятствиями на старинных
автомобилях, но Скоро мне до смерти надоела эта жалкая
коррида, этот залатанный железный лом, который разваливался
на поворотах, теряя в фонтанах грязи колеса, крылья. Я
выползал из этих свалок в полном отчаянии, ибо не переставал
испытывать к технике чувство любовной нежности и
сострадания, подобно тому, как другие испытывают его к
беспризорным животным. Я охотно расстался бы с гонорарами,
лишь бы купить старье, в котором сохранилось бы подобие
достоинства.
Мы прозябали на грани нищеты. От родственников ждать
было нечего. Дед мой превратился в бедного старого
динозавра, пригодного для музея естествознания. Мать
перебивалась с хлеба на квас. Мне повезло, что я встретил
месье Луи. В том мире, где он вращался, патронов звали по
имени, к которому уважительно добавлялось "месье", что
прекрасно сочеталось с дородностью и неизменной сигарой.
Месье Луи поставлял каскадеров продюсерам фильмов. В другие
времена он, наверное, вербовал бы гладиаторов. В кратчайший
срок я выбился в люди. На истинно акробатические роли было
не так уж много желающих: расстрелянный на полной скорости
жандарм, преследуемый мотоциклист, проскальзывающий, как в
слаломе, между машинами, а затем врезающийся в автобус;
лихой ездок, прошибающий витрину под дождем осколков... Все
это кончалось лейкопластырями, перевязками, гипсом. Но
одновременно сопровождалось все более и более солидными
банковскими чеками. Ведь из-за Изы, которую не покидал
страх, мне требовалось зарабатывать все больше и больше.
Это не было страхом перед внезапной гибелью, но гораздо
более затаенным ужасом перед маячившей нищетой, известной
лишь безработным артистам.
Она и поощряла меня к риску, и в то же время ее била
дрожь, когда я затягивался ремнем, готовясь к очередному
особо опасному трюку. Тысячу раз умирала она от страха,
пока я не возвращался. А потом бежала покупать какое-нибудь
дорогое украшение, чтобы заглушить тревогу. Тогда ее
захлестывало какое-то непристойное счастье, в порыве
которого она бросалась в мои объятия. Месяц вели мы внешне
беззаботное существование. Затем уровень наших ресурсов
начинал падать. Если, к примеру, мне предлагали трюк на
мотоцикле по крышам домов целого квартала - однажды я это
проделал, - она умоляла меня: "Откажись!" И напрасно я ей
доказывал, что мотокросс по воздуху в тридцати метрах от
земли не более опасен, чем в лесной чащобе. Она мотала
головой, упорно не соглашалась. Но вскоре ее сопротивление
ослабевало. Она отправлялась осматривать места съемки.
"Нужно перепрыгнуть через улицу", - признавался я. Она на
глазок измеряла расстояние, замечала, что "это переулок", и,
значит, готова была уступить. Однако, когда я приносил
подписанный контракт, она с ужасом отворачивалась. "Зачем
ты согласился? Я тебя не просила". И мы дулись друг на
друга.
Когда наваливалось одиночество, она плакала. К началу
съемок запиралась в номере отеля. Не скоро к ней
возвращались силы и красота. Мне нетрудно было догадаться о
том, что она желала в глубине души. Всем сердцем -
надежности, покоя, того, что могло бы сулить, наконец,
обеспеченное будущее. Что касается меня, то я не мог
превратиться в канцелярскую крысу, зарплаты которой едва
хватает на то, чтобы метаться между женушкой и палисадником.
Признаюсь, я принимал допинг. Жаждал скорости,
аплодисментов, восторгов. Мне нравилось, когда актеры,
операторы спрашивали наперебой: "Не очень ушибся, Ришар?
Ты молодчина! Давай, давай, еще один дубль!" И я опять
летел по воздуху.
...За рулем мощного "бьюика" явился Фроман. Я ничего не
помню о самой катастрофе. Проснулся на узкой кровати; не
мог пошевельнуться не только из-за трубок, связывавших меня,
как водолаза, которого поднимают из морских бездн, но прежде
всего из-за... не знаю, как это объяснить... из-за
отсутствия плотности; казалось, на мне кожа другого
человека. Иза держала мою руку. В комнате находился
человек в белом халате, печально смотревший на меня, словно
раздумывая, не лучше ли прикончить меня одним ударом. Я
понял, что пострадал очень серьезно. Человек произнес
несколько ученых фраз, означавших истину и одновременно
скрывавших ее. "Надо ждать, - сказал он в заключение. -
Иногда время делает чудеса".
Когда раненому говорят о чуде, он понимает, что обречен
пожизненно. Но на что в точности я был обречен? На то,
чтобы ходить с палкой? Наконец я сформулировал ее, эту
истину, сам сформулировал, дрожа и обливаясь холодным потом,
когда понял, что не могу пошевельнуть пальцами ног...
ступнями... голенями, коленями. Я по пояс погрузился в
своего рода небытие. От такого открытия леденеет сердце, и
все-таки нужно много времени, чтобы истина дошла до
сознания. С ремеслом... покончено. Неужели я стану
обрубком, которого будут вывозить в инвалидной коляске?
Никогда не допущу подобного унижения для Изы. Но на что мы
будем жить? Иза не отходила от меня.
- Тебе больно?
- Нет, нисколько. Я бы отдал что угодно, лишь бы
чувствовать боль.
- Хирург сказал, что, может быть, все наладится.
- Он лжет.
- Господин Фроман не оставит нас.
- Кто такой господин Фроман?
- А это тот самый, что налетел на нас.
В то время, как меня душила ненависть, она говорила о нем
не поперхнувшись.
- Где он прячется?.. Почему я еще не видел его?
- Он справляется о тебе ежедневно. Придет, как только
сможет.
- Откуда ты знаешь?
- Он пригласил меня к себе.
- Ты хочешь сказать, что он поселил тебя в своем доме?
- О, ему это ничего не стоит. Он живет в огромном замке.
Думаю, тебе там понравится.
Я был еще слишком слаб, чтобы протестовать. Но
достаточно прозорлив, чтобы понимать, что для Изы я стал
мертвым грузом, от которого, толком еще не сознавая этого,
она рада была избавиться.
Нет! Беру свои слова обратно. Не совсем так. Даже
вовсе не так. Просто она была рада передохнуть,
остановиться, не мчаться дальше по дорогам, иметь наконец
свое пристанище. Возможно, взятое в долг, но
комфортабельное пристанище. Катастрофа мгновенно
оборачивалась для нее волшебной сказкой.
Большой замок! Шутка ли сказать! У меня поднялась
температура, и визиты запретили. Созерцая потолок, я так и
этак анализировал ситуацию. С одной стороны, Иза, юная,
прекрасная, уставшая от той жизни, которую мы вели. С
другой - тип, которого я воображал богатым и обаятельным.
Если я действительно любил Изу, а я отныне был ничем, мне
следовало согласиться, смириться, уступить дорогу. Легко
сказать! По крайней мере я мог сделать вид, будто... И
здесь, на больничной койке, я научился притворяться,
