превратностей охоты за бактериями. Еще раньше Шары строили военные
машины, разрабатывали военные планы, и это тоже окупалось. Лавоны в те
дни и думать не думали о металлических пластинах со всеми их загадками
-- и Шарам своим заказывали. Ты, конечно, можешь продолжать возиться с
этой штукой, если это занятие прельщает тебя больше, чем выращивание
водорослей, но мое личное мнение таково, что ее надо выбросить...
-- Ну что ж,-- Шар в свою очередь пожал плечами,-- раз ты не хочешь
вести беседу, тогда закончим ее. Пойдем каждый своей...
Со стола послышался нарастающий гул. Пара приподнялся, его реснички
колыхались волнообразно, как колышутся созревающие грибки на придонных
полях. В течение всей беседы цилиндр хранил такое глубокое молчание, что
Лавон начисто забыл о нем, и Шар, судя по его испугу, тоже.
-- Это великое решение,-- затрепетали реснички.-- Мы издавна опасались
таинственной пластины, опасались, что люди разберутся в ее письменах и
переселятся в иные миры, а нас покинут. Теперь мы больше ее не боимся.
-- Вам и раньше нечего было бояться,-- снисходительно бросил Лавон.
-- Ни один Лавон до тебя не говорил нам так,-- промолвил Пара.-- Мы
счастливы. Мы выбросим пластину, как повелел Лавон...
С этими словами искрящееся существо устремилось к выходу, унося с собой
последнюю пластину. До того она покоилась на столе, теперь была бережно
стиснута в гибких брюшных волосках. Внутри прозрачного тела вакуоли
раздулись, увеличивая плавучесть и позволяя цилиндру нести значительный
вес.
Шар с криком кинулся вплавь к окну.
-- Пара, остановись!
Но тот уже исчез -- исчез так стремительно, что и не слышал зова. Шар
вернулся и застыл, опершись плечом о стену. Он молчал. Ему и не нужно
было ничего говорить: лицо его выражало столько чувств, что Лавон не
выдержал и отвел глаза.
Тени обоих людей вдруг снялись с мест и медленно тронулись по неровному
полу. Шевеля щупальцем, из-под свода спускался Нок; испускаемый свет то
вспыхивал, то гас. Он в свою очередь проплыл сквозь окно вслед за
двоюродным братом и не спеша растворился в пучине.
2
В течение многих дней Лавон старался не вспоминать об утрате. Работы
всегда хватало -- только поддержание крепостных построек стоило
бесконечных хлопот. Тысячи последовательно ветвящихся ходов со временем
неизбежно осыпались, обламывались там, где примыкали друг к другу, и ни
один Шар не придумал еще раствора, который заменил бы слюну коловраток,
некогда связывавшую замки воедино. К тому же реконструкция помещений и
разметка окон в прежние времена проводились наспех, а подчас и с грубыми
ошибками. В конце концов, стихийная архитектура всеедов ни в коей мере
не была рассчитана на удовлетворение потребностей человека.
Затем начались заботы об урожае. Пропитание племени не зависело более от
случайно пойманных бактерий; теперь к услугам людей были дрейфующие
плантации грибков и водорослей и посевы мицелия на дне -- пища вкусная и
сытная, бережно взращенная Шарами пяти поколений. Однако за посевами
надо было следить, поддерживая чистоту штаммов и отваживая непрошенных
лакомок, глупых и жадных. Пара и его родичи по мере сил помогали
организовать охрану, но без надзора со стороны людей обойтись не могли.
И тем не менее, несмотря на всю свою занятость, Лавон не в силах был
забыть момент, когда по собственной его опрометчивости последняя надежда
разобраться в происхождении и предназначении человека оказалась
утраченной навсегда.
Конечно, можно бы попросить Пара вернуть пластину, объяснить, что
произошла ошибка. Неумолимая логика цилиндров не мешала им уважать людей
и даже свыкнуться с человеческой непоследовательностью; под нажимом они
могли бы пересмотреть свое решение...
"Очень сожалеем, но мы отнесли пластину на ту сторону отмели и сбросили
в омут. Мы прикажем обыскать дно, однако..."
Лавон не мог совладать со щемящим чувством уверенности, что ответ будет
именно таким или очень похожим. Если цилиндры пришли к выводу, что вещь
больше не нужна, они не станут приберегать ее со старушечьей
скаредностью где-нибудь в чулане. Они ее действительно выбросят --
решительно и бесповоротно.
Да, наверное, это и к лучшему. Какую пользу принесла пластина
человечеству -- давала Шару повод для размышлений на склоне лет? Все,
что сделали Шары для людей, здесь, в воде, в этой жизни, в этом мире,
достигнуто путем прямого эксперимента. Пластины пока что не дали людям
ни крупицы полезных знаний. По крайней мере вторая пластина толковала
исключительно о проблемах, о которых резоннее вообще не задумываться.
Пара абсолютно правы.
Лавон слегка передвинулся по поверхности листа, с которого надзирал за
экспериментальным сбором сочных сине-зеленых водорослей, плавающих
спутанной массой под самым небом, и осторожно почесался спиной о жесткий
ствол. Пара, пожалуй, почти никогда не ошибались. Их неспособность к
творчеству, к оригинальному мышлению на поверку оказывалась не только
дефектом, но и ценным даром. Она позволяла им всегда видеть и
воспринимать все именно таким, каким оно было на самом деле, а не таким,
каким хотелось бы его воспринять,-- в этом смысле они были словно лишены
желаний.
-- Лавон! Ла-а-во-он!..
Призывной клич поднялся из сонных глубин. Придерживаясь рукой за край
листа, Лавон перегнулся и глянул вниз. Снизу вверх на него смотрел один
из сборщиков -- в пальцах у человека было теcло, с помощью которого
клейкие пряди водорослей отделяли одну от другой.
-- Я здесь. В чем дело?
-- Мы обособили созревший сектор. Можно приступать к буксировке?
-- Приступайте,-- ответил Лавон, лениво поведя рукой, и вновь откинулся
к стволу. В тот же миг у него над головой вспыхнуло
ослепительное кpасноватое сияние, вспыхнуло и потекло в глубину,
будто сеть из чистого золота.
Значит, там, высоко над небом, вновь ожил великий свет; он горит весь
день, то усиливаясь, то тускнея, повинуясь законам, которых ни один Шар
еще не сумел вывести. Немногие люди, кого обласкал этот теплый свет,
сумели совладать с искушением и не взглянуть в его сторону -- особенно
когда, как сейчас, небо морщится и смеется в каких-нибудь двух-трех
гребках. Но, как всегда, подняв глаза к небу, Лавон не разглядел ничего,
кроме своего искаженного отражения да еще контуров водоросли, на которой
сидел. Перед ним была верхняя грань, одна из трех основных поверхностей
вселенной.
Первая поверхность -- дно, где кончается вода.
Вторая поверхность -- термораздел, легко различимый летом; с него хорошо
кататься, но можно и пронзить его насквозь, если знаешь как.
Третья поверхность -- небо. Попасть на ту сторону неба столь же
немыслимо, как проникнуть сквозь дно, да в общем и нет нужды пытаться.
Там конец вселенной. Свет, ежедневно вспыхивающий над небом, то
прибывая, то убывая,-- видимо, прямое тому доказательство.
К концу лета вода постепенно стынет, дышать становится все труднее -- и
одновременно тускнеет свет, короче становятся промежутки от темна до
темна. Оживают неспешные течения. Вода в поднебесье охлаждается и
опускается вниз. Донная грязь шевелится и дымками поднимается вверх,
подхватывая споры с грибковых полей. Термораздел приходит в волнение,
словно рябит,-- и вдруг растворяется. На небе оседает туман из частичек
ила, вынесенного со дна, со склонов, из дальних уголков вселенной. День,
другой -- и весь мир превращается в суровую негостеприимную пустыню,
устланную желтеющими, умирающими водорослями. Еще день -- и он замирает
до той поры, пока первые неуверенные теплые ручейки не прорвут тишину
зимы...
Вот что происходит, когда исчезает вторая поверхность. Что же случится,
если растает небо?..
-- Лаво-он!..
Будто специально дождавшись этого протяжного зова, из глубины всплыл
блестящий пузырь. Лавон протянул руку и стукнул по нему когтем большого
пальца, но пузырь отскочил в сторону. Газовые пузыри, поднимающиеся со
дна в конце лета, были почти неуязвимы, а если даже особенно ловкий удар
или острый предмет протыкал их поверхность, они просто дробились на
более мелкие пузыри, оставляя в воде поразительный смрад.
Газ. Внутри пузырей нет воды. Человеку, проникшему в такой пузырь, стало
бы нечем дышать.
Но, разумеется, проникнуть внутрь пузыря невозможно. Не позволит сила
поверхностного натяжения. Сила таинственная, как металлическая пластина
Шара. Неодолимая, как пелена неба.
Как пелена неба?! А что, если над этой пеленой мир, наполненный газом, а
не водой? Быть может вселенная -- лишь пузырь с водой, плавающий в
океане газа?
Если так, то путешествие в иную вселенную попросту немыслимо, прежде
всего потому, что не удастся пронзить небо. А уж про дно и говорить
нечего. Но ведь есть существа, которые закапываются в донный ил, притом
очень глубоко, и ищут там что-то недоступное человеку. В разгар лета
тина кишмя кишит крошечными созданиями, для которых грязь --
естественная среда обитания...
Однако если другие вселенные -- не полный вздор и не выдумка Шара,
искать их надо там, откуда исходит свет. В конце концов, кто сказал, что
небо нельзя преодолеть? Раз удается иногда проткнуть пузыри, значит,
поверхностная пленка все-таки проницаема. Пытался ли кто-нибудь одолеть
небо?
Лавон был далек от мысли, что человеку по силам проломить небесный свод
-- с равным успехом можно пытаться прорыть себе нору сквозь дно,-- но
должны же обнаружиться какие-то окольные пути к цели. У него за спиной,
например, высится куст, который, по всей видимости, продолжается и по ту
сторону неба: верхние его листья словно переламываются, отражение
срезает их точно ножом.
Всегда считалось, что растения, коснувшись неба, погибают. По большей
части так оно и есть: удается, и нередко, различить полупогруженный в
воду мертвый, изуродованный и пожухлый стебель. Однако, встречаются и
другие растения, будто перерубленные небом пополам, как то, которое
приютило Лавона сейчас. Что если это только иллюзия, а в
действительности ствол уходит в какой-то иной мир -- в мир, где люди
были некогда рождены, а кто-то, возможно, живет и поныне?..
Обе пластины утрачены. Остается единственный способ выяснить, так ли
это.
Решившись, Лавон начал взбираться вверх, к волнистому зеркалу неба.
Ворта, дальние тюльпаноподобные родственники Пара, испуганно отползали
прочь с дороги.
-- Лавон! Куда ты? Лавон!..
Он свесился со ствола и посмотрел вниз. Человек с теслом, совершенно
кукольная фигурка, подавал ему знаки, оседлав пучок сине-зеленых
водорослей далеко-далеко в фиолетовой бездне. У Лавона закружилась
голова, он прижался к стволу: никогда еще он не взбирался так высоко.
Бояться падения ему, конечно, не приходилось; вероятно, сказался
какой-то наследственный страх. Пересилив себя, он продолжил подъем.
Еще немного -- и он, дотронувшись до неба рукой, остановился
передохнуть. Любопытные бактерии собрались у основания его большого
пальца -- там обнаружился порез, из которого слегка сочилась кровь; он
взмахнул рукой -- они рассыпались, но тут же снова стали подкрадываться
к расплывающемуся красному пятнышку...
Он перевел дух и полез еще выше. Небо навалилось ему на затылок, шею,
плечи. Казалось, оно чуть-чуть подается, хотя и с трудом. Вода здесь
была ослепительно прозрачной и совершенно бесцветной. Он поднялся еще на
шаг, подставив под исполинский вес всю спину.
Бесполезно. С тем же успехом он мог бы пытаться пробить головой утес.
Пришлось снова остановиться. И тут-то, борясь с одышкой, он совершил
удивительное открытие. Непосредственно вокруг водоросли стальная
поверхность неба выгибалась, образуя своего рода колокол. Лавон нашел,
что места там почти хватало на то, чтобы всунуть голову. Приникнув к
стволу вплотную, он заглянул внутрь колокола, ощупывая его пальцами.
Блеск воды был здесь совершенно невыносимым.
Раздался внезапный беззвучный взрыв. Что-то сжало запястье резкой
мучительной хваткой, будто его перепиливали пополам. Не владея собой от
изумления, Лавон рванулся вверх. Кольцо боли плавно распустилось по руке
