согласно мотнулись.
- Знай, чужеземец, если знание - твое или наше - подлинно. Ты
принес часть своей пищи ради...
Глубокая пауза умолчания!
- ...Пожертвовал ею не на месте и не в то время, но, пожалуй,
вовремя и к месту.
Выходит, они заметили, что он просыпал пищу! Ну да, этот проклятый
прыгун с добычей в зубах, наверное, выдал... Вот так история! Значит,
он ненароком совершил ритуал очень важный, только неправильно... Ну и
ну! Его проступок простили, даже одобрили, а дальше что?!
- ...Мы не хотели и, возможно, собирались показать тебе, что,
вероятно, ты хотел знать, а твое стремление приблизиться к нам решило
иначе. Мы доведем тебя до источника жизни, который всегда полон и
пуст...
"Мы не хотели показывать закрома, но ты совершил обряд, и мы их
покажем", - мгновенно перевел Ронин.
Вот и рассчитывай тут по всем правилам науки...
Куда же они его поведут? К домашним сусекам или к хранилищу?
Старейшины повернули к хранилищу. Так... Выходит, урожай они
собирают в общие закрома, а потом распределяют по семьям, иначе
необъяснимо, почему запасы убывают так быстро.
Это подтверждал и вид хранилища. Стены были сложены давно,
кое-как, и, похоже, с тех пор никто их не чинил. Хоть и временная
кладовая, могли бы побеспокоиться... В деревнях, которые существовали
десятки тысяч лет назад, даже по развалинам можно было судить, что
тогда хранилища строили как крепости. А здесь такая потрясающая
беспечность. Явный, от поколения к поколению усиливающийся регресс...
"О чем только думают ваши умные головы! - возмутился про себя
Ронин. - Пока вы распределите и надежно укроете зерно, им же
полакомятся какие угодно твари! Можно подумать, что пищи у вас
избыток, а ведь это, насколько я понимаю, далеко не так".
Вслух он, понятно, ничего не сказал.. Сведений о голоде пока не
хватало, да и ситуация была явно не подходящей.
Они уже подходили к двери, когда из глубины хранилища донесся
невнятный шум. Старейшины замерли как изваяния. Ронин и вовсе ничего
не мог понять. Внутри что-то происходило. Оттуда слышались шелест,
шуршание, писк. Старейшина рванул дверь. И сразу из всех щелей, как
вода из дырявой бочки, хлынул поток микки маусов. Их было несметное
множество! Они валили и в дверь, бежали, взмывали в воздух,
сталкивались, обезумев, пищали, падали, словно за ними по пятам гнался
смертельный ужас.
И вдруг этот ужас возник в луче света.
Выражение "потемнело в глазах" Ронин всегда считал надуманным, но
тут мир качнулся и помутнел.
Ибо в метре от входа стояла Дики. Ее суженные зрачки горели
свирепым огнем охоты.
- Дики!!! - не своим голосом заорал Ронин.
Хищный блеск глаз притух. Коротко мяукнув, она нырнула в глубь
хранилища и тут же вернулась, держа в зубах мертвого микки мауса. Есть
эту безвкусную мышь она, понятно, не собиралась, но кто устоит перед
соблазнами охотничьего рая? Только не кошка, чье мнение о себе столь
высоко, что, преодолев глупый человеческий запрет, она желает гулять и
гуляет там, где ей вздумается, благо нигде нет этих гнусных собак...
Трубно неся свой хвост, она прошествовала к Ронину и уронила добычу к
его ногам.
Дотоле окаменевшие старейшины, возбужденно свистя, придвинулись.
Ронин в панике подхватил кошку, готовый бежать, пока это еще возможно.
Но уже со всех сторон к нему тянулись крючковатые пальцы.
- Останься! Не уноси божественное существо!
Божественное?! Впрочем, когда-то и на Земле, у египтян, кошка была
священным животным.
Пронзительная догадка осенила Ронина. Все камешки загадочной
мозаики стали на место - и то, почему никто не заботился о хранилищах,
и то, почему селенье пировало в разгар жатвы, и то, почему просыпанную
человеком пищу сочли искупительной жертвой, и даже то, почему
старейшины внезапно отбросили витиеватость, - такой язык негоден в
решительную минуту.
Все равновесие жизни основано на сдерживании одного вида другим, а
на этой планете не нашлось кошки, которая бы последовала за мышами,
когда те освоили закрома и житницы. И это стало началом конца, потому
что чем больше оказывалось пищи, тем энергичней плодились микки
маусы... Конечно, с ними боролись упорно и долго, но крылатых,
прожорливых, всепроникающих паразитов было столько, что у мальтурийцев
опустились руки. Невозможны стали запасы и накопления, бессмысленно
было улучшать хозяйство, и ход истории замер.
Ошеломленная криками, Дики шипела и вырывалась, стремясь
вскарабкаться Ронину на плечо. Надо было срочно успокоить старейшин.
Надо было немедленно избавить Дики от участи божества.
И еще надо было спешно вывести породу мальтурийских кошек.
______________________________________________________________________
Текст подготовил Еpшов В.Г. Дата последней редакции: 07/04/99
Дмитрий Биленкин
ЗЕМНЫЕ ПРИМАНКИ
Краткая хроника одного фантастического события
2.42 по западноевропейскому (поясному) времени
6.42 по московскому.
Обязанностью Симона было следить за небом, что этот затянутый в
форму сын почтенных родителей из Коммантри и делал.
Беззвучный, как взмах кошачьей лапы, фосфорический луч обходил
экран радара. Озарялось пустое пространство неба, вспыхивали уступы
далеких Альп, ярусы туч, которые сгустились над Роной, близкие вершины
Божоле и Юры. Затем изображение таяло, пока его снова не оживлял
фосфорический луч. Бодрствование и дремота сменялись на экране, не
уступая и не побеждая друг друга.
В любое время дня и ночи все пространство над Францией, над
Европой, над большей частью неспокойного мира вот так просматривалось
километр за километром. Спали Лондон и Нью-Йорк, просыпались Каир и
Хельсинки, бодрствовали Токио и Сидней, а радарные импульсы, то
расходясь, то скрещиваясь, пронизывали небо, и сотни людей,
разделенные океанами и континентами, одинаково, хотя и с разными
целями, вглядывались в экраны, которые их деды сочли бы
фантастическим, а прадеды - магическим зеркалом мира.
Смена Симона Эвре подходила к концу. Блаженно клонило в сон, и
Симон нацедил из термоса последние капли кофе. Потом закурил "Галуаз",
затянулся так, что запершило в горле. Будто протертое наждаком
сознание ожило, и на мгновение Симон увидел себя, как на картинке
модного журнала: подтянутый военный, сидя чуть небрежно, но со
стальным взором в глазах, одиноко и бессонно охраняет покой любимой
родины. А где-то в уютной спальне, разметавшись на простынях, спит его
черноволосая подруга.
Светящейся точкой по экрану прополз рейсовый Рим - Лондон. Симон
привычно зарегистрировал его появление, как он регистрировал появление
всех воздушных объектов, откуда и куда бы они ни шли. Рейсовый его не
интересовал. То, что возникло в пространстве по графику, его не должно
было волновать. Летают и пусть себе летают - дозволено.
Иногда Симон представлял пассажиров такого вот лайнера, которые
видят вокруг пустыни неба и даже не подозревают, сколько глаз
провожает их полет. Пожалуй, он был бы не прочь поменяться с ними
местами. Точно на глянцевом снимке перед ним возник авиасалон, ряды
кресел, он сам в одном из этих кресел, красивая стюардесса, которая с
интимной улыбкой протягивает ему запотевший бокал, а он, мужественный,
загорелый, широко улыбается ей в ответ.
Рейсовый ушел с экрана. Грозовые тучи медленно отступали к
Авиньону. Симон сладко потянулся, зевнул да так и застыл с
полураскрытым ртом.
Импульсы возникли внезапно, будто по экрану хлестнула пулеметная
очередь. Рука Симона дернулась к телефону. Но мозг остудил панику.
Догадки неслись вскачь, обгоняя друг друга. "Неисправность аппаратуры?
Ракеты? Электромагнитные возмущения?.."
Луч плавно совершил оборот. Всплески не исчезли с экрана, а только
сместились. "Это какая же у них скорость!.." - ошалело подумал Симон,
испытывая жгучее желание немедленно доложить начальству. Но опыт,
давний опыт солдата, подсказывающий, что если можно, то лучше с
начальством дела не иметь, удержал его и на этот раз.
Новый оборот луча высветил всплески куда слабей. Симон перевел
дыхание, как игрок после удачного блефа. Липкими пальцами расстегнул
клапан кармана и извлек оттуда новую сигарету. Сердце стучало, как
поршень гоночного автомобиля.
Минуту спустя всплески окончательно исчезли, "картинка" приняла
прежний вид.
"Духи" - электромагнитные возмущения - будь они трижды неладны!
Сколько раз они сбивали операторов с толку, сколько раз из-за них
поднималась ложная тревога! Хорош он был бы со своим паническим
докладом! Нет уж: если ты сам не бережешь свои нервы, то никто не
побережет их за тебя.
7.20 по московскому времени.
С потревоженного кустарника ссыпались капли ночного дождя. Коротко
прошуршав, окропили плащ, брызнули на стекла очков. Погребный сумрак
подлеска, земля с палым листом смазались и помутнели.
Не задерживая шага, Джегин сдернул очки. Мокрая завеса исчезла, но
мир не стал четче. Доставая платок и локтем отводя ветки, Джегин
продолжал идти туда, где неясный просвет обещал просеку.
Объемна и насыщенна всякая минута жизни. Джегин видел размытый
мир, неуверенно щурился, ибо, когда близорукий снимает очки, он видит
мир не так, как в очках, и не так, как без очков. Одновременно сапог,
запнувшись, рванул травяную петлю. Одновременно за шиворот скатилась
капля, а голову пришлось резко наклонить, чтобы уберечь лицо. В то же
время рука с заминкой продолжала тянуть сбившийся в глубине кармана
платок, плечо перекосилось и напряглось, чтобы удержать ремень
двустволки, и все это вызвало в Джегине мимолетное раздражение.
Думал же он о том, куда запропастился его напарник. И о том,
почему холодит пальцы левой ноги - уж не прохудился ли сапог? По
какой-то ассоциации мелькнула мысль о жене, которая не одобряла охоту
или, верней, то, что она понимала под этим словом. А грибной запах,
когда Джегин наклонился, вызвал беглое сожаление об упущенных маслятах
и белых. И над всем брало верх азартное ожидание охоты, чувство
свободы от обременительных забот повседневности. Но еще глубже
скрывалась едкая тоска стареющего человека, который замечает
медленный, из года в год, упадок сил, желаний, надежд и в душе готов
на шальной поступок, лишь бы тот вернул ощущение молодости. Такой была
последняя минута жизни Павла Игнатовича Джегина.
8.50 по московскому времени.
В высокие окна Центральной диспетчерской ЕЭС смотрело набрякшее
влагой небо. Дождь, не переставая, лил дождь, косые струи били в
стекла и светящийся огнями просторный зал с огромной, во всю стену
схемой энергохозяйства страны, пультом посередине казался похожим на
рубку исполинского, рассекающего океанское ненастье лайнера.
Загадочные для постороннего, как клинопись, значки на схеме были
знакомы дежурному диспетчеру не хуже, чем таблица умножения школьному
учителю арифметики. А нужный переключатель на пульте он мог найти с
завязанными глазами, спросонья, в бреду, когда угодно и мгновенно. Но
он не делал никаких резких движений. Наоборот, час за часом, смена за
сменой он сидел в кресле, иногда обменивался по телефону короткими
фразами с людьми на другом конце провода, только по делу,
исключительно по делу, и снова сидел. Сидел, выполнял положенную
работу скучновато, внешне спокойно - и ждал того, что, быть может,
