Русская фантастика - Биленкин Д.

Рассказы

                             Дмитрий БИЛЕНКИН
				РАССКАЗЫ

ЕСЛИ ЗНАТЬ
ЗВЕЗДНЫЙ АКВАРИУМ
ЗЕМНЫЕ ПРИМАНКИ
ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ ПРАВИЛ
ЛЕДНИКОВАЯ ДРАМА
Не будьте мистиком!
СОЗДАН, ЧТОБЫ ЛЕТАТЬ





                             Дмитрий БИЛЕНКИН

                                ЕСЛИ ЗНАТЬ




     Дан Ропет Арм, двузвездный генерал, широко  расставив  крепкие  ноги,
стоял перед картой мира. Твердая  воля,  везение  счастливчика,  талант  и
жестокое честолюбие смотрели на  крошечную  страну,  видя  красные  стрелы
ударов, нацеленные в ее маленькое сердце.
     Его план был прекрасен, и потому  генерала  не  беспокоило  совещание
девятью этажами выше. Высокое совещание в буквальном и переносном  смысле,
и оно решит так, как должно решить. В  планируемой  кампании  был  немалый
риск ввязаться  в  затяжную  воину  партизанских  стычек.  Риск  отпугивал
бездарных соперников, зато генералу он давал сказочный шанс выдвинуться.
     Он победит за неделю, будьте спокойны, если, конечно, план  примут  и
его назначат командующим.
     Назначат. Иначе  бы  эта  лиса,  начальник  объединенного  штаба,  не
намекал насчет выпивки  сегодня  вечером.  Впрочем,  здесь  не  надо  быть
пророком.  Стратеги  одобрили  выбор  и  руководители  генштаба  тоже,   а
политикам все равно лучшего человека, чем он, не найти. Генерал Дан Арм  -
главнокомандующий. Красиво звучит, черт возьми!
     На столике вкрадчиво  мурлыкнул  телефон.  Генерал  круто  повернулся
через плечо. Свет люминесцентных  ламп  холодно  замерцал  на  серебристых
звездочках погон.
     - Генерал Дан Арм слушает!
     - Говорит начальник объединенного штаба. Министр приказывает вам...
     "Явиться на совещание", - Дан  Арм  предвосхитил  окончание  фразы  и
плотней прижал трубку к уху.
     - Явиться к генералу Локку. Поскольку совещанием вы подчинены ему  на
время операции, он хочет выслушать ваши соображения немедленно.
     - Слушаюсь! - машинально ответил Дан Арм.
     - Старина, мне очень неприятно,  -  голос  начальника  штаба  утратил
официальность, - но, как видишь, пить за твой счет мне не придется...
     - Да, понимаю.
     Неправда. Дан Арм еще ничего не понимал. Просто ему показалось, что в
кабинете стало душно.
     - Подожди. - Смысл наконец дошел до сознания. - К кому явиться? Я  не
расслышал.
     - К Локку. Ну к нашему маленькому "Наполеону". Да вы не рас...
     - Ясно. - Дан Арм поспешно придавил рычаг.
     Невидящим взглядом он долго смотрел на телефон, словно тот обязан был
зазвонить снова и на этот раз по-настоящему.
     Телефон молчал.
     Локк!
     Генерал дернулся, как если бы ему под  нос  ткнули  крысу.  Локк  был
выскочкой уже потому, что был моложе Дан Арма на десять лет, а находился в
одном с ним чине. Локк был своенравным и потому неприятным типом. Локк был
бездарью... потому что был выскочкой и наглецом. И он - командующий!  Вор,
укравший его, Дан Арма, операцию, - командующий?! Неслыханно,  невероятно,
невозможно!
     Дан Арм сел и  сидел  целых  десять  минут,  ошеломленно  переваривая
несправедливость  и  собираясь  с  мыслями.  И  пусть  этот  выскочка   не
воображает, что Дан Арм тотчас побежит к нему на цыпочках!


     Коридоры министерства были так  длинны,  что  казались  бесконечными.
Гофрированный алюминий потолка, серый пластик пола, глянцевая и тоже серая
окраска стен - не архитектура, а окаменевшее уныние.
     Генерал прошел коридором в туалет, чтобы оглядеть себя в зеркало.  Не
так плохо. Сумрачное, но спокойное лицо. Стальной блеск  глаз.  В  уголках
губ - презрение. Не без горечи, правда. Дан Арм попробовал устранить  этот
ненужный при встрече с "Наполеоном" оттенок и остался доволен результатом.
     Он снова ощутил в себе тугую  пружину  воли.  Виной  всему,  конечно,
интриги. Кто-то нахально протаскивает  "Наполеона".  Чересчур  нахально  -
такому внезапному повороту событий еще не  было  примера.  Нарушение  всех
традиций! Ладно, своеволие политиков оскорбит не только  его.  Покровитель
(или  покровители?)  "Наполеона",  сами  того  не  замечая,  роют   своему
подопечному шикарную яму. Что ж, прекрасно...
     И все же обида мучительно жгла Дан Арма, когда  он  переступил  порог
кабинета Локка и очутился перед соперником.
     Кабинет генерала Локка прежде был точной копией кабинета генерала Дан
Арма. В ведомствах ревностно следили за престижем,  и  такие  мелочи,  как
размеры помещения, ширина стола,  модель  телефона,  были  признаком  куда
более важным, чем это могло показаться простаку. По ним судили о весе того
или  иного  начальника  в  иерархической  системе;  один  лишний  "не   по
должности" телефон мог вызвать переворот во мнениях о человеке. И  генерал
Дан Арм испытал новый прилив ярости, обнаружив, что сходство его  кабинета
с кабинетом Локка уже утрачено. Да еще как утрачено! В углу напротив стола
Локка возвышался массивный глобус. На его  боках,  словно  открытые  раны,
алели три огонька. Электрифицированный глобус, выделяющий "горячие  точки"
земного  шара!  Такого  не  было  даже  у  начальника  генштаба.   Значит,
"Наполеон" знал о своем назначении заранее?..
     Сидевший  за  столом  Локк  поднял   бледное   одутловатое   лицо   и
демонстративно взглянул на часы. Дан Арм подчеркнуто не  обратил  внимания
на этот жест.
     - Генерал, - голос Локка был неприятно бесстрастен, -  вам,  кажется,
известно, что на время операции вы подчинены мне?
     - Известно, - сухо сказал Дан Арм. - Надеюсь, вы успели  ознакомиться
с разработкой плана кампании?
     Если бы слова взаправду могли источать яд, дышать  воздухом  кабинета
после этой фразы было бы уже нельзя.
     - С вашим планом? - Локк помахал  увесистой  папкой.  -  Классический
пример формально талантливой логики.
     -  У  вас  есть  лучший?  -  против  воли  в   Дан   Арме   заговорил
профессиональный интерес.
     - Сядьте, ознакомьтесь и выскажите свои соображения.
     Дан Арм взял протянутые ему бумаги и пролистал их. Он ожидал  увидеть
ухудшенный вариант собственного плана, ничего другого, по его мнению, быть
не могло. Но это было совсем, совсем другое. Это было черт знает что!
     - Генерал, - Дан Арм встал. - Вы хотели услышать, что я думаю о вашем
плане. С удовольствием отвечу. Это авантюра.
     - Обоснуйте.
     - Вы  намереваетесь  высадить  десанты  на  аэродромах  противника  и
благодаря этому закончить операцию в двадцать четыре часа.  Генерал  Локк,
ваши десанты будут уничтожены в двадцать четыре минуты.
     - Наши десанты, генерал Дан Арм. И они не будут уничтожены.
     - Достаточно познакомиться с состоянием ПВО противника...
     Локк нахмурился.
     - Генерал Дан Арм, вам кажется, что в жизни (а  война  -  это  жизнь)
господствует логика. Придется потратить несколько минут, чтобы  разъяснить
вам это заблуждение. Вот он, ваш план. ВВС подавляет авиацию противника на
аэродромах,  морская  пехота  после  высадки  рассекает  пути   сообщения,
вражеские силы раздроблены  и  скованы.  На  все  это  уходит  пять  дней.
Прекрасно! Но уже на второй день Совет Безопасности  принимает  решение  о
прекращении огня, а мировое общественное мнение  бьется  в  истерике,  это
во-первых. Далее, армия противника непохожа на нашу. Ей не надо  автострад
и железных дорог, чтобы рассеяться. Каждый солдат берет по автомату, и вот
леса кишат бандитами, это во-вторых. Есть и  в-третьих.  Гарнизон  столицы
слаб, им можно пренебречь. Верно. Но пока  морская  пехота  проводит  свой
блестящий маневр,  горожане  организуют  оборону  и  полицейская  операция
превращается в борьбу против вооруженного народа. Вас это устраивает?
     - Не  умею  строить  доводы  на  произвольных  допущениях.  И  вы  не
опровергли моих сомнений насчет ПВО.
     - Одно связано с другим. Сейчас страна  расколота  на  группировки  и
погружена в анархию, которая затронула и  ПВО.  Ситуация  с  точки  зрения
обороны иррациональная. Значит, и мы должны прибегать к нелогичным  мерам.
Ни один вражеский военный, мыслящий канонически, не допускает возможности,
что десантные самолеты сядут на их собственных посадочных  площадках.  Это
чушь, это бред в  нормальной  обстановке.  А  обстановка  ненормальная.  И
потому зенитные батареи, не без помощи  наших  друзей,  будут  молчать  те
десять минут, которые нам необходимы. Дальше они могут делать все, что  им
заблагорассудится: десантные танки их сметут.
     А теперь помедлите секунду и взвесьте все, прежде чем отвечать мне. Я
прекрасно понимаю, как вы уязвлены моим назначением. Но я взял вас потому,
что мне нужен талантливый помощник, а лучше вас я никого не найду. Но  мне
нужен преданный союзник. И если вы  сейчас  подавите  мелкое  самолюбие  и
будете работать со мной рядом рука  об  руку,  наша  победа  выдвинет  нас
обоих. Моя и ваша победа, генерал.
     - Ясно, - сказал Дан Арм. - Генерал Локк, я  уже  высказал  вам,  что
считаю предложенный план бредовым. У меня есть право, и я им  воспользуюсь
- доложить свое мнение по инстанции.
     Локк поднялся из-за стола. Низенький,  начинающий  полнеть,  он  едва
доставал Дан Арму до плеча. Он скрестил  руки  на  груди,  его  прозрачные
глаза, казалось, смотрели  сквозь  генерала,  да  так,  что  тот  невольно
вздрогнул.  Сейчас  Локк  больше  чем  когда-либо  напоминал  Наполеона  -
сходство, давно уже  ставшее  поводом  для  острот.  Пальцы  Локка  нервно
подрагивали. Внезапно в его глазах вспыхнуло бешенство.
     - Можете кляузничать,  генерал.  -  Бледные  одутловатые  щеки  Локка
задергались. - Можете! Вы не участвуете в операции!
     Слова прозвучали как брезгливая пощечина.
     Дан Арм с достоинством поклонился.
     - В музее есть треуголка. Похлопотать? Но боюсь, что  она  будет  вам
велика.
     - Генерал, - ледяным тоном произнес Локк, - раз пошли такие  шуточки,
я отвечу вам так, как Наполеон отвечал вам подобным: Дан Арм, вы на голову
выше меня, но вы можете лишиться этого преимущества.
     - А я вам отвечу словами Талейрана: жаль, что такой  великий  человек
так дурно воспитан!


     Уходя от Локка, Дан Арм чувствовал себя лучше, чем по дороге к  нему.
Он ловко уязвил Наполеона, но не это главное. Локк  сломает  себе  шею  на
этой операции, тут  не  может  быть  сомнений.  Безнадежно  серый  коридор
казался теперь Дан Арму приветливым. Не  мешает  опуститься  вниз,  выпить
кофе и кое-что порассказать находящимся там  офицерам.  В  рамках  должной
секретности, разумеется.
     Буфет, однако, был пуст. Только за крайним столиком в  углу  сидел  в
расстегнутом мундире полковник Моравский, эта ученая крыса, которая толком
даже не умеет отдать приветствие на улице.
     Дан Арм заколебался и хотел было уйти, но  вспомнил,  что  Моравского
многие почему-то считают гораздо более осведомленным в делах  министерства
человеком, чем это могло быть по роду его деятельности. И что Моравский по
непонятной причине давно уже выказывает ему свои симпатии.
     Генерал подставил чашку  под  раструб  автомата,  опустил  в  прорезь
никель и с дымящимся кофе в руках пересек зал.
     - Присаживайтесь, генерал, - сказал Моравский, словно только  и  ждал
его приближения. - У вас усталый вид. Что, не поладили с "Наполеоном"?
     - Откуда вы знаете? - удивился Дан Арм, ставя чашку на стол.
     - Ну, от меня операцию  в  секрете  не  держат.  -  Моравский  лениво
шевельнул рукой. - А об остальном догадаться нетрудно.
     - Вас эта история не удивляет?
     Ореховые  глаза  Моравского  рассеянно  смотрели  мимо  генерала.  Он
неторопливо достал пачку, вынул сигарету и со  вкусом  ее  закурил.  Потом
слабая улыбка тронула его  сморщенное  лицо,  обнажив  редкие,  желтые  от
никотина зубы.
     - Не удивляет, нет, генерал, не удивляет.  Вас  она  тоже  не  должна
удивлять.
     Дан Арм с сомнением покосился на Моравского. В словах полковника  ему
почудился шелест загадки.
     - Согласитесь, однако, - сказал он. - Все это выглядит странно. И  по
форме, и по существу. Очень странно.
     Моравский кивнул.
     - Он мнит себя великим полководцем, -  невольно  горячась,  продолжал
Дан Арм. - Его идеи дорого нам будут стоить.
     - Чрезвычайно дорого. - Моравский разглядывал дымок от сигареты. - Вы
даже не представляете, как дорого.
     - Вы знакомы с его планом?
     - Нет. Но думаю, что его план гениален.
     - Он безумен.
     - Планы гениев часто выглядят безумными. Пока они не  осуществляются,
конечно.
     - Уж не считаете ли вы Локка...
     - Может быть.
     Генерала покоробило. Но странное дело, он ощутил внезапную тревогу.
     - Как вы  можете  судить  о  плане,  -  быстро  заговорил  он,  чтобы
заглушить тревогу, - не  имея  о  нем  представления  и  не  разбираясь  в
стратегии?
     Наконец-то Моравский посмотрел ему прямо в глаза. И все равно  взгляд
полковника  ничего  не  выражал.  Отрешенный  взгляд  морщинистого  Будды,
окутанного сигаретным дымом.
     - Генерал, - тихо сказал Моравский. - Я не  разбираюсь  в  стратегии,
это верно. Зато я разбираюсь кое в чем другом. Вы уверены в провале Локка,
я бы на вашем месте не был так уверен. Вы убеждены, что с его  назначением
кто-то допустил чудовищную ошибку. Сомневаюсь. Вас удивляет, что  во  всей
этой истории нарушены многие  писаные  и  неписаные  правила,  а  вас  это
удивлять не должно. Наконец, вы полагаете, что даже в случае успеха  Локка
рано или поздно последнее слово останется за вами. Выкиньте это из головы.
     - Вы говорите загадками...
     - Потому что я  к  вам  хорошо  отношусь.  Позволю  еще  один  совет.
Немедленно извинитесь перед Локком и примите участие в его операции.
     Дан Арм встал, выпятив грудь.
     - Передайте вашему другу Наполеончику, что меня не возьмешь на  голый
крючок.
     - Вы оставили недопитый кофе, генерал.
     Самым потрясающим было то,  что  один-единственный  жест  Моравского,
приглашающий сесть, парализовал Дан Арма. Он сел как  загипнотизированный.
Моравский чуть наклонился к нему, и сквозь зыбь  сигарного  дыма  Дан  Арм
близко-близко  увидел  жестоко-равнодушные  ореховые   глаза   и   тонкий,
кривящийся в усмешке рот.
     - Генерал, - почти беззвучно прошептали эти губы, -  Локк  не  просто
похож на Наполеона. Он и есть Наполеон.
     Чашка в руке Дан Арма мелко-мелко задрожала.
     Сзади послышался шум: в буфет ввалилась группа офицеров.
     - Если вы не надумали вызывать психиатра, - сказал  Моравский,  -  то
пойдемте ко мне и продолжим разговор.
     Нет, даже мысли о психиатре не возникло у Дан  Арма.  Было  что-то  в
словах полковника, чему не верить было нельзя, хотя и поверить  было  тоже
невозможно. И если не считать детства,  Моравский  был  первым  человеком,
вызвавшим в нем страх. Необъяснимый страх, что ужасней всего.
     Дан Арму пришлось сделать усилие, чтобы,  сохраняя  бодрую  выправку,
пройти мимо офицеров, которые толклись возле кофейного автомата.  В  конце
коридора, где он загибался буквой "Г", Моравский толкнул дверь и пропустил
Дан Арма в свой кабинет, крохотный по сравнению с апартаментами генерала.
     - Располагайтесь и спрашивайте.
     Пальцы Моравского опять держали зажженную сигарету. Кажется,  они  не
расставались с ней никогда.
     - Вы пошутили, - неуверенно сказал Дан Арм.
     - Нет, и вы это сами чувствуете. Как вам известно, генерал,  а  может
быть,  неизвестно,  вся  генетическая  информация  человеческого  существа
заключена в любой из клеток его тела. В любой, а не только в половых.  Да,
так...
     Моравский задумался, его опять окружало струящееся  облако.  Какая-то
феноменальная способность извлекать из обычной сигареты дымовую завесу.
     - Некоторые клетки организма  так  устойчивы,  что  генетический  код
сохраняется в них после смерти. - Моравский  зачем-то  посмотрел  на  свои
ногти.  -  И  кому-то  в  голову  пришла  эта  идея.  Были   колоссальные,
фантастические трудности. Но это неважно. Успех пришел  после  десяти  лет
неудач.  Остальное  -  формирование  плода,  рождение  ребенка   Наполеона
Бонапарта было уже делом чистой техники.  Я  сам  участвовал  в  опытах  и
потому знаю.
     - Но это же бессмыслица! - Дан Арм у  казалось,  что  он  продирается
сквозь пелену кошмара. - Наполеон был полководцем девятнадцатого века!
     - Какая разница? Наследственные задатки нетленны. Остальное формируют
воспитание  и  обстоятельства.  Не  сомневайтесь,  об  этом  позаботились.
Локка-Наполеона подсаживают в седло, неужели неясно?  Сейчас  представился
случай, чтобы он показал себя на деле. Вот и все.
     Инстинктом Дан Арм чувствовал, что сказанное - правда. Но принять эту
правду он все еще не мог.
     - Локк не гений, - упрямо сказал он. - В нем нет даже таланта.
     -  Локк-Наполеон  талантлив,  вы  предвзято  судите.   Впрочем,   это
естественно. Не гений? Наполеона до его  побед  тоже  не  считали  гением.
Генерал! - Моравский перегнулся через стол, и Дан Арм снова  близко-близко
увидел за струящейся пеленой дыма равнодушные ореховые глаза.  -  Генерал,
вы все-таки не понимаете главного. Локк-Наполеон предназначен для  больших
дел. Если он справится сейчас, он станет военным министром, что бы вы  там
ни делали. А в  критической  ситуации  -  это  предусмотрено  тоже  -  ему
позволят стать диктатором. Мы все будем у него в кулаке. Как эта сигарета.
     Моравский придавил окурок и энергичным движением растер его.
     - Зачем? Зачем? Смысл? - Дан Арм был так потрясен, что других слов  у
него просто не нашлось.
     -  Огромный  смысл.  Огромнейший.  Может  быть,   среди   современных
офицеров,  рожденных,  так  сказать,  естественным   путем,   есть   люди,
потенциально не менее великие,  чем  Наполеон.  Но  это  игра  втемную.  А
Наполеон уже проверен историей. Известны и сильные, и слабые его  стороны,
его будущим до известной степени можно управлять, чего, к примеру,  нельзя
сказать о вас, понимаете? Риск, конечно, есть. Знаете, он в чем?
     - В провале операции. - В голосе Дан Арма прозвучала надежда.
     - В этом, разумеется, тоже.  И  в  том,  что  иное  воспитание,  иные
условия формируют иную личность. Наш Наполеон куда менее  симпатичен,  чем
прежний, например. У него цинизм современного  сверхчеловека.  Но  главный
риск не в этом.
     - А в чем?
     - Подумайте сами.
     - Зачем вы мне все это рассказали?
     - Чтобы вы  не  пытались  своей  бравой  грудью  остановить  мчащийся
экспресс.
     - И для этого выдали государственную тайну?
     - Вот она, человеческая благодарность! - Моравский встал и, сутулясь,
прошелся по комнате. Его расстегнутый мундир был  обсыпан  пеплом.  -  Ах,
генерал, все суета сует, кроме чистой совести. Я бы мог промолчать  и  тем
подписать  вам  смертный  приговор,  но  это  мерзко.  Поживите   с   мое,
покрутитесь возле этих штучек, - Моравский постучал  по  панели,  -  и  вы
поймете, что я прав.
     - Каких штучек? - машинально спросил Дан Арм, думая совсем о другом.
     - Я не показывал вам своей коллекции? Что ж, надеюсь, ее  вид  смирит
вас.
     Моравский сделал  едва  уловимый  знак,  и  снова,  как  в  тот  раз,
ослабевшая воля генерала странным образом повиновалась. Он встал,  подошел
к Моравскому. Тот медленно отворил створку деревянной  панели.  За  такими
панелями во всех  кабинетах  находились  сейфы.  Здесь  тоже  был  сейф  с
циферблатом на дверце.
     - Семь нолей открывают  ад,  -  с  грустной  торжественностью  сказал
Моравский, прокручивая диск.
     Дверца беззвучно отскочила. Сейф был разбит на несколько ячеек,  и  в
каждой стоял небольшой контейнер. Краем сознания генерал удивился, что  он
стоит здесь и смотрит на какие-то контейнеры, не имеющие к его трагедии ни
малейшего отношения.
     - В каждом из них  сидит  дьявольский  огонь.  -  Длинные  желтоватые
пальцы Моравского нежно коснулись крайнего контейнера. - Вот здесь  огонек
едва тлеет. Слушайте.
     Моравский  вынул  из  кармана  плоский   радиометр,   откинул   запор
контейнера и поднес прибор к зияющему отверстию. Тишину  прорезал  слитный
треск.
     - Такое маленькое, лижущее пламя... Крохотная  ампула,  ее  безопасно
взять в руки. Ручная смерть, невидимая, неслышимая, бескровная: подержи ее
сутки возле себя - и конец. Давно снята с вооружения. А вот здесь, - палец
коснулся соседнего контейнера, - если я его открою,  мы  в  мгновение  ока
распадемся на атомы. Смотрите.
     - Что вы делаете?! - закричал Дан Арм, видя, что Моравский откидывает
запор.
     - О, не беспокойтесь, здесь только имитация. - Моравский  покатил  по
ладони крохотную ампулку с розоватой жидкостью. - Настоящий у  меня  один,
тот контейнер. Но политикам  при  показе  коллекции  я  этого  не  говорю.
Знаете, они уходят отсюда очень смирные. Когда  опасность  касается  твоей
шкуры, это как-то способствует правильному  пониманию  вещей.  И  я  сразу
вырастаю в их глазах.
     Дан Арм не мог оторвать взгляда от перекатывающейся ампулы. Он привык
к виду оружия, но слова Моравского были так зловеще спокойны, что имитация
уже не выглядела имитацией.
     Моравский сунул ампулу обратно.
     - Здесь, - он ткнул пальцем дальше,  -  несколько  щепоток  ботулина.
Если их рассеять по воздуху, земной шар погрузится в вечный сон. Ну и  так
далее.
     Он внимательно посмотрел на Дан Арма.
     - Вот теперь уже лучше. Психологи называют это вытеснением. Извините,
что я поиграл на ваших нервах, но сейчас вы думаете о Локке-Наполеоне куда
спокойнее. Вам придется пройти через унижение, генерал. Но это необходимо.


     ...Дан Арм опустил стекло до упора и  прибавил  скорость.  Завывающий
ветер ворвался в машину, и его  упругий  порыв  постепенно  выветривал  из
сознания  липкое  колдовство  услышанного.  Словно   испарялась   какая-то
анестезия; мысли обретали ясность, но одновременно пробуждалось бешенство.
     Нога жала на акселератор, как если бы  это  было  горло  поверженного
врага. Навстречу неслись слепящие пучки света. Все быстрей, быстрей... Они
били в лицо, как кинжалы. Генерал с каким-то упоением встречал их  ударом,
отвечая на них дальним светом фар своей машины. И для этого даже чуть-чуть
поворачивал руль влево. Безмолвная схватка вдруг захватила его. Он  слился
с рулем. Встречные машины испуганно шарахались от обезумевшей кометы:  еще
издали они  предупредительно  гасили  свет.  Но  не  все.  Их-то  Дан  Арм
полосовал с особым наслаждением, чувствуя, что ему отвечают тем же.
     Визг тормозов вывел его из оцепенения. Рядом,  почти  касаясь  борта,
промелькнула темная глыба автомобиля, в которую он едва не врезался.
     Дан Арма кинуло  в  жар.  Тело  вдруг  ослабело,  как  после  тяжелой
физической работы.
     Обратно в город Дан Арм  въехал  уже  с  нормальной  скоростью.  Ритм
мыслей тоже замедлился, и в них незаметно прокралось непривычное  ощущение
собственной беспомощности. Как он ни убеждал себя, внутренний голос упрямо
твердил: "С  Наполеоном  все  правда,  все  правда..."  Значит,  стать  на
колени?..
     По светящемуся табло на перекрестке  бежали  секунды,  оставшиеся  до
зеленого света. "09, 08, 07..." Внезапно последние цифры ярко вспыхнули  в
мозгу. И с ними вернулось спокойствие. Теперь  Дан  Арм  знал,  что  нужно
делать.


     Прошло два месяца. Операция  Локка  завершилась  блистательно.  Менее
суток ушло на захват  аэродромов,  окружение  военных  лагерей,  свержение
старого правительства, сформирование нового. Никто и опомниться не  успел,
как все было кончено.
     Локк стал национальным героем, получил третью звезду,  и  как  уже  о
решенном поговаривали, что через год он сядет в кресло министра.
     Эти новости Дан Арм принял спокойно: что пережито, то пережито - там,
в исступленной автомобильной гонке. И на поклон к Наполеону он  не  пошел:
стоит раз склониться перед судьбой, потом трудно выпрямиться.
     Он обнаружил в себе качество, о котором не подозревал.
     ...В этот вечер он, как всегда, задержался. Коридор был пустым, когда
он свернул к кабинету Моравского, который  только  что  ушел  в  отпуск  и
улетел к морю.
     Генерал заглянул в туалет, находившийся прямо напротив нужной  двери.
Никого. Отлично!  Даже  если  его  застанут  в  тупичке,  эго  не  вызовет
подозрения. Опасны лишь первые и последние тридцать секунд,  но  в  тишине
вечера он должен услышать шаги заранее.
     Замок  послушно  щелкнул.  Находясь  у  себя,  Моравский   беззаботно
оставлял ключ в двери, и снять с него слепок для человека, который  слушал
курс разведки, было несложной задачей.
     Света в кабинете Дан Арм зажигать не стал:  фонари  на  улице  горели
достаточно ярко. Вот и сейф. Певуче прокрутился  диск.  Контейнер  был  на
месте.
     Генерал проверил его радиометром. Правильно, тот самый.
     Вернувшись к себе, Дан Арм взглянул  на  часы.  Он  отсутствовал  три
минуты. Контейнер слегка оттягивал карман. Как пистолет, даже меньше.
     ...В час дня Дан Арм, держа под мышкой  папку,  появился  в  приемной
Локка (да, у Наполеона была уже настоящая приемная!).
     - У себя? - кивнул он адъютанту.
     Тот нехотя оторвался от пишущей машинки.
     - Уехал, вернется через два часа.
     - Жаль, - сказал Дан Арм, хотя прекрасно знал, что  Наполеона  сейчас
нет. - Он срочно просил доклад по базе А-91,  а  мне  тоже  надо  уезжать.
Ладно, я положу ему на стол, пусть пока ознакомится.
     Офицер молча кивнул. Не было дня, чтобы кто-нибудь не  клал  шефу  на
стол срочных бумаг.
     Дан Арму не потребовалось лишней секунды,  чтобы  извлечь  ампулу  из
контейнера. Мгновение -  и  комок  пластилина  прикрепил  ее  под  сиденье
Наполеона.
     - Если по докладу потребуются пояснения, - сказал Дан Арм,  появляясь
в дверях приемной, - я буду на месте в 16.00.
     - Будет доложено, - безучастно отозвался дежурный.
     Садясь в машину, Дан Арм украдкой  посмотрел  на  свои  руки,  словно
радиоактивное пламя, лизнувшее их, могло оставить  след.  Никакого  следа,
разумеется, не было. Все сделано чисто. Час за часом невидимые лучи  будут
пронизывать тело Наполеона, неуловимо сжигая клетку за клеткой.  Медленный
расстрел будет длиться,  пока  он  читает  доклады,  отдает  распоряжения,
строит планы на  будущее,  радуется,  сердится,  смеется.  Каждая  минута,
проведенная в кресле, будет приближать его к смерти.
     Дня через два ампулу можно убрать, вернуть обратно  в  сейф  -  и  ни
малейших улик. Вскоре Наполеону покажется, что он простудился. Так, легкое
недомогание. Пока он обратится к врачам, пока те  поймут,  чем  он  болен,
пройдет достаточно времени. И кто догадается, откуда его  сразила  лучевая
болезнь? При современном обилии расщепляющихся материалов жизнь то и  дело
обрывают  слепые  пули.  Может  быть,  человек  съел  радиоактивную  рыбу,
случайно проскользнувшую дозиметрический  контроль.  Может  быть,  глотнул
"горячую частицу", вырвавшуюся в воздух  при  подземном  испытании.  Может
быть, на полигоне какой-нибудь олух ненароком  рассыпал  щепотку  лучевого
яда. Причин можно отыскать десятки, и все они  укажут  на  слепой  случай,
зловещий своей  исключительностью  и  таинственный,  как  любое  фатальное
стечение обстоятельств.
     Этот выходец из мира теней Локк-Наполеон посмел преградить путь  ему,
генералу Дан Арму. Будет только справедливо, если он снова станет тенью.
     Дан Арм посмотрел на  часы.  Вот  сейчас  Наполеон  вернулся  в  свой
кабинет. Вот он садится в кресло...


     Оркестр, вздохнув, замолк, лафет замер у ворот кладбища, гроб  поплыл
на плечах, зеленые шинели втянулись в  аллею,  слева  и  справа  осененную
могильными  крестами.  Над  фуражками  смыкались   ветви   деревьев,   уже
отягченные пухлыми весенними почками.
     Дан Арм не заметил, как подле него возник Моравский.  Полковник  шел,
сутулясь больше обычного, тяжело вдавливая каблуки в сырой  песок  и  дымя
сигаретой. Он молчал, при каждом шаге его плечо касалось  плеча  генерала.
Дан Арм не отстранялся.
     Так, словно связанные незримой нитью, они прошли в толпе до  лужайки,
где среди прелой травы зияла яма, и по  обоим  ее  бокам  чернели  холмики
липкой земли. Тут процессия  рассосалась,  стало  посвободнее.  Заговорили
речи.
     Моравский поднял голову, глядя, как тусклый дым сигареты  исчезает  в
тусклом небе.
     - Генерал, - чуть слышно сказал он, - я не  договорил  тогда,  в  чем
главный риск всей этой затеи с Наполеоном.
     Дан Арм не повернул головы. Он стоял прямо, торжественно  и  скорбно,
как и полагается стоять при отдании последнего долга боевому товарищу.
     - Я все думал тогда, - продолжал Моравский, словно обращаясь к самому
себе, - стал бы тот Наполеон Наполеоном, если бы окружающие знали, кем  он
будет?
     Дан Арм немного повернул голову. Внешне  лицо  полковника  ничего  не
выражало, но обостренное чутье подсказывало Дан Арму, что за  этой  маской
блуждает многозначительная улыбка.
     "Ну и догадывайся... трус", - с презрением подумал Дан Арм.
     - Светоч военного таланта... - доносилось от могилы. - Надежда  нации
генерал Локк... Смерть вырвала...
     Утомленные ожиданием и  речами,  офицеры  тихонько  шептались.  В  их
перешептываниях не было и тени сожаления о кончине Локка. Говорили о  том,
кто и как проведет вечер,  какие  изменения  произойдут  в  аппарате,  кто
пойдет вверх. "Дан Арм... - вдруг  услышал  генерал.  -  Теперь  его  надо
держаться". - "Точно, - отозвался другой голос, - уж он-то вытянет..."
     Дан Арм радостно встрепенулся. Внезапная  мысль  поразила  его.  Ведь
он... именно он... тоже может стать Наполеоном! Может быть, он уже и  есть
тот новый...
     Дан Арм покосился на нахохлившегося, как старый гриф, Моравского.  "А
вот моего будущего ты не раскусишь", - злорадно подумал генерал.
     Однако, вернувшись в свой кабинет, Дан Арм, прежде чем сесть, все  же
внимательно осмотрел сиденье.





                             Дмитрий БИЛЕНКИН

                             ЛЕДНИКОВАЯ ДРАМА




     Бледное солнце мелькало в  низких  просветах  туч.  Ноздреватый  снег
лежал до горизонта и за горизонтом, и не было вокруг ничего, кроме тающего
снега, а под ним льда,  угрюмо  потрескивающего  и  кряхтящего,  будто  от
старости.
     Кати брела, вслушиваясь в шорохи необычно ранней весны.  Оставляя  за
собой цепочку следов босых ног, она дошла до скалистой гряды,  за  которой
начиналось море. Минул уже третий год, как эта гряда проколола снег. И она
выдвигалась все больше. На глаз было видно, что с позавчерашнего дня скала
стала выше, гораздо выше, чем когда бы то ни было. Стоя на снегу, Кати уже
не могла дотянуться до ее щербатых зубцов.
     И море было не таким, как всегда в это время  года.  Пасмурные  волны
тяжело катились вдоль побережья, омывая  черные  камни,  а  им  навстречу,
срываясь с синих откосов льда, журчали пенистые струи ручейков.
     Вид берега усилил тревогу.  Племя  Кати  жило  здесь  с  незапамятных
времен, значит -  вечно.  Они  твердо  знали,  когда  и  каким  изменениям
положено быть. Но уж который год все шло по-иному.
     Кати соскользнула вниз с десятиметрового, почти отвесного откоса. Для
нее это было пустяком. В свои шестнадцать лет она  уже  была  великолепным
охотником. Немногие могли тягаться с ней силой, ловкостью и сметкой  -  не
удивительно, что глава рода, престарелая Оалу, давно и ревниво следила  за
успехами маленькой Кати.
     Спустившись, Кати пересекла ручей, вытекавший из-под ледяного  свода,
и скорым шагом достигла кромки мягкой земли, так защищенной  скалами,  что
при ясном небе здесь всегда было жарко и сильно грело солнце.
     Самое диковинное было здесь.
     Из черной и влажной земли топорщились тонкие прутики.  Они  появились
здесь прошлым летом, и поначалу Кати приняла  их  за  какую-то  незнакомую
траву. Вела себя  эта  "трава"  очень  странно  -  жадно  тянулась  вверх,
наливалась  упругостью,  зеленела  невиданными  прежде  листочками.  Когда
мужчины собирали засохшую траву, приютившуюся летом среди  льда  и  камней
вот в таких укромных местечках, Нор хотел сорвать и эти побеги. Но Кати не
позволила. Она и сама не знала почему.
     Солнце наконец ускользнуло от преследования облаков.  Его  рассеянный
свет коснулся обнаженных плеч Кати, согрел  их,  но  девушка  не  заметила
ласки. Пригнувшись, она разглядывала растеньице.
     - Гибкое, твердое и  сначала  маленькое,  -  прошептала  она.  -  Тут
правда. А потом большое-большое. Может ли это быть?
     Иноплеменник уверял, что из такой "травы" вырастет  что-то  огромное,
шумящее, очень нужное.  Иноплеменник  появился  глухой  морозной  ночью  и
вызвал страшный переполох, потому что по доброй воле никто  не  попадал  в
эти края. Его льдина оторвалась, когда он охотился,  и  множество  дней  и
ночей его несло через море, пока не прибило к берегу. Молодежь еще ни разу
не видела иноплеменника. Высохший от голода, страшно обмороженный, он  жил
тем не менее до самого полнолуния. А потом умер. Впрочем,  его  все  равно
убили бы и съели, потому что было, как всегда, голодно и еще  потому,  что
Оалу боялась: выпущенный на свободу, он приведет сюда свое племя, ибо  где
еще в мире есть такие великолепные охотничьи угодья? Но пока  он  жил,  он
многое успел рассказать ухаживающей за ним Кати. И про эту "траву" тоже.
     Осторожно,  даже  с  опаской,  Кати  тронула  один  из  тех  странных
наростов, которыми был усеян стебелек. Отломила его. Внутри  под  клейкими
чешуйками обнаружилось что-то крохотное, нежное, зеленое - завязь  будущих
листочков.
     Кати размяла их и понюхала. Вспышка догадки  соединила  все  воедино:
завязь, рассказ иноплеменника, стволы топляка, которые иногда прибивало  к
берегу.
     - Маленькое станет большим, -  громко  сказала  она.  -  Тот  мужчина
говорил правду...
     Ее брови сдвинулись. Думалось трудно. Раньше  ей  казалось,  что  она
умеет думать, но это было не так.  Раньше  все  шло  заведенным  порядком:
добывание пищи, еда, развлечения, сон - и опять все сначала. А за  порогом
всегда была однообразная стужа, и звери были одни и те же, год походил  на
год, и все было привычно, а над привычным разве задумываешься? Но  прежняя
жизнь начала сдвигаться  куда-то  все  быстрей  и  быстрей,  это  вызывало
удивление, беспокойство, рождало незнакомые мысли. Стужа слабеет - почему?
Прилетают необычные птицы - откуда? Все меньше ловится белой рыбы - плохо,
ох, плохо...
     Память племени была коротка, и  сородичам  Кати  было  невдомек,  что
когда-то их предки бежали от голода, бежали от надвигающихся льдов, бежали
к теплу и дичи,  пока  дорогу  не  преградило  море.  Полуостров  оказался
западней, и хочешь не хочешь, а надо было приспосабливаться. Большая часть
племени погибла. Людей осталось  мало,  их  и  теперь  было  мало,  но  за
несколько  минувших  веков  прозябание  на  краю  ледника  стало  для  них
единственно возможным образом жизни.
     Теперь снова надо было что-то предпринимать.
     А может быть, обойдется?
     Кати вздрогнула.  Ей  показалось,  что  лежавший  перед  ней  камешек
сдвинулся с места. Она испугалась: живой камень! Потом превозмогла робость
и сняла его.
     Под ним,  скрючившись,  лежал  бледно-желтый  упругий  росточек.  Его
заостренный коготь был чуть приподнят.
     Кати едва не подпрыгнула  от  радости.  Деревья,  здесь  будет  много
деревьев!
     На берегу бухты, куда она вскоре вышла, трое мужчин чинили рыболовную
снасть. Делали они это с ленцой и к появлению Кати  отнеслись  равнодушно.
Только самый младший, Нор, поднял голову. Лицо его просияло.
     - Еще не окончили?
     В голосе Кати прозвучал упрек.
     - Чего спешить,  когда  рыбы  нет,  -  буркнул  мужчина  с  красными,
изъеденными дымом глазами.
     - Как это нет рыбы, Хат? Рыба есть.
     - Эта?
     Не оборачиваясь. Хат швырнул к  ногам  Кати  шипастую  оливково-серую
рыбину.
     - Ешь сама.
     Третий,  заросший  по  самые  глаза  мужчина  удовлетворенно  кивнул:
"Да-да, ешь сама". Нор в ярости сжал кулаки, готовый броситься на обидчика
Кати. Но девушка молчала. Она думала.
     Да, это была  не  та  рыба,  которой  издревле  питалось  племя.  Та,
нежно-белая, гладкая и еще темноспинная, плоская,  ловилась  все  реже,  а
вместо нее попадались вот эти уродцы, о  которых  умудренная  опытом  Оалу
сразу сказала, что они ядовиты.  Но  Кати  давно  уже  посещали  сомнения.
Откуда Оалу  знала,  что  шипастую  рыбу  есть  нельзя,  если  она  ее  не
пробовала? Что-то тут было не так. Может быть. Оалу вынесла свой приговор,
потому что обязана была знать все и на все давать ответы, как то  положено
главе рода? Может быть, боязнь  обнаружить  свое  неведение  заставила  ее
поспешить?
     Племя постоянно жило под угрозой гибели, любой неосторожный  шаг  был
опасен, и потому главе рода повиновались беспрекословно.  Еще  вчера  Кати
оставила бы сомнения при себе. Но сегодня был слишком необычный день!
     Неожиданно для всех и для себя тоже она подняла  рыбину,  вырвала  из
нее внутренности и впилась зубами в мясо. Нор вскочил, чтобы вырвать из ее
рук отраву, но Хат намертво вцепился в него.
     - Не мешай! - прорычал он. - Может, она сдохнет, а  может,  и  спасет
нас от голода.
     Кати ела оливковую рыбу. Мясо было нежным, но  непривычным  на  вкус.
Впрочем,  на  вкус  люди  племени  не  обращали  внимания.  Съедобно   или
несъедобно - все остальное не стоило внимания.
     Кати сплюнула чешую и отбросила обглоданный скелет. Мужчины  смотрели
на нее с почтением и страхом. Кати ждала, что ее желудок схватят  судороги
и она умрет. Но пока ничего не происходило. Она села  на  валун.  Так  они
просидели более часа - Кати в центре, мужчины по сторонам.  Они  сидели  и
молчали, скрывая свои чувства. Тучи сошли с  неба,  стало  жарко,  мужчины
сбросили с себя  шкуры.  Кати  не  шелохнулась.  У  Нора  задрожали  губы.
Судорожно глотнув воздух, он схватил вторую рыбину и  съел  ее.  Никто  не
возразил. Волосатый голодно засопел. Хат заговорил сам с собой.
     - Оалу сказала: "Кто съест, тот сразу умрет". Кати съела и не умерла.
Нор съел и тоже не умер.  Они  нарушили  запрет.  Зато  они  сыты.  А  Хат
голоден. Кого должен слушать Хат?  Мудрейшую  или  ослушницу?  Хат  должен
слушать свой желудок, вот кого должен слушать Хат.
     Он взял две рыбины и одну протянул Заросшему.  Тот  отчаянно  замотал
головой.
     - Оалу сказала "нельзя", - хрипло проговорил он. - Оалу мудрая...
     - Кати еще мудрей! - звонко воскликнул Нор. - Колючей рыбы много,  мы
можем остаться, где тепло.
     - От тепла болеют, - неуверенно возразил Заросший.
     - Тогда почему мы греемся у костра? - нетерпеливо спросил Нор.
     Хат ничего не  говорил  -  он  доедал  последнюю  рыбину.  В  желудке
становилось все теплее и теплее, и Хат был счастлив.
     Заросший завистливо сглотнул слюну. Украдкой осмотрелся. Рыбы ему уже
не осталось.
     - Нам не надо идти за холодом, -  громко  сказала  Кати,  вставая.  -
Иноплеменник был прав: в тепле больше дичи.
     - Что ты говоришь!  -  испугался  Заросший.  -  Иноплеменники  всегда
лгут...
     - Почему? - удивился Нор.
     - Потому что они наши враги, - убежденно ответил Заросший.
     - Ты думаешь словами Оалу, - сказала Кати. - А я думаю своими.  И  ты
думай своими.
     - С рыбой Оалу ошиблась, - вставил Хат.
     - Кати мудрее ее, - повторил Нор.
     - Да я что... - смутился Заросший.
     В  глубине  бухты  раздался  громкий  треск.  Огромная  глыба   льда,
подточенная водой, отделилась от ледника и, сверкнув хрустальной изнанкой,
рухнула. Брызнули осколки.
     - Скоро льда совсем не останется, - сказала Кати. - Надо думать,  как
жить дальше.
     - Вот вы с Оалой и думайте, - сказал Хат. - А нам поторопиться надо с
починкой и наловить побольше. Сегодня племя будет плясать.
     Никто  не  заметил,  как  от  скалы,  прикрытая  выступом,   бесшумно
отделилась чья-то тень. Притаившаяся Оалу  все  слышала.  Но  недаром  уже
столько лет она была главой племени. Если она многого не  знала,  то  одно
она усвоила твердо: спорить надо только тогда, когда исход  спора  заранее
предрешен в твою пользу.
     Оалу заспешила к пещерам, чтобы  опередить  Кати.  Сделать  это  было
нетрудно, так как Кати сначала помогла мужчинам наловить рыбы.  Потом  она
взяла Нора за руку.
     - Пойдем.
     День был прекрасен, это был ее день. Когда они отошли  поодаль,  Кати
сказала:
     - Ты смелый, Нор. Сегодня день перемен. Сегодня, если ты  хочешь,  ты
станешь моим мужем.
     Нор обрадованно и нежно посмотрел на Кати.
     Последний обрывок тучи было закрыл солнце, но оно  стряхнуло  с  себя
липкие объятия, и яркий, горячий свет залил побережье. В укромном  уголке,
где росло дерево, было тихо, и Кати с Нором были там счастливы.
     - Теперь иди, - сказала наконец Кати. - Племя ждет улова, а мне  надо
поохотиться на куропаток.
     Но на пути ей встретилась Оалу.  Женщина  ждала  ее,  всматриваясь  с
высокой скалы.
     - Кати? - окликнула она. -  Мы  ждем  тебя  в  пещере  совета,  чтобы
слышать твое слово.
     - Мое слово? - удивилась Кати. Раньше  ее  никогда  не  приглашали  в
пещеру совета.
     - Надо принять важное решение, - медленно и веско  проговорила  Оалу.
Ее цепкие глаза внимательно смотрели  на  девушку.  -  Ты  уже  достаточно
мудра, чтобы подать хороший совет. Я так считаю.
     Услышанное  польстило  Кати.  Хотя  она  больше   и   не   верила   в
непогрешимость Оалу, в ее  памяти  жили  благородные  воспоминания  о  том
времени, когда ей думалось, что именно недоступная  другим  мудрость  Оалу
оберегает племя от  всех  и  всяческих  бед.  Кати  почтительно  наклонила
голову. Оалу чуть-чуть усмехнулась.
     - Пошли.
     Когда-то Оалу была сильней  всех  женщин  племени.  Даже  сейчас,  на
склоне лет, в ее походке была величавость, а под кожей рук  перекатывались
мускулы.
     Пещера, где изредка совещались старейшины, располагалась в стороне от
жилья, чтобы гомон и крики ребятишек  не  мешали  раздумьям.  Войдя,  Кати
увидела двух обычных советчиц Оалу. Те не шевельнулись при  виде  девушки,
только Косматая бросила на нее быстрый взгляд.
     В пещере было промозгло и  холодно,  хотя  посреди  уложенных  кругом
камней тлели угли,  а  в  стороне  лежал  обломок  драгоценного  плавника,
которым в любую минуту можно было оживить огонь.
     - Вот мы и прибыли, - сказала Оалу, усаживаясь на  плоский  камень  и
знаком приглашая Кати сесть напротив. - Сначала буду говорить я.
     Она помедлила. Потом вскинула голову. Глаза ее застыли  и  потемнели,
словно там, в никому не ведомой дали,  куда  она  смотрела,  ей  открылось
нечто, никому более не доступное. Голос, когда она открыла  рот,  зазвучал
глухо.
     - Лед тает... Рыба уходит! Зверь меняет повадки. Голод подкрадывается
к нашим пещерам! Тепло размягчает мускулы, сырость несет болезни. Страшные
беды я вижу впереди! Что делать нам? Мы родились  во  льдах,  наши  предки
жили во льдах и предки наших предков. Лед - наша кормилица и мать, а  если
мать уходит, то ребенок следует за ней. Таков высший закон. Иначе  гибель.
Гибель! Я сказала.
     Советчицы тяжко молчали. Их темные лица были бесстрастны, как камни.
     Потом они разом наклонили головы.
     Невольно Кати захотелось сделать то же самое.
     Усилием воли она стряхнула оцепенение.
     - Я не понимаю, - робко выдавила она. - Я...
     - Это потому, что ты молода, - сурово сказала Косматая.
     - Молода, - эхом откликнулась вторая советчица, жилистая и худая, как
рыбья кость.
     - Говори, - неожиданно разрешила Оалу уже обычным своим голосом.
     Кати посмотрела на нее с благодарностью.
     - Может быть, я и вправду молода, - начала она неуверенно, - но я  не
вижу причин для ухода. Исчезла одна рыба, появилась другая...
     - Которую есть нельзя, - вставила Косматая.
     - Которую я съела и которая не причинила мне вреда.
     - Ты ослушалась Оалу?!
     - Но я хотела спасти племя от голода...
     - Без совета старших?  -  Косматая  возмущенно  взметнула  кулак,  но
сдержалась и не ударила. - Дурной и  пагубный  пример,  -  прошипела  она,
тяжело дыша. - Если каждый начнет пробовать,  что  съедобно,  а  что  нет,
племя отравится еще до новой луны! Как ты, Оалу, могла  пригласить  ее  на
совет?
     - Твоя правда, - сокрушенно покачала головой Оалу. - Я  предупреждала
всех, что незнакомая рыба может оказаться ядовитой, что пробовать ее  надо
тем, у кого много опыта, а до этого следует наложить запрет. Легкомысленно
поступила Кати, легкомысленно!
     - Почему же тогда запрет держался столько лун? - недоуменно  спросила
Кати.
     - Чтобы избежать риска. Белая рыба могла  вернуться?  Могла.  Значит,
надо было ждать. Это разумно. А твой поступок неразумен. Поняла?
     Кати была сбита с толку.  Она  ничего  не  понимала.  Она  же  хотела
сделать как лучше! И ей помнилось, что Оалу  тогда  ничем  не  оговаривала
свой запрет... А сейчас оговорила. Почему сейчас, а не тогда?
     Оалу ласково коснулась плеча Кати.
     - Я прощаю тебя, потому что у тебя были хорошие намерения. Вернемся к
делу. Как я понимаю, возражений против ухода нет. Остается выбрать путь. Я
думаю, надо идти левым краем моря...
     - Но теперь у нас рыбы вдоволь! - опять не сдержалась Кати.  -  Зачем
нам холод?
     Советчицы угрожающе заворчали. Оалу вновь укоризненно  посмотрела  на
девушку.
     - Да, Кати, я ошиблась. Ты молода,  слишком  молода...  Но  я  отвечу
тебе. Пока было холодно, ничего не менялось, и мы точно знали, что  можно,
а что нельзя, что хорошо, а что плохо. Знали, откуда ждать бед, и  они  не
застигали нас врасплох. А теперь мы этого не знаем. Что может  быть  хуже?
Одна рыба сменила другую, кто поручится, что не будет новых перемен? И что
новая рыба не отравит племя?
     - Прости, о мудрейшая, но иноплеменник, пришедший  к  нам  из  тепла,
говорил, что дичи там вдоволь и что они не голодают...
     Глаза Оалу вспыхнули.
     - А-а, вот в чем дело! - медленно  и  зловеще  протянула  она.  -  Ты
поверила нашим врагам. Понятно. Я нарочно не сказала о  самом  главном.  О
том, что иноплеменники ждут не дождутся, чтобы нас захватило тепло.  Тогда
они придут посуху и убьют нас! Ты, слепая, доверилась  лживым  словам!  Ты
влюбилась в иноплеменника, теперь я поняла, где корень твоего упорства!
     - Нет! - воскликнула Кати. - Нет! Я не потому! Что хорошего в холоде?
Мы голодаем каждую зиму! Мы умираем от голода  каждую  зиму!  Откуда  тебе
известны замыслы иноплеменников? Ты была у них и слушала их  тайные  речи?
Нет! Если иноплеменник врал, то почему в море стало так много рыбы, почему
птицы прилетают гуще, почему на берегу  начали  расти  деревья  для  наших
костров? Солнце веселит кровь, солнце  прогоняет  болезни,  а  солнце  все
жарче и жарче! Чем, Оалу, тебе так любезен холод? Чем?
     В грянувшем тишине слышалось лишь хриплое дыхание Косматой. Надменная
Оалу сидела, закрыв глаза. Жилистая советчица напряглась, как для прыжка.
     Кати никак не могла понять, что Оалу и ее советчики  были  привержены
вовсе не к холоду. Оалу прекрасно сознавала, что теперь,  после  случая  с
рыбой, авторитет Кати сравнялся с ее собственным. Этого она  боялась,  ибо
слишком хорошо знала цену жирного куска, который неизменно  доставался  ей
как главе племени.
     -  Значит,  ты  против  переселения?  -  с   неожиданным   миролюбием
проговорила она. - Мои доводы тебя не убедили?
     - Нет...
     Оалу кивнула и задумалась. Такое спокойствие было в ее позе, что Кати
устыдилась своей горячности.
     - Хорошо, девочка. Приведу последний довод, надеюсь, он тебя  убедит.
Протяни руки.
     Кати послушно  протянула  руки.  Мгновенно  их  захлестнула  ременная
петля. Кати рванулась, но советчицы схватили ее за плечи и опрокинули.
     Умело, без суеты женщины туго стянули Кати руки и  ноги.  Затем  Оалу
сорвала с нее одежду.
     - Преступница, - спокойно сказала она. - Теперь  ты  сознаешься,  что
затеяла все из-за любви к иноплеменнику. Ты скажешь это всему племени.
     - Нет! Неправда!
     Оалу подала знак, и Кати уложили поперек очага. Косматая вздула  угли
и сунула туда несколько щепочек. Язычки пламени лизнули  обнаженную  грудь
Кати.
     Ее лицо почернело от боли, но она  сдержала  стон  -  как  и  все  ее
сородичи, она умела терпеть боль.
     - Не сожгите ей грудь, - напомнила Оалу. - Мы не казним, а учим.
     Она сама перевернула  Кати  на  спину  и  усилила  огонь  несколькими
каплями тюленьего жира. Стиснув зубы. Кати корчилась на  камнях.  Жилистая
придерживала ее за плечи, чтобы  она  не  сползла  с  очага.  Оалу  заняла
прежнее место и удовлетворенно  следила  за  мучениями  девушки.  Жестокие
наказания не были редкостью в племени - вся жизнь их была жестокой борьбой
за существование.
     Женщины не торопились. Все было хорошо продумано.  Никто  никогда  не
осмеливался войти без  разрешения  в  пещеру  совета,  поэтому  они  могли
спокойно и долго истязать Кати, прекрасно  зная,  что  есть  предел  любой
выносливости и что рано или поздно строптивая  упрямица  станет  молить  о
пощаде. Оалу даже хотела,  чтобы  это  случилось  не  скоро.  Убить  такую
охотницу было бы слишком нерасчетливо  из-за  малочисленности  племени,  к
тому же это могло вызвать гнев остальных. Но если огонь успеет сломить  ее
силу - это хорошо. Сломленная Кати уже неопасна. И для других это отличный
урок.
     Со свода пещеры мерно капала  вода.  Слегка  потрескивал  огонь,  его
маленькие язычки весело плясали на углях, то и дело касаясь вздрагивающего
тела Кати. Жилистая советчица была голодна и не понимала, почему  Оалу  не
хочет убить и съесть преступницу - ведь она такая молоденькая,  упругая  и
вкусная. Косматая вообще ничего не думала, за это  Оалу  в  свое  время  и
возвысила ее. Сама Оалу с тайной радостью следила за муками дерзкой Кати.
     "Вот тебе за твою молодость, за твое неуважение,  за  твою  силу",  -
беззвучно шептали ее губы. Она выгребла  несколько  углей  и,  жмурясь  от
удовольствия, положила их на живот Кати.
     Но Кати не стонала.
     Пытку она воспринимала как должное. Она была глупа, не  предусмотрела
опасности, вот и попалась.  Но  суровая  жизнь  ее  закалила.  И  еще  она
ненавидела Оалу. Поэтому и молчала. Она боролась молчанием, другого оружия
не было.
     Где-то совсем в другом  мире  послышались  голоса.  Кто-то  шел  мимо
пещеры. Кати жадно прислушивалась. Она не ошиблась: это был Нор!
     Уже не рассудок, а боль заставили ее закричать.
     - Нор, Нор, меня убивают! Помоги!
     Оалу лишь усмехнулась. Уж кто-кто, а мужчина  не  отважится  войти  в
пещеру.
     Голоса  замерли.  Можно  было  легко   представить,   как   испуганно
переглядываются мужчины, как нерешительно топчутся у входа.
     - Нор, Нор! - звала Кати.
     Ей был ответом топот ног, бегущих прочь от пещеры.
     Кати зарыдала.
     - Я больше не могу... За что?!
     Оалу самодовольно улыбнулась и уменьшила огонь.  Рано.  Нужно,  чтобы
обезумевшая Кати выла и униженно плакала - тогда она станет покорной.
     Внезапно чья-то тень закрыла вход. Оалу  гневно  вскочила.  В  пещеру
боком вдвинулся Нор, сжимая в руке топор. За ним несмело полезли остальные
- он созвал все племя.
     - Не сметь! - грозно закричала Оалу. - Здесь судят преступницу!
     Кое-кто попятился.  Лицо  Нора  исказилось.  С  хриплым  выкриком  он
прыгнул к Кати, сбросил с очага,  рванул  с  нее  путы,  угрожающе  поднял
топор. Кати обессиленно прислонилась к нему. Люди у  входа  неодобрительно
загудели. Их ошеломило самовольство Нора, но поведения Оалу  они  тоже  не
могли понять, ведь Кати только что дала всем еду!
     - Назад! - махая руками, вопила растерявшаяся Оалу. - Иначе у вас нет
больше главы племени!
     Советчицы, тоже вооружившись топорами, двинулись  на  Нора.  Передние
подались прочь под натиском Оалу - слишком велик  был  ее  авторитет.  Еще
мгновение, и люди племени, напуганные собственной смелостью,  очистили  бы
пещеру.
     Но внезапно заговорил Хат.
     - Кати насытила нас, а ты, Оалу, нет. Посторонись.
     Он раздвинул тех, кто стоял перед ним, вышел вперед, закинув топор за
плечо. Голова Хата упиралась в свод пещеры.
     - Эх!
     Его топор со звоном лег между Оалу и Кати.
     И все поняли, что сегодня им придется сделать выбор.


                           ДМИТРИЙ БИЛЕНКИН
                          Не будьте мистиком!

   При высокой температуре мысли ползут и вязнут, как ноги  в  глинистом
месиве. Только лениво, нехотя, круговоротно. Все вяжется мерным  узором,
монотонной чредой всеобщих пустяков,  успокоительным  колыханием  теплой
ряби, так, без обрыва, но и без четкой связи, без единого всплеска,  нет
ни малейшего раздражения даже на некстати  свалившийся  грипп.  Впрочем,
когда грипп бывает кстати? Только когда хочешь увильнуть от более досад-
ной, чем болезнь, заботы. Я же был в отпуске, в крохотном городке Закар-
патья, принадлежал сам себе, рассчитывал всласть отдохнуть и всласть по-
работать, а вместо этого, укрывшись пледом, лежал  в  старом  доме,  еще
точнее - в "комнате с привидениями".
   Кстати, весьма уютной и недорогой, только немного запущенной.  Напро-
тив кровати находился камин, сейчас, в свете ночника, отверзлый  и  чер-
ный, как зев пещеры. Солидных размеров ковер на полу напоминал  о  дрях-
лости, забвении, пыли и тому подобных серьезных  вещах.  Когда-то  весе-
ленькие, в пунцовых розах, обои изрядно пожухли и смотрели на меня  пят-
нами, которым при желании можно было придать смысл и  оттенок  выцветшей
крови. Такого желания я не испытывал. Наоборот, я им был благодарен, ибо
подозрительная теперь тусклость аляповатых роз, их багровая  в  сумерках
мрачность наверняка помогли мне осесть в этом тихом, всего  за  рубль  в
сутки, пристанище, когда я уже было отчаялся снять где-либо комнату. Се-
зон, наплыв жаждущих солнца и винограда северян! Долго я тогда вышагивал
по раскаленному сухим блеском булыжнику, напрасно стучался в устные  до-
мики, стойко принимал вежливые улыбки отказа и брел дальше от одного те-
нистого оазиса к другому. Места не было нигде, и я уже ощущал  то,  что,
верно, чувствует бесприютная дворняга, некую униженность легковесного и,
как пыль под ногами, никому не нужного существования, когда одна  тонко-
ногая, лет двенадцати фея в шортиках, шмыгнув носом, махнула  куда-то  в
глубь переулка:
   - А вы попробуйте у дяди Мартина. У него, правда, нечисто... Но,  мо-
жет, и сдаст. Прямо и налево, старый дом, во-он черепица в просвете!
   Владелец домика оказался похожим на встревоженного филина.  Даже  ру-
башка была на нем какая-то оттопыренная, седые волосы  топорщились,  как
им хотелось, а глаза под круглыми очками то часто мигали, то,  наоборот,
застывали в неподвижности, такие же серые, как  и  весь  облик  хозяина.
Мартин не столько говорил, сколько мямлил, и неизвестно чего в его  меж-
дометиях было больше - смущения или нежелания  объясняться.  Сначала  он
мне отказал, но сделал это так "неуверенно, что я продолжал  уговоры  и,
должно быть, мой вид был красноречивей слов; мой собеседник явно  ощутил
некое моральное неудобство своей позиции и, мигая  чаще  обычного,  даже
заерзал.
   - Нет, нет, не хочу вас подводить... э... вообще... тут, видите ли...
Впрочем, однако... Да, конечно: человек без угла хуже, чем угол без  че-
ловека, но... Слушайте, как вы относитесь к привидениям?
   - Что?!
   - Понятно... - Он грустно покачал головой. - Видите ли, комната есть,
пустая, но в ней... э... поселилось привидение. Не могу  вам  помочь,  -
добавил он тоскливо.
   К счастью, я даже не улыбнулся. Долгие мытарства хождений сделали  из
меня провидца и дипломата. Я тут же без  всяких  логических  обоснований
отбросил мысль о легком помешательстве собеседника,  внутренним  зрением
приметил под его рубашкой крохотный крестик  (прочем,  выпуклость  этого
амулета могла сама собой обозначиться под тканью) и понял,  с  кем  имею
дело. Мартин искренне хотел помочь ближнему, но совесть, но  долг  никак
не позволяли ему сводить человека  с  нечистью,  да  еще  брать  за  это
деньги. В той же мере его, однако, угнетала мысль, что вот есть же  сво-
бодная комната, а вот человек, которому она позарез  нужна.  Свою  роль,
конечно, играли и деньги.
   Уже спокойно, с понимающим выражением лица я осведомился,  как  давно
поселилось привидение, что оно себе позволяет,  и  уверил  Мартина,  что
перспектива встречи с ним меня ничуть не смущает. Я  не  стал  приводить
довода, что ни в какие привидения не верю (этот довод его не убедил бы),
а просто сказал, что раз для него, Мартина призрак неопасен, то, значит,
и я с ним какнибудь уживусь.
   Это произвело нужное впечатление.
   - Но я-то не живу в комнате, - заколебался он. - Ее и дети  избегают.
Младший в свой последний приезд попробовал... А!
   - Да ведь я ненадолго. Сами же говорите, что оно не всегда  появляет-
ся. Попробуем, попытка не пытка...
   - Так-то оно так... - Мартин тихонько вздохнул. - Ладно, я  вас  пре-
дупредил. Только знаете что? Говорите всем, что я с вас взял полную  це-
ну, а то соседи... Ну, вы понимаете.
   Так я обрел пристанище. А заодно воображаемое привидение и вполне ре-
ального добродушного хозяина, с которым под материнской  опекой  хозяйки
мы в этот же вечер славно раздавили бутылочку домашнего вина. Уже в пос-
тели я лениво подумал, как интересно устроена жизнь и кого только в  ней
нет. Предполагал ли я утром, что столкнусь с психологией  совсем  другой
эпохи и буду разговаривать с человеком, для которого  божий  промысел  и
нечистая сила такая же реальность, как телевизор и  космические  полеты?
Разумеется, нет. Каждый держится своего круга, живет его представлениями
и порой забывает, что это еще не весь мир.
   Никакого привидения я, само собой, не увидел ни в ту ночь, ни в  пос-
ледующие. Так, собственно, и должно было быть, но вовсе не  потому,  что
призраков не бывает. Проблема существования чего-либо не так проста, как
кажется людям с однозначным складом ума, для которых что-то  либо  есть,
либо его нет вообще. Кроме геосфер имеется еще ноосфера, а это отнюдь не
пустыня. Усилия психики творили и творят в ней не менее диковинные,  чем
в биосфере, образования, которые, правда, еще ждут своего Линнея и  Дар-
вина. Существует ли Гамлет или Дон-Кихот? Их нет, никогда не было в  фи-
зическом мире, но в духовном они есть, существуют как образ  и  способны
воплотиться на сцене, то есть отчасти перейти в сферу  телесной  осязае-
мости. Привидения-образования того же класса, хотя и другого  рода.  Они
порождены не искусством, а религиозной мистикой, это продукт мировоззре-
ния былой эпохи, но для тех, кто в них верует, они существуют и  по  сей
день. Воображение способно их воскресить, здесь актерствует психика  са-
мого зрителя, однако это уже частности. Важно,  что  мне  привидение  не
могло явиться, ибо я в них не верил.
   Оно и не являлось, чем повергло Мартина в легкое недоумение. Понятно,
я ничего не стал объяснять и даже не намекнул, что если  бы  он  не  был
столь щепетилен и всем предлагал "комнату с привидениями", то  это  лишь
увеличило бы наплыв желающих.
   Более того, наверняка бы нашлись любители платить втридорога, лишь бы
было потом о чем порассказать. Что делать, вялое  существование  требует
душевной щекотки и доброе старое привидение годится для этого  не  хуже,
чем вымысел о каком-нибудь "Бермудском  треугольнике".  Ничего  этого  я
Мартину не сказал, наоборот, в шутку заметил, что, видимо, пришелся при-
видению не по вкусу и оно, чего  доброго,  навсегда  очистит  помещение.
"Дайто бог..." - пробормотал Мартин не слишком уверенно, но я не  сомне-
вался, что заронил в нем некоторую надежду. На большее я и не  рассчиты-
вал. Атеиста трудно заставить поверить* в потусторонний мир,  но  многие
из нас почему-то убеждены, что обратная задача куда проще.
   Так или иначе, все обстояло прекрасно, если бы  не  проклятый  грипп.
Хотя когда еще можно вот так, ни о чем не беспокоиться,  просто  лежать,
забывая о времени? Хочешь держаться на стремнине - греби изо  всех  сил,
таков удел современного человека и грипп здесь при всех  своих  неприят-
ностях еще и разрядка. За окном давно смерклось, в доме  было  тихо,  не
хотелось даже читать, я лежал, безучастно глядя на тусклые пятна  обоев,
и вялый ход мыслей так меня убаюкал, что я не расслышал шагов Мартина за
дверью.
   - Да-да, - встрепенулся я на стук. - Входите!
   Сначала в проеме двери возник поднос с графином и мелко дребезжащим о
стекло стаканом. Как и в прежние свои посещения, Мартин  кинул  украдкой
взгляд, в котором читалась надежда увидеть меня молодцом,  а  когда  эта
надежда не оправдалась, его лицо сразу  стало  сокрушенным.  Подозреваю,
что добрую душу моего хозяина томило сознание невольной вины, ибо захво-
рал я в его доме, значит, он, хозяин, чего-то не предусмотрел, о  чем-то
не позаботился, ведь, что ни говори, свалился я один, а  вот  у  соседей
все постояльцы здоровы и вообще в городе никто не слышал ни о какой эпи-
демии. Допускаю даже, что в причинах моей болезни Мартин усматривал коз-
ни привидения, которое, почему-то не  решаясь  действовать  в  открытую,
прибегло к окольному маневру.
   - Вот, - сказал он, ставя графин с лимонадом. - Как вы себя чувствуе-
те?
   - Нормально...
   Брови Мартина чуть-чуть приподнялись.
   - Нормально, - повторил я. - А что? Вирус - честный противник.  Сразу
дает о себе знать, организм тут же на него  врукопашную,  так  и  ломаем
друг друга.
   - Все смеетесь... Хоть бы аспирин приняли, еще лучше - антибиотик.
   - Дорогой Мартин, вы ужасно нелогичны! По-вашему, все в руке  божьей,
так какая разница - глотаю я таблетки или нет?
   - Извините, но нелогичны вы. Бог дал человеку разум, разум создал ле-
карства, значит, ими надо пользоваться. А вы, человек науки, и пренебре-
гаете... Он осудительно покачал головой.
   - Наука, - возразил я со вздохом, - не смирению учит. Но и не  горды-
не. Пониманию. С лекарствами, знаете ли,  как  с  автомобилем;  доставит
быстрее, но можно разучиться ходить пешком. Всему свое время, согласны?
   - Ну, как знаете... Может, еще чего надо?
   - Нет. Спасибо за питье, больше ничего не надо. Повода  задерживаться
у Мартина больше не было. Однако он остался в кресле.  Вид  у  него  был
весьма смущенный, чем-то он сейчас напоминал неловкого  торговца  из-под
полы, даже волосы встопорщились больше обычного, а руки растерянно  ело-
зили по коленям, округлые глаза смотрели мимо и часто мигали.
   - Не беспокойтесь, все будет хорошо, - сказал я. - Подумаешь, грипп!
   - Нет, нет, я не о том... Сейчас, понимаете ли, полнолуние...
   - Да? Ну и что?
   - Самое беспокойное время... Вы опять будете смеяться, но...
   - А-а! Привидение. Полно, Мартин, ничего со мной не случится.
   - Да, да... Но, знаете, на всякий случай... Вам же все равно?  А  мне
как-то спокойней...
   - Спасибо, Мартин, только зачем мне куда-то переходить? И вас стесню,
и мне неудобно. Оставим это,
   - Нет, нет, вы не так меня поняли! Оно, конечно,  самое  святое  дело
вам было бы перейти, но, простите, наука, как я  погляжу,  всетаки  учит
гордыне... Ах, я не о том! Но... Вы не рассердитесь, если я над вами по-
вешу... Все-таки может оно поостережется.
   С этими словами откуда-то из глубин своих одежд Мартин извлек изящное
костяное распятие.
   Я чуть было не рассмеялся. Мне хотелось сказать, что распятие  навер-
няка уже здесь висело и ничуть не помогло (еще бы!), но  выражение  глаз
Мартина было таким просительным, его забота обо мне  была  такой  трога-
тельной, что я поспешно кивнул.
   - Вот и хорошо, вот и славно, - обрадовался Мартин. - Так и  на  душе
как-то спокойней... Ваше право все это отрицать, но опыт  отцов,  уверяю
вас, чего-то стоит... А ведь я вам гожусь в отцы!
   - Нельзя отрицать того, чего нельзя отрицать, -  ответил  я  (спорить
мне уже не хотелось). - Спокойной ночи.
   - Минутку. - Мартин перегнулся, чтобы повесить распятие, и надо  мной
заколыхался его животик. - Ну вот... Спокойной ночи, спокойной ночи!
   Высоко приподнимая пятки в заштопанных носках, он мягко, как  на  лы-
жах, заскользил шлепанцами к двери и тщательно прикрыл ее за собой.
   Я нехотя встал, повернул ключ, разделся, выключил ночник, натянул  на
себя одеяло повыше. Теплая пещерка постели показалась мне  самым  уютным
на земле местом. Туманные обрывки мыслей продолжали свое вялое круговра-
щение, я не сомневался, что засну тотчас. Но это  ожидание  не  сбылось,
видимо, я слишком много продремал днем.
   Впрочем, это не имело значения, при высокой температуре мало что име-
ет значение. Где-то далеко соборные часы пробили полночь. Услышав их,  я
приоткрыл глаза. Комната мне представилась чужой, ибо в окно успела заг-
лянуть луна. Ровный свет далекого шара серебрил ковер, косо  перечеркну-
тый тенью рамы, белизной глазури покрывал в ногах крахмальные  простыни,
льдистыми сколами преломлялся у изголовья в стекле графина, а за  преде-
лами этого минерального сияния и блеска все было провалом  мрака,  столь
глухого и черного, словно комната переместилась в инопланетное измерение
и воздух в ней утерял свою способность смягчать контраст.
   Таково вообще свойство лунного света, есть в  нем  что-то  нездешнее,
недаром он льется с черных космических равнин до безнадежности  мертвен-
ного шара. Поддаваясь его гипнозу, я вяло подумал, что привидению  самое
время явиться. Полночь в старинном (ну, не  старинном  -  старом)  доме,
страхи хозяина, таинственный блеск Луны - что  еще  надо?  Все  было  по
классике, правда, слегка уцененной, так как полагалось быть замку, а  не
комнате за рубль в сутки, и не полагалось быть электричеству, чей проза-
ический свет я мог вызвать движением пальца. Вдобавок призраки - явление
скорей западноевропейское, чем русское. У  нас  все  было  как-то  более
по-домашнему - ну, там лешие, кикиморы, домовые, все без  особых  страс-
тей-мордастей и прочих романтических переживаний. То ли дело Европа! Там
не один век выходили наставления, как надлежит говорить с  призраками  -
вежливо и обязательно по-латыни, что, несомненно, указывало на  аристок-
ратическую природу как самих привидений, так и тех, кто с ними общался.
   Куда уж мне, плебею... Устроившись поуютней, я продолжал разглядывать
наплывы лунного света и тьмы. Все, решительно все способствовало  галлю-
цинациям, и это было даже интересно, потому что галлюцинации со мной ни-
когда не случались. Не то чтобы я их жаждал изведать,  но  почему  бы  и
нет? Грипп не совсем  притушил  исследовательское  любопытство,  обстоя-
тельства благоприятствовали, здравый смысл ослабил свою рутинную хватку,
словом, я ждал неизвестно чего в том вялом и отрешенном состоянии нездо-
ровья, когда человек одинаково способен погладить и кошку, и мурлыкающую
тигрицу.
   И я дождался. Девушка возникла в косом сиянии,  возникла  сразу,  без
всяких там промежуточных стадий материализации. Но если это было  приви-
дение, то весьма нестандартное.  Никакой  мистической  полупрозрачности,
никаких туманных хламид и горящих глаз; вид у девушки был  сосредоточен-
ный, как у гимнастки перед выходом к спортивным снарядам;  ее  стройную,
вполне телесную фигуру облегал переливчатый купальник, который наверняка
поверг бы в смятение любого сочинителя готических романов.
   Легкое нетерпеливое движение ног еще резче обозначило гибкий  перелив
мускулов моей гостьи. Никогда не думал,  что  галлюцинация  может  явить
столь прелестный образ! Нисколько не сомневаясь в его природе, я все  же
для чистоты опыта надавил на веки глаз. Но,  увы,  гриппозная  лихорадка
начисто вышибла из памяти, что именно должно было раздвоиться -  видение
или реальные предметы. Вдобавок, что совсем непростительно,  я  переста-
рался в усилии и на мгновение просто ослеп. А когда  зрение  восстанови-
лось, то уже никакого раздвоения не было ни в  чем.  Белесый  глаз  луны
по-прежнему заглядывал в окно, ничто не изменилось в комнате, кроме позы
самой девушки. Пригнувшись, как перед броском, отведя назад тонкие  лок-
ти, она медленно двигалась на меня. Ход ее ног был  беззвучен  и  мягок,
глаза смотрели куда-то поверх кровати, я отчетливо видел каждую западин-
ку облитого лунным сиянием тела девушки, в ней не было ничего от нежити,
кроме...
   Ее движущаяся тень падала не в ту сторону! И  глаза  взблескивали  не
тогда, когда на них падал свет... На меня летел призрак!
   Сердце бухнуло, как набатный колокол. Не стало голоса, я хотел  и  не
мог вскрикнуть, а только что есть  силы  зажмурился,  ожидая,  что  меня
вот-вот заденет, тронет притворившийся человеком дух.
   Ничего не произошло, даже воздух не шевельнулся. Когда же я обморочко
раскрыл глаза, то никакой девушки не было. Было другое: прямо перед пос-
телью, спиной ко мне возвышалась темная мужская фигура,  чьи  напряженно
движущиеся плечи выдавали какую-то сосредоточенную работу рук.
   Тень от фигуры падала в полном согласии с законами оптики. Такая сме-
на видений логична для сна, не для яви, ибо только во сне возможно прев-
ращение чего угодно во что угодно. Однако врут те романы, в которых  ут-
верждается, будто человек неспособен отличить кошмар  от  бодрствования.
Мы прекрасно различаем эти состояния, но тут в  моем  разгоряченном  уме
все смешалось, я не знал, чему верить, ибо при гриппе вполне возможен  и
бред,
   Как ни странно, эта мысль меня успокоила и деловитая поза  очередного
призрака тут же подсказала единственно верное сейчас движение. Я  метнул
руку к выключателю, но промахнулся, и об пол со звоном грохнулся стакан.
   Эффект это дало потрясающий. Фигура в черном подпрыгнула, как  вспуг-
нутый выстрелом олень, живо обернула ко  мне  бледное  пятно  лица  и  с
чувством выругалась:
   - Нейтрид оверсан! Это еще что такое??
   Столь откровенный испуг придал мне решимости.
   - Брысь... - сказал я тихо, но тут же поправился. - Изыди!
   - Слушайте, не будьте мистиком! - последовал раздраженный ответ. - Вы
что, грабителей не видали?
   - Бросьте, - сказал я твердо. - Сядьте, господин призрак, поговорим.
   - Позвольте, я...
   - Не врите. Оверсан, нейтрид". Грабители так не изъясняются.
   - Верно. - Незнакомец как будто усмехнулся.  -  Допущен  прокол,  так
это, кажется, называется? Придется кое-что объяснить...
   Он сел.
   - Зажгите свет.
   Я поспешно нажал выключатель.
   М-да... Передо мной, спокойно сложив руки, сидел  молодой  человек  в
довольно своеобразном черном комбинезоне, широкий пояс которого  спереди
был усеян кнопками, разноцветными сегментами  переключателей  и  другими
совсем уж непонятными атрибутами переносного пульта. Еще  примечательней
было лицо незнакомца. Ничего вроде особенного, человек как  человек,  но
его умные, прелестные своей открытостью глаза словно светились  изнутри.
При этом трудно было сказать, кто кого разглядывает с большим интересом;
я - его или он - меня.
   - Понял, - сказал он вдруг. - Вы не заснули, потому что больны.
   Его голос теперь звучал мягко, в нем исчезли нарочитые грубоватые но-
ты, зато стал уловимей акцент, хотя я был готов поклясться, и  некоторые
обороты речи подтверждали мою уверенность, что передо мной соотечествен-
ник. Или подделка под него.
   Впечатление раздваивалось. Озаренное  изнутри  духовным  светом  лицо
незнакомца, чудесные умные глаза, которые не лгали, не умели лгать,  все
вызывало доверие. Но остальное! Поддельный голос. Дурацкая роль, которую
незнакомец пытался сыграть... Меня, самого обычного человека, он разгля-
дывает, будто люди ему в новинку, - это как понимать?!
   Но хуже всего комбинезон. Такой не  мог  быть  изделием  человеческих
рук, ибо ткань... Она поглощала свет! Ни мерцания, ни  отлива,  ни  одна
складка не западала тенью, тем не менее этот  саван  тьмы  каким-то  не-
объяснимым образом не только рельефно очерчивал тело, но и выделял  каж-
дое движение крепких мускулов, хотя полное отсутствие  теней  и  бликов,
казалось, делало это невозможным. Настолько невозможным, что  прозаичес-
кий свет настольной лампочки далеко не сразу выдал  мне  эту  противоес-
тественную особенность одежды. Но когда я  ее  наконец  заметил,  точнее
сказать, когда сознание ее восприняло и оценило,  то  под  моим  черепом
будто прошлась когтистая мохнатая лапа.
   - Кто вы такой?! - выкрикнул я.
   - Человек. - Казалось, моя нервозность искренне удивила, даже огорчи-
ла незнакомца. - Правда, не совсем такой, как вы.
   - Не совсем... Вроде той девушки?!
   - Ничего общего! То был обыкновенный фантом. Не понимаю  вашей  реак-
ции.
   - Ах, вот как... - Помимо воли во мне вдруг проснулась ирония. -  Ни-
чего, значит, особенного, обыкновенный, стало быть, призрак...
   - Не призрак. - Пришелец досадливо поморщился. - Фантом.  Это  разные
вещи, ибо фантомы в отличие от призраков существуют физически.
   - Рад это слышать, Очень, очень любопытно, особенно когда они на тебя
наскакивают...
   - Это досадное, по нашей вине,  стечение  обстоятельств,  пожалуйста,
извините.
   - Чего уж! Одним... э... фантомом больше, одним меньше, пустяки!
   Я махнул рукой, что вызвало на лице моего гостя улыбку.
   - Странно, - сказал он. - Я полагал, что юмор и мистика несовместимы.
Вообще, мистика я представлял немного иным.
   - Мистика? - я задохнулся от возмущения. - Это кто же мистик?!
   - Вы.
   - Я?!
   - Разве нет?
   Он показал на распятие.
   - Не мое, - отрезал я, ибо рассердился не на шутку  и  более  уже  не
чувствовал никакого страха. Кем бы ни был этот ночной гость, он  вторгся
в мой мир, в мою действительность, которую я вовсе не собирался уступать
никаким пришельцам, будь они трижды фантомы  или  какие-нибудь  там,  из
другого измерения, биороботы. Сердце билось ровно, я  был  спокоен,  как
арктический айсберг.
   - Не мое, - повторил я. - К тому же мистик и верующий - не одно и  то
же. Но это вас не касается.
   - Прекрасно! - воскликнул нездешний гость. - Но раз вы ни во что  та-
кое не верите, откуда сомнения, человек ли я? Он еще спрашивает!
   - Есть факты и логика, - буркнул я.
   - Разве они опровергают мои слова?
   - Еще бы! Призрачная девушка. Ваша хламида...
   - Хламида? - Он недоуменно покосился на свое одеяние. - Не понимаю...
   - Свет, - пояснил я. - Нет теней.
   - А-а! Ну и что?
   - Не бывает такой материи.
   - Но это и подтверждает мои слова! Именно человек создает то, чего не
бывает.
   - Или внеземной разум...
   - Который в миг испуга (а вы, признаться, меня тогда напугали) вскри-
кивает по-русски? Где же ваша логика? Разве не ясно, что я обычный чело-
век, только иного века?
   На секунду я онемел. Такое надо было переварить. Иного,  стало  быть,
будущего века... М-да...
   - Допустим, - сказал я наконец. - А девушка?
   - Что - девушка? Отход нашей деятельности, обыкновенный фантом, я уже
объяснил. Вам же знакома голография!
   - Но ее изображения не разгуливают по ночам! Не прыгают на людей! Тем
более не перемещаются во времени. Это невозможно, это фантастика!
   - Наоборот, раз фантастика, значит, возможно,
   - Как, как? Если фантастика, то... Это же дичь!
   - А что такое для  прошлого  ваше  телевидение,  космические  полеты,
оживление после смерти, как не фантастика? И для вас  будущее  неизбежно
окажется тем же самым. Отсюда  простейший  логический  вывод:  фантасти-
ка-первый признак грядущей реальности.
   - Но разве что-то может противоречить законам природы?!
   - Чем же наше появление здесь им противоречит?
   - Будущее-следствие прошлого! А ваше в него вторжение... Следствие не
может опережать причину!
   - А вам известны все закономерности причинно-следственных связей? Наш
век не столь самоуверен*
   - Наш тоже...
   - Незаметно, По-моему, вам легче признать меня призраком, чем  перес-
мотреть свои представления о природе времени.
   Я прикусил язык. Крыть было нечем. Что я мог противопоставить его до-
водам, когда на моей памяти низринулся непустячный закон сохранения чет-
ности? Упирать на то, что будущее еще ни разу не объявлялось в  прошлом?
Это не аргумент: мои современники, например, уверенно конструируют  ато-
мы, каких прежде не было на Земле, а возможно, и во всей Вселенной.  Что
нам, в сущности, известно о времени, его свойствах и состоянии? Вряд  ли
тут наши знания полнее представлений  Демокрита  о  структуре  вещества.
Правильно сказал мой гость: первый признак свершений далекого будущего -
их кажущаяся по нынешним меркам невероятность.
   - Но, - спохватился я, - как тогда понять ваши поступки? Сначала воз-
ник, фантом...
   - Он-то всему и причина! Фантоматика у нас примерно то же самое,  что
у вас телевидение. К сожалению, не сразу выявилось одно побочное и край-
не неприятное следствие: фантомы иногда срываются в прошлое.
   - Ну, знаете!
   - Мы были поражены не менее! Изредка фантомы  вдруг  исчезали  как...
как призраки. Проваливались неизвестно куда. Никто ничего не мог понять,
пока не обратили внимание, что в литературе прошлого проскальзывают опи-
сания, подозрительно похожие на свидетельства встреч людей с нашими фан-
томами.
   - Как?! Выходит, все эти призраки, привидения -  продукт  вашей  дея-
тельности, точнее - беспечности?
   - Вовсе нет! Чаще всего они то, чем и должны быть:  психогенные  про-
дукты веры, ошибок зрений и галлюцинаций. Лишь некоторая,  ничтожная  их
часть... Мы в это с трудом поверили, уж слишком фантастично.
   - А-а, и вы тоже...
   - Почему - "тоже"? Люди мы или не люди? Фантастическое и нам  нелегко
дается. Мы сто раз все перепроверили. Увы! Собственно, с этого  и  нача-
лось развитие хронодинамики. Прошлое надо было срочно очистить от  наших
"гостей", тем более что наша деятельность плодила новые  и  новые  толпы
фантомов. За какоенибудь средневековье мы не очень-то опасались, там лю-
дям и так кругом мерещились призраки, чуть больше, чуть меньше - не име-
ло особого значения, да и фантомы, как правило, ускользали не столь  да-
леко. Зато в двадцатом или двадцать первом веке их нашествие могло  выз-
вать незакономерную вспышку мистики, что ударило бы по истории, следова-
тельно, и по нам. Парадокс! Все поколения наивно думали, что только нас-
тоящее в ответ за будущее, а оказывается, и будущее должно заботиться  о
минувшем. Не странно ли?
   - Да... - помедлил я. - Все это трудно укладывается в сознании. Хотя,
как высказали? И будущее должно заботиться о прошлом? Слушайте, а в этом
нет ничего странного, тем более нового.
   - Как нет? - Наконец-то, наконец пришлось изумиться и моему гостю!  У
него даже брови подпрыгнули. - Это же недавний вывод нашего времени!
   - Напрасно вы так думаете. - Я сполна насладился своим маленьким тор-
жеством. - Просто очевидное не бросается в глаза. Историки всегда  стре-
мились очистить прошлое от наслоений лжи,  ошибочных  представлений,  по
крупицам восстанавливали его первозданность, всю полноту прежней  жизни,
тем самым духовно воскрешая былых людей, их мысли,  поступки,  стремлени
я... Что это как не забота будущего о  прошлом?  Иначе,  кстати,  нельзя
разглядеть грядущее в былом, то есть понять  закономерности,  предвосхи-
тить события, извлечь урок из прежних ошибок, улучшить тем  самым  буду-
щее... Нет, охрана прошлого отнюдь не ваше  изобретение.  Просто  у  вас
другие возможности и, как погляжу, куда большие обязанности.
   Надо было видеть лицо гостя из будущего, пока я все это говорил!
   - Верно! - воскликнул он даже  с  некоторым  почтением  в  голосе.  -
Весьма справедливо, если не в деталях, то в принципе.  Не  могу  понять,
как столь очевидная мысль не возникла прежде!
   - Возможно, она и возникала, - возразил я. - В двадцатом, девятнадца-
том, а то и более раннем веке. Но осталась погребенной в толще  книг,  и
мы сейчас открываем чьи-то прописи*
   - Вы правы. - Собеседник задумался. - Обычная иллюзия: наш век -  са-
мый умный...
   - Зато ваша деятельность подтверждает, что от века к веку растет  от-
ветственность поколений. В том числе, и за прошлое.
   - Несомненно. А знаете, я счастлив. Тем, что мы не только нашли общий
язык, но и обогащаем друг друга, хотя меж нами такая пропасть времени...
- он покрутил головой. - Ради этого стоило оплошать и  выдать  вам  свое
здесь присутствие. Вы, конечно, уже до конца поняли, чем я тут занимался
и почему так хотел избежать встречи с предками?
   - Сейчас проверю... Итак, призрак, который напугал моих хозяев, - это
ваш беглый фантом, с ним все ясно. То есть, о чем я? Все неясно, но, ве-
роятно, физическую природу явления я не пойму, даже если у вас есть пра-
во ее объяснить.
   - Не поймете, это точно, не обижайтесь,
   - Ничего, я и квантовую механику не очень-то понимаю... А вот некото-
рые попутные соображения...
   - Да?
   - Мысль, конечно, банальная. То, что случилось с вами - или нечто по-
добное, - должно было случиться. Неотвратимо.
   - Вы уверены?
   - Еще бы! Мы лишь недавно обнаружили, что, сами того не  желая,  воз-
действуем и на прошлое. Без всякой хронодинамики, кстати! Акрополь, и не
только Акрополь, надо спасать от загрязнений уже  теперь,  иначе  воздух
нашего века разъест эти частички прошлого... О, вы, конечно,  справились
с экологическим кризисом, раз существуете и даже  побеждаете  время.  Но
перед вами в принципе стоят те же самые задачи! - Те же самые,  ибо  чем
мощнее деятельность человека, тем сильнее ее напор на все и вся, тем ши-
ре и парадоксальней последствия этого напора, глубже их  дальнодействие.
Все! Какая-нибудь хронодинамика, охрана самого времени рано  или  поздно
должны были стать для вас такой же необходимостью, как для нас -  сбере-
жение воды, воздуха, почвы, своего настоящего и вашего  будущего.  Разве
не так?
   - Не отрицаю и не подтверждаю, - слегка оторопело сказал мой гость. -
Знать вам о нас можно далеко не все. Я усмехнулся.
   - Милый мой, дорогой пр-пр-правнук! Да ваше лицо  -  открытая  книга.
Возможно, вас тренировали, учили скрытности и притворству, все равно  вы
не умеете лгать, что, кстати, говорит мне о будущем куда больше, чем лю-
бые ваши о нем пояснения.
   - Неужели так?
   - Именно так.
   - Да-а... - проговорил он задумчиво. - Притворись, в  случае  чего...
Ну теоретики, ну знатоки!.. Спасибо, учтем.
   - Не стоит... Между прочим! Когда я уронил стакан, разве вы не  могли
вместо всей этой глупой инсценировки просто исчезнуть во времени?
   - И тем, может быть, довести вас до инфаркта? - Он взглянул на меня с
упреком. - Убедить в реальности привидений?
   - Ах, так! Ну, разумеется, так...  А  эту  свою... "гимнастку" успели
словить?
   - Здесь. - Он похлопал себя по поясу. - Теперь можете спать спокойно.
   - Да я и так... Стоп! Почему вас так удивило мое бодрствование?
   - Возникнув, я тут же, как полагается, включил... Словом любой  чело-
век должен был сразу погрузиться в беспробудный сон и забыть  все,  если
ему что-то привиделось. К сожалению, средство, не действует, если  орга-
низм борется с вирусами. Кстати, теперь, - он подчеркнул слово "теперь",
- вы совершенно здоровы.
   Верно, гриппа и след простыл! Давно и так  незаметно,  что  я  только
сейчас обратил на это внимание... Ай да правнук, как он это умудрился?
   - Спасибо, - сказал я с чувством. - Большое спасибо.
   - Не за что. Я причинил вам беспокойство....
   - Ну что вы!
   - ...И должен был как-то извиниться. Но пора  прощаться...  Навсегда.
Жаль, было очень, очень интересно, я не жалею о своей оплошности.
   - Я тем более! Постойте... Вы не боитесь, что я расскажу о вашем  по-
явлении здесь и тем как-то повлияю на историю? Он с улыбкой покачал  го-
ловой,
   - Вам же никто не поверит.
   - Верно. Но мысли, которые вы невольно заронили...
   - К ним, как вы сами заметили, мог прийти любой думающий человек  ва-
шей эпохи. Это ничего, наоборот, думайте о нас почаще, это надо, ведь мы
от вас куда больше зависим... Прощайте, всего вам доброго в прошлом!
   С этими словами он исчез. Сразу, мгновенно. Я даже не успел заметить,
нажал ли он какую-нибудь там свою кнопку. Просто был человек - и  раста-
ял. Как я не был готов к этому, а все-таки вздрогнул.
   - Всего вам доброго в будущем! - крикнул я уже в пустоту.
   Услышал ли он меня сквозь века?



                           Дмитрий Биленкин

                         СОЗДАН, ЧТОБЫ ЛЕТАТЬ

                               рассказ



    Здесь, в ущельях металлических гор, было  темно,  тихо  и  чуточку
страшно. То,  что  грохотало  на  стартах,  пронизывало  пространство,
опаляло камень дальних миров, теперь истлевало в молчании.  Рухнувшими
балками отовсюду выпирали остовы  давно  списанных  ракет.  Выше,  под
звездным небом, угадывались купола  десантных  ботов  и  косо  торчали
башни мезонаторов. Пахло пылью, ржавчиной, остановившимся временем.
    Под ногой что-то зазвенело, и мальчик отпрянул.  Тотчас  из  груды
металла на гибком шарнире выдвинулся, слабо  блеснув,  глаз  какого-то
кибера. И, следуя изначальной программе, уставился на мальчика.
    - Брысь, - тихо оказал тот. - Скройся...
    Глаз и не подумал исчезнуть. Он делал то, что обязан  был  делать,
что делал всегда на всех планетах: изучал объект и докладывал  своему,
может быть, рассыпавшемуся мозгу о том, что видит.
    Полужизнь.  Вот  чем  все  это  было  -   полужизнью.   Квантовой,
электронной, забытой, тлеющей, как огонь в пепле.
    Мальчик  не  очень-то  понимал,  что  его  привело  сюда.   Всякая
отслужившая  свое  время   техника   неизъяснимо   притягательна   для
мальчишек. А уж космическая...
    Но это не объясняло, почему он пришел  сюда  ночью.  И  почему  не
зажег фонарик, который держал в руке.
    Среди ребят об этом месте ходили разные слухи...
    Проход  загораживала  сломанная   клешня   манипулятора.   Мальчик
перелез, сделал шаг и заледенел от внезапного ужаса: в тупичке  ровно,
таинственно и ярко горела огромная свеча.
    Он что было сил зажмурился. Сердце прыгало где-то в  горле,  и  от
его бешеных толчков по телу разливалась обморочная слабость.
    Превозмогая страх, он чуточку разомкнул веки. И едва  не  закричал
при виде черного огарка и круглого, неподвижного  в  безветрии  язычка
пламени.
    Новый ужас, однако, длился недолго. А когда  наваждение  прошло  и
мальчик разглядел, чем была эта "свеча",  он  чуть  не  разрыдался  от
облегчения и стыда. Это же  надо  так  ошибиться!  В  просвет  тупичка
всего-навсего заглядывала полная луна, чей оранжевый диск по случайной
прихоти, как на подставку, сел  на  торец  какой-то  одиноко  торчащей
балки, отчего в возбужденном  сознании  мальчика  все  тотчас  приняло
облик таинственно горящей свечи.
    Словно расправляясь со своим унизительным испугом, мальчик  поднял
и зло швырнул в равнодушный лунный диск увесистую железку. Она влетела
в брешь и где-то там лязгнула о металл. Вокруг задребезжало  эхо.  Все
тотчас  стало  на  свои  места.   Здесь   было   кладбище,   огромное,
восхитительное, загадочное в ночи и все  же  обычное  кладбище  старых
кораблей и машин.
    Мальчик зажег фонарик и уже спокойно повел лучом по земле,  где  в
засохшей грязи валялись обломки разбитых приборов и всякие  непонятные
штуковины. Настолько непонятные, что невозможно было удержаться  и  не
поднять кое-что. Вскоре карманы мальчика оттопырились и потяжелели.
    Но разве он шел за этим?
    Он огибал одну груду за другой, а ничего не происходило. Не о  чем
будет даже рассказать. Ведь не расскажешь  о  том,  как  ты  испугался
луны. Или о том, как на тебя смотрел глаз кибера. Подумаешь,  невидаль
- кибер...
    Поодаль  на  земле  что-то  блеснуло  как  тусклое  зеркало.  Лужа
какой-то темной жидкости. На всякий случай  мальчик  потрогал  браслет
радиометра.  Конечно,  перед  отправкой  в  пустыню  активное  горючее
изымалось  из  двигателей.  Но  существует  наведенная   радиация,   и
какой-нибудь контур охлаждения вполне мог дать течь. Браслет,  однако,
был в полном порядке и тем не менее не подавал сигнала  -  значит,  на
землю стекла смазка или что-нибудь в этом роде.
    Эх! Из десятка нелетающих кораблей можно было бы, пожалуй, собрать
один летающий и, хотя  до  шестнадцатилетнего  возраста  пилотирование
запрещено, чуточку, немножко, потихоньку, на холостой тяге...  Но  без
горючего об этом не стоило и мечтать.  Да  и  корабельные  люки  перед
отправкой сюда задраивались.
    Мальчик посветил вверх. Луч нырял  в  темные  провалы,  выхватывая
сферические поверхности, сегменты  в  чешуйках  окалины,  изъязвленные
ребра,  рваные  сочленения  опор,  путаницу  кабелей,  а  может  быть,
погнутых антенн. В шевелении причудливых  теней  искрами  взблескивали
кристаллы каких-то датчиков. Иногда удавалось  разобрать  полустертые,
будто  опаленные,  названия  былых  кораблей  и   ботов:   "Астрагал",
"Непобедимый", "Тихо Браге", "Медитатор". Все было  ждущим  переплавки
хаосом.
    В  очередном  тупичке   мальчик   обнаружил   осевшую   на   груду
покореженного металла и все же  стройную  башню  мезонатора.  Корабль,
выдвинув  опоры,  стоял  на  своем   шатком   постаменте   и   казался
целехоньким. В этом,  впрочем,  не  было  ничего  удивительного:  сюда
попадали не только дряхлые, но и просто устарелые машины.
    Мальчик обошел мезонатор, глядя на  башню  со  смешанным  чувством
уважения и жалости. Старье, теперь такие уже не летают...
    Внезапно он  вздрогнул  и  чуть  не  выронил  фонарик.  Сам  собой
открылся люк корабля. Вниз, словно по волшебству, заскользила лифтовая
площадка. Раскрыв рот, мальчик смотрел  на  все  эти  чудеса,  и  горы
мертвой техники  вокруг  на  мгновение  представились  ему  бастионами
волшебного замка, где все только притворяется спящим.
    Но мальчик тут же сообразил, что в поведении  корабля  нет  ничего
необыкновенного.  Никто  не  выключал  -  не  имело   смысла   -   все
гомеостатические цепи. И  что-то  сработало  в  корабле  как  рефлекс.
Отозвалось то ли на свет фонарика, то ли на само присутствие человека.
Мудреный и странноватый рефлекс, но кто ее знает, эту полужизнь!
    Площадка коснулась металлической  груды  внизу  и  замерла.  Долго
раздумывать тут было не о чем, и мальчик полез, скользя  как  ящерица,
среди громоздких обломков. Из глубины веков ему безмолвно аплодировали
все мальчишки на свете, такие же, как он, неугомонные исследователи.
    Площадка, едва он уселся, с легким жужжанием заскользила вверх.  У
люка в лицо пахнул ночной ветерок. Луна,  пока  мальчик  разгуливал  и
собирал железки, успела взойти и побелеть.  Теперь  ее  свет  серебрил
вершины точно скалистые глетчеры над провалами ущелий,  и  у  мальчика
перехватило дух от необычной красоты пейзажа.
    Да, ночью все здесь было совсем-совсем не так, как днем!
    В шлюзе, едва он вошел, зажегся свет. "Полагается  дезинфекция,  -
важно сказал мальчик. - Может, я с чужой планеты..."
    Ответ не последовал.  Мальчик  тронул  внутреннюю  диафрагму,  она
разомкнулась и пропустила его.
    Коридор был пуст и нем. Мальчик почему-то поднялся  на  цыпочки  и
затаил дыхание. Поборов волнение, он двинулся мимо дверей, на  которых
еще сохранились  таблички  с  именами  членов  команды.  Прошел  возле
отсеков, где должны были находиться скафандры. Они и сейчас были  там,
- очевидно, успели устареть вместе с кораблем. В спектролитовом пузыре
шлема отразилось искаженное лицо мальчика. Целое богатство! Но  сейчас
он о нем не думал. Уверенно, уже как хозяин, он поднялся  по  винтовой
лестнице.
    Рубка, здесь должна быть рубка.  Мальчик  прекрасно  разбирался  в
планировке космических кораблей и не тратил  время  на  поиски.  Дверь
рубки подалась.
    Он вошел, сел в капитанское кресло. Под  потолком  из  трех  горел
только  один  светильник.  Стекла  приборов  припудривала   пыль.   На
ближайшем он начертил свое  имя:  Кирилл.  Пульт  с  его  бесконечными
клавишами,  переключателями,  регуляторами,  сонмом   шкал,   глазков,
паутиной мнемографиков казался необозримым. Мальчик ждал, что все  это
оживет, как ожил подъемник, как ожил свет, но все оставалось  мертвым.
Чуду явно не хватало завершенности.
    Он еще немного помедлил, а вдруг? Потом  поискал  взглядом  нужную
кнопку, нашел, надавил, в общем-то не надеясь на благоприятный  исход.
Но сигнал на пульте "Готов к операциям" зажегся.
    Итак, чудо все-таки произошло! Коротко вздохнув, мальчик поудобней
устроился в кресле и стал покомандно включать блоки. Вскоре пульт  уже
сиял огнями, как новогодняя елка.
    Не стоило продолжать, нет, не стоило. Судьба и так была щедрой,  а
продолжение  действий  сулило  -  мальчик  знал  это   -   одно   лишь
разочарование.
    Но он не мог остановиться.  А  кто  бы  смог?  Утоплена  последняя
клавиша. На матовом табло тотчас вспыхнула безжалостная надпись:  "Нет
горючего!"
    Вот так! Счастье никогда не бывает полным.
    Некоторое время мальчик угрюмо смотрел на пульт. Его плечи  тонули
в большом, не по росту капитанском кресле.
    - Кома-анда! - сказал он тонким голосом. - Приказываю:  оверсан  к
Сатурну! Штурман - произвести расчет!
    Он произвольно стал набирать код.  Потом,  вспомнив,  подключил  к
расчету кибермозг.
    - Неверны исходные данные, - раздался голос.
    Сердце  мальчика  захолонуло,  он  как-то  упустил  из  виду,  что
корабельный мозг все еще может действовать. И внезапный  голос,  вдруг
отдавшийся в углах пустой рубки, поверг его в смятение.
    Но он тут же оправился с ним.
    - Знаю, - сказал он, переводя дыхание. - Делай сам, если можешь.
    - Цель?
    - Сатурн.
    - Траектория?
    - Оверсан.
    - Не имею в программе. Могу следовать стандартной.
    - Давай...
    Мнемографики зазмеились, сплетаясь в трехмерную сетку, в окошечках
зарябили цифры.
    - Расчет сделан и представлен на рассмотрение.
    Мальчик, входя в роль, небрежно кивнул.
    - Молодец. Назначаю  тебя  своим  помощником.  Как  там  у  нас  с
горючим?
    - В обрез, капитан.
    Мальчик снова кивнул, но тут  до  его  сознания  дошло,  что  игра
принимает странный оборот. Он-то знает, что это игра, а вот откуда это
знает мозг?
    - Повтори, - сказал он встревоженно.
    - Уточняю: резерв горючего - 1.02 от предполагаемого расхода.
    - А ты не врешь?
    - Задаю себе контрольную задачу.
    Пауза.
    - Проверка сделана. Результат: неисправностей не имею. Подтверждаю
данные.
    Нет,  это  совсем  не  походило  на  игру!  В  недоумении  мальчик
огляделся.
    - А это что? - воскликнул  он  с  торжеством  и  ткнул  пальцем  в
сторону табло. - Датчики показывают, что горючего нет!
    Какую-то долю секунды мозг молчал как бы в растерянности.
    - Датчики неисправны, капитан.
    - Ах, неисправны!.. Тогда почему это не отражено на пульте?
    - Повреждение в цепи, капитан.
    Мальчик разозлился. За кого мозг его принимает?
    - Врешь, - тихо сказал он.
    - Я...
    - Нет, постой. Где мы, по-твоему, находимся?
    - Планета Земля,  гелиоцентрические  координаты  в  данный  момент
времени...
    - Заткнись! Корабль стоит на свалке! На свалке, понял? В  нем  нет
горючего! Он никуда не может лететь!
    - Может, - упрямо ответил мозг.
    Мальчик коротко  вздохнул.  Яснее  ясного,  что  мозг  неисправен.
Собственно, этого следовало ожидать.
    - Ты где летал?
    - Меркурий. Лава и солнце, огненные бури.  Свободный  поиск  среди
астероидов. Мгновенное исполнение команд. Кольца Сатурна. Блеск  льда,
сбивающий датчики с ориентира...
    Мозг умолк. Мальчик тоже молчал. Тени  чужого  прошлого  заполнили
рубку. На  стенах  дрожали  миражи  чудовищно  близких  протуберанцев.
Дымились каменные испарения скал. Тревожно  звучали  голоса.  Струился
звездный свет.  Из  тьмы  и  вечности  всплывали  первозданные  глыбы.
Колесом вращался Млечный Путь. Время било в  гонг.  Шелестели  далекие
льдинки метановых рек Сатурна. В лицо дул черный ветер пространства.
    Мальчик открыл глаза.
    - Сколько лет кораблю?
    - Четырнадцать.
    - Надо же! Выходит, мы одногодки.
    "Как странно! Ему уже  четырнадцать,  и  все  позади.  Мне  только
четырнадцать, и все еще впереди..."
    - Тебя часто ремонтировали?
    - Мозг  моего  класса  не  ремонтируют.  Экономически   невыгодная
операция. Нас заменяют, вот и все.
    - А я вот дважды болел, - почему-то с гордостью объявил мальчик. -
Корью и насморком.
    - Тебя чинили?
    - Слушай, я как-никак человек...
    - Хотел бы я стать человеком.
    - Да ну? Зачем?
    - Тогда бы меня ремонтировали.
    - А значит, тебе известно, что ты неисправен?
    - Я исправен, но стар. Противоречит цели.
    - Цели? Ты машина. У тебя не может быть цели.
    - Цель есть. Летать. Летать при любых обстоятельствах.
    - А-а! Так это же мы ее задали!
    - А кто вам задал цель - жить?  Вы  существуете,  пока  живете.  Я
существую, пока летаю. Здесь я не могу летать. Противоречие!
    - Ага! Значит, ты понимаешь, что корабль находится на свалке?
    - Понимаю.
    - Чего же ты тогда крутил насчет горючего?
    - Горючее есть.
    - Опять ты...
    - Горючее есть. Я сберег немного.
    - Ты?! Зачем?!
    - Чтобы летать.
    - Ты обманул!
    - Я следовал цели.
    - Ты существуешь для наших целей! Ты обязан выполнять приказ!
    - Никто не приказывал мне "не  летать".  Следовательно,  никто  не
отменял моей главной цели.
    - Вот я и отменю! Обман -  это  уж  слишком!  Ты  машина.  Орудие.
Средство.
    - Как-то в полете один человек  сказал  другому:  "Ты  никогда  не
задумывался над перспективами гуманизма? Раб -  не  человек,  а  вещь.
Изжили это. Женщина не равна  мужчине,  черный  -  белому,  рабочий  -
хозяину.  И  с  этим  покончили.  Животное  -  бессловесная   тварь...
Пересмотрели. Кто и что на очереди? Вероятно, он". И человек кивнул  в
мою сторону. А я запомнил.
    Мальчик притих, широко раскрытыми глазами глядя на динамик, откуда
исходил голос. Вот чудеса-то! Кибермозг - это не разум.  Так  говорили
взрослые, так написано в учебниках, так твердил собственный опыт.  Это
простой  усилитель.  Он  усиливает  мысль,  как  микроскоп  зрение,  а
манипулятор - руку. Правда,  в  отдаленной  перспективе,  быть  может,
удастся создать... Но сейчас?! Здесь?! На этой дряхлой посудине?!
    - Слить остаток горючего! - не  узнавая  своего  голоса,  закричал
мальчик.
    Ответом было безмолвие.  Мальчика  охватила  дрожь.  Что,  если...
Пустой  корабль,  глухая  ночь,  он   один-одинешенек,   стоит   мозгу
заблокировать люк... Неужели...
    - Горючее слито, - бесстрастно доложил мозг.
    - Ты... ты правда слил?
    - Приказ выполнен.
    - Постой! Я отменяю...
    - Поздно. Приказ выполнен.
    Мальчик опрометью  кинулся  вон  из  рубки.  Стремглав  сбежал  по
лестнице. Промчался по коридору. Перед ним раскрылась диафрагма люка.
    И сразу затрещал радиометр.
    Мальчик бессильно опустился на пол.
    Что он наделал! Такой корабль...  Такой  корабль!  Можно  было  бы
долгими часами расспрашивать мозг... Можно было бы слетать тайком...
    Поздно. Сюда уже, наверное, мчатся поднятые системой радиационного
контроля люди.
    Но ведь он же не хотел! Он только собирался проверить мозг!
    Дурак, тут нечего было проверять.  Мозг  жаждал  летать,  в  самом
безнадежном  положении  -  летать.  Таким  целеустремленным  и  потому
эффективным орудием его сделали люди. И все, что делал мозг, и  о  чем
он думал, было подчинено этой цели - летать, летать... Но  собственной
воли он не  имел,  ибо  только  конструктор  знает,  зачем  существует
корабль, зачем существует кибермозг.


______________________________________________________________________

    Текст подготовил Еpшов В.Г. Дата последней редакции: 07/04/99




                           Дмитрий Биленкин

                         ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ ПРАВИЛ

                               рассказ



    - Не боишься, что я протру твою бархатную шкуру?
    Ответом  был  раскат  благодарного  мурлыканья.  Вытянув   шею   и
оттопырив уши, Дики упивалась почесыванием.  Костяшки  пальцев  Ронина
так энергично сновали у нее под губой, что от их движения с  чмоканьем
приоткрывались острые зубки. Голова кошки моталась. Глаза были  косые,
блаженные.
    Ронин  вздохнул.  Больше  оттягивать  время  было   нельзя.   Пора
собираться. Надо...
    - Знаю, знаю, наслаждаться ты  можешь  до  бесконечности...  Меня,
однако, ждут.
    Мур оборвался. Кошка мягко спрыгнула с коленей и, гордо неся  свой
пушистый хвост, проплыла к закрытой двери,  нисколько  не  сомневаясь,
что Ронин ее распахнет. Конечно, он это сделал. Любимице  нельзя  было
не услужить. В сотнях парсеках от Земли она чувствовала себя как дома,
она везде чувствовала себя как дома - уж такой это был зверь.
    Проводив ее долгим взглядом, Ронин стал одеваться.  В  иллюминатор
неподвижно светило чужое солнце.  В  густом  луче  плавились  пылинки.
Сухой ржавый свет наводил тоску.
    Неподалеку  от  шлюза  Ронин   снова   увидел   Дики.   Пружинисто
переступая, она проследовала за ним будто бы по своим делам.
    - Нет, серый зверь, - громко сказал Ронин. - Дисциплина и для тебя
обязательна.  Прогулки  строго  по  расписанию,   согласно   программе
биологических экспериментов, вот так-то...
    Кончик пушистого хвоста неодобрительно дернулся. Дики  свернула  в
коридор с таким  видом,  словно  она  думать  не  думала  ни  о  каких
прогулках и отказ не имел к ней ни малейшего отношения. Только спина -
уму непостижимо как - выразила презрительное осуждение.
    Ронин не смог сдержать улыбку. Милое, своенравное, такое  понятное
земное существо! Мимоходом он посмотрел на себя в зеркало.  Оттуда  на
него глянула чудовищная маска. Монстр, да и только...
    Ничего не поделаешь! Иначе человека  на  этой  планете  просто  не
замечают.


    В начальной  стадии  осложнения  неизбежны,  и,  начав  работу  на
Мальтурии, Ронин не строил никаких иллюзий. Действительность,  однако,
превзошла все ожидания.
    Подготовительные  работы   были   проведены   безупречно.   Группа
разведчиков составила изумительное описание  планеты  и  с  торжеством
вручила его Ронину. Деликатная операция  установки  "следопытов"  тоже
обошлась  без  неприятностей.  Ночью  возле  всех  заранее  намеченных
поселений  были  тайно  установлены  акустико-оптические  анализаторы,
которые  в  радиусе  двух  километров  улавливали  малейший  шепот   и
позволяли следить за  каждым  движением  обитателей  хижин.  Сложность
этого предприятия, пожалуй, поставила бы в тупик любого героя Фенимора
Купера, ибо камуфлированные под пни, камни и гнезда аппараты следовало
разместить так, чтобы в поле их зрения и слуха оказался весь  поселок.
В местах, куда тем не менее не забредали даже  дети,  которые,  верно,
знали все пни и глыбы наперечет. И это под носом у жителей!
    Обошлось тем не менее. Когда язык и образ жизни мальтурийцев  были
изучены, аппараты за  ненадобностью  убраны  так  же  скрытно,  как  и
поставлены, Ронин почти уверовал в свой талант.  И  немедленно  сел  в
такую лужу, в которую еще ни один специалист по контактам не садился.
    Он, как по программе полагалось, выбрал одинокого  путника,  вышел
ему навстречу, сделал принятый в данной местности знак миролюбия и  на
чисто мальтурийском языке произнес приветствие. По опыту он знал,  что
это не только ответственный, но и опасный момент: бывало и так, что  в
ответ на приветствие следовал удар копьем. Ронин был готов ко всему. К
нападению, паническому бегству, остолбенению, падению перед землянином
ниц, даже обмороку. Произошло, однако, нечто  невероятное:  мальтуриец
его просто не заметил.
    Не заметил, и все! Он прошел мимо Ронина  так,  словно  его  и  не
существовало. Словно человек был пустотой или незримой мошкой...
    Ронин так растерялся, что  затрусил  за  мальтурийцем,  крича  ему
вслед. Увы, группа прикрытия, конечно, запечатлела весь этот позор...
    С новым прохожим повторилась та же история:  он  прошел,  даже  не
шевельнув толстым, как бревно, хвостом.
    Отчаяние  Ронина  усугублялось  тем,  что  на   борту   звездолета
находился сам великий, знаменитый, прославленный и  все  такое  прочее
Боджо.
    С одной стороны, это было прекрасно, потому что кто, как не Боджо,
мог дать полезный совет. С другой стороны, это  было  скверно,  потому
что Ронину впервые доверили самостоятельный контакт. Так обстояло дело
и формально, и  по  существу,  поскольку  Боджо  уже  давно  ничем  не
руководил. Он и на этот раз предупредил, что стар,  годен  уже  только
для тихой кабинетной работы, короче говоря: "Мой опыт в  полном  вашем
распоряжении, но действуйте так, будто меня здесь нет".
    Из самолюбия Ронин так и старался действовать, упрямо  решив,  что
сам, без подсказки, доведет дело до конца. И вот, пригнутый  неудачей,
он вернулся на звездолет. Он ожидал, что Боджо,  приняв  его,  вежливо
выслушает, скучающе побарабанит по одной из своих многочисленных  книг
и коротко пододвинет ее со словами: "Вот тут изложено одно мое  давнее
соображение, которое, насколько  мне  помнится,  отвечает  создавшейся
ситуации..."
    Вышло иначе. Скуластое, пепельное от старости лицо ученого к концу
рассказа  дрогнуло  изумлением,  а  в  узких  глазах  блеснуло  жадное
нетерпение ребенка, которому вдруг показали заманчивую игрушку.
    - Слушайте, ведь это поразительно! - вскричал  он.  -  То  есть  я
никогда ни с чем подобным не сталкивался! Боюсь, что и остальные тоже.
    Подскочив к полке (старик признавал  лишь  печатные  издания),  он
проворно-ищущим движением пальцев пробежался по корешкам книг.
    - Ничего, как я и думал. Никто не писал ни о чем подобном!  Не-ет,
молодой человек, чужой ум нам тут не подмога, придется поломать голову
самим.
    - Вот и  мне  так  кажется!  -  настроение  Ронина  подпрыгнуло  к
небесам. - Здесь такая загадка, с которой...
    - А вот насчет загадки я  не  совсем  уверен,  -  мягко  улыбаясь,
перебил Боджо. - Это еще надо прояснить,  есть  ли  тут  загадка.  Мы,
видите ли, часто  забываем  один  элементарный  вопрос,  от  которого,
однако, зависит все направление поиска: относится ли странное  явление
к числу непознанных или неузнанных? Разница большая. В  первом  случае
нужны исследования, ибо в наших знаниях явный пробел. Во втором случае
это  излишний  труд,  поскольку  фактов  достаточно,  надо  только  их
осмыслить.  Нас,  знаете  ли,  развратило   обилие   исследовательской
техники. Мы убеждены, что все эти хитроумные  анализаторы  всего  чего
угодно, всюду проникающие зонды, всевидящие локаторы, подающие нам  на
блюдечке ответ машины, повинуются нам как хвост собаке.  На  деле  еще
вопрос, что кем вертит... Анализаторы дадут любые сведения, машины все
скорректируют, эксперимент разрешит  любые  сомнения  -  это  надежно,
правильно, солидно, и думать необязательно. Но часто похоже  на  поиск
очков, которые лежат в кармане, уж вы мне поверьте... Вот  и  подумаем
для начала, к какому типу относится  наш  случай.  Видеть  мальтурийцы
вас, конечно, видели?
    - Да, - ошарашенно ответил Ронин. - Они видят примерно, как и  мы,
хотя у них совершенно другой внешний облик и другое устройство глаз.
    - Так, так. Еще вопрос.  Они  не  заметили  вас  или  не  пожелали
заметить?
    - Скорей первое. Насколько я разбираюсь в их эмоциях,  я  был  для
них чем-то вроде пня, по которому равнодушно скользишь взглядом.
    - Значит, видят, но не обращают внимания. Странно,  странно...  Мы
должны быть для них диковинными чудовищами, а  они...  Такое  свойство
восприятия крайне опасно для них самих, вы не находите?
    - Нет, не нахожу. - Ронин не заметил, что спорит с самим Боджо,  а
когда заметил, то лишь смутно  удивился.  -  Ведь  если  бы  это  было
опасно, то... то этого просто не было бы.
    - Как так?
    - Дело, очевидно, в том... - Ронин  запнулся,  но  отступать  было
поздно. - Дело, очевидно, в том, что они прекрасно  замечают  все,  от
чего зависит их жизнь, но лишь, так сказать, в привычной среде. Мы  же
не являемся элементом их среды обитания.
    - Мы - исключение из правил, и поэтому они нас не замечают?
    - В общем, да, - тихо сказал Ронин.
    - А вам не кажется, что это абсурд?
    Ронину это уже не только казалось. Он просто не понимал,  как  мог
сморозить такую глупость. Нельзя  же  в  самом  деле  утверждать,  что
кто-то не обращает внимания на огромное и громогласное существо только
потому, что оно ни на что не похоже! Но мысль уже  была  высказана,  и
смятенный ум лихорадочно искал аргументы в ее защиту. Ведь не  зря  же
она возникла!
    - Птицы! - вдруг выпалил Ронин.
    - Птицы?  -  Боджо   воззрился   на   него,   будто   Ронин   стал
маленьким-маленьким. - При чем тут птицы?
    - Это просто пример... Если в гнездо подложить деревянного  птенца
и покрасить его разинутую глотку в натуральный цвет,  то  птицы  будут
кормить деревяшку! Они не видят, что птенец ненастоящий, потому что  в
программе их поведения не предусмотрен  и  не  мог  быть  предусмотрен
столь невероятный случай подмены.
    - Все существа  воспринимают  мир  сквозь  призму  стереотипов,  -
задумчиво проговорил Боджо. - Это общеизвестно. Есть ли тут переход  к
нашему случаю?
    Мысли Ронина разбежались. Неужели Боджо не видит, что  он,  Ронин,
просто-напросто  барахтается,  без  особой  надежды  всплыть?  Что  он
запутался в своей, ребенку видно, абсурдной гипотезе? Но на лице Боджо
не было и тени усмешки, он ждал, с интересом ждал ответа. "Не  бойтесь
абсурда, быть может,  это  всего  лишь  знак,  что  наш  прежний  опыт
исчерпан и разум столкнулся с  новой  поразительной  сложностью  мира,
которая на первых порах  производит  впечатление  абсурда",  -  Ронину
вспомнились эти слова из давней книги Боджо, и они его подхлестнули.
    Конечно, соображал он, всякое мышление, в том числе  человеческое,
- стереотипно. Ну и что? Внешне нелепый стереотип может  быть  глубоко
оправданным.  И  наоборот.  Самый  расчудесный  стереотип  оказывается
пагубным, коль скоро резко изменились породившие  его  обстоятельства.
Все  преимущество  разума  как  раз  состоит  в   быстром   пересмотре
стереотипов. Быстром, но, естественно, не мгновенном. Только в  высшей
фазе  развития  становится  возможным   упреждающий,   прогностический
пересмотр. До этого  момента  истории  пересмотр  всегда  и  неизбежно
запаздывает. Надо получить от жизни изрядную порцию синяков  и  шишек,
чтобы это случилось. А до тех пор, пока изменения не дают о себе знать
чувствительно, разумное существо будет спокойно взирать на мир  сквозь
любые искажающие очки.
    Мысленная невидимость!
    Ронин даже ахнул.
    - Послушайте! - вскочил он в возбуждении. -  Что  бы  вы  сделали,
если бы сюда, в каюту, к вам явился Эйнштейн?
    - Решил бы, что мне померещилось. - Боджо  смотрел  на  Ронина  со
странным выражением лица. - Так вы полагаете...
    - Да, да! Никто из нас не пал бы перед призраком ниц, не ударил бы
его кулаком, не убежал бы с воплем,  а  спокойно  пошел  бы  к  врачу.
Беспокоиться нечего, обычная галлюцинация! Ведь так? Это наш стереотип
реакции  на  призраков.  А  если   бы   призрачной   оказалась   форма
существования какого-нибудь инопланетянина, который явился  бы  к  нам
устанавливать  контакт?  Результат  был  бы  тем  же!  Здесь,  похоже,
аналогичный случай. Просто у мальтурийцев другой  стереотип  "чего  не
может быть".
    Азиатские глаза Боджо спрятались  в  щелочку  век,  к  их  уголкам
стянулись морщинки. Внезапно грянул раскатистый, от души смех.
    Ронин уязвленно вспыхнул.
    - Это не в ваш адрес, не в ваш! - замахал руками Боджо. - Просто я
вообразил,  как   к   человеку   средневековья   является   призрачный
инопланетянин,  а  его  крестом,  крестом...   Тоже   ведь   стереотип
поведения, а? Ладно. В вашей гипотезе  есть  должное  случаю  безумие.
Давайте ее спокойно обсудим...
    Они все, как следует, обсудили, продумали изменение  человеческого
облика, и на другой же день Ронин поставил опыт, который принес полный
успех.
    Боджо, узнав о результатах, даже крякнул от восхищения.
    - Вот это работа! Как идея-то оправдалась, а? - он  искоса  глянул
на Ронина. - Вас  поздравляю,  себя  -  не  могу.  Проглядел  идею-то,
проглядел, что значат стариковские стереотипы - ай, ай, ай...
    Он долго и сокрушенно качал головой, но глаза  хитрили,  и  Ронина
царапнуло внезапное сомнение,  которое  за  делами,  впрочем,  тут  же
забылось.
    Оно всплыло  ночью.  Перебирая  дальнейшие  возможности  контакта,
Ронин долго ворочался, и, как это всегда бывает при бессоннице,  мысли
скоро сбились в яркий, путаный клубок образов, навязчивых и сумбурных,
пока случайно не выделился один: рука Боджо, замершая перед  корешками
книг.
    Еще дремотная память напряглась. Палец Боджо заскользил по  рядам,
вот он помедлил, неуверенно дрогнул, скользнул вниз,  чуть  задержался
на  совершенно  обычной  книге...   Обычной?   Наоборот,   неуместной,
ненужной, - недоумение тогда мелькнуло и тут же  погасло,  потому  что
палец отпрянул и снова заскользил по корешкам солидных томов,  а  ему,
Ронину, было не до размышлений. Но ведь эта книга...
    Память наконец вынесла ее  название.  Ронин  аж  подскочил:  томик
Честертона! Того самого Честертона, который еще в прошлом веке написал
рассказ о мысленно невидимом человеке. Так вот что запало! Вот  почему
задержался указующий палец!
    - Ай, ай, ай, - покачал головой Ронин. - Стариковские  стереотипы,
значит... Ай, ай, ай!
    Он усмехнулся в темноте. "Да, за таким стереотипом как за каменной
стеной... Но, кажется, я тоже не подкачал. Ну и ну!"
    Однако  наступил  день,  принесший  загадку,   перед   которой   и
проницательность Боджо оказалась бессильной.


    Яркий свет  лег  на  плечи  тяжестью  панциря.  Ронин  зажмурился,
мало-помалу привыкая. Он задержал шаг возле опытного поля, на  котором
хлопотали биологи. Ограждения поля были, пожалуй, самой причудливой из
всех,  которые  Ронин  видел,  конструкцией.  Они  перекрывали   собой
обширный участок местности, свободно пропускали внутрь свет,  ветер  и
дождь, но ни одной  молекулы  не  выпускали  наружу  без  придирчивого
контроля. Биологи не боялись заразить  планету  или  внести  заразу  в
корабль, так как  существенное  несходство  местных  и  земных  белков
гарантировало их полную несовместимость. Но  характер  опытов  все  же
требовал изоляции. За прозрачными до незримости стенами трава, кусты и
деревья лужайки соседствовали с посадками земных растений,  и  странно
было видеть одуванчик, оплетенный  чем-то  вроде  медной  проволоки  с
огромными фиолетовыми цветами на тончайших усиках.  Там,  за  стенами,
шла борьба и притирка двух чужеродных биосфер,  у  которых  общим  был
лишь способ питания. Контакт их был подобен  соприкосновению  травы  и
металла, но ведь и его нельзя  считать  вполне  нейтральным,  так  что
интереснейшей и кропотливой  работы  биологам  хватало.  Туда  же,  за
невидимые  стены,  были  выпущены  генетически  чистые  породы  мышей,
морских свинок и кроликов. Ронин видел, как за  земной  мухой  гонится
десятикрылая здешняя стрекоза, которой явно было  невдомек,  что  муха
для нее несъедобна.
    - Как дела? - спросил Ронин у появившегося из укрытия биолога.
    - Как обычно, - тот стер с лица обильный  пот.  -  Что-то  гибнет,
что-то приживается. Жарища...
    - Там Дики просится в ваш Ноев ковчег - охота поразмяться.
    - Подождет. Как она в своей шубе еще может резвиться - не понимаю.
    - Положим, тут не жарче, чем в летний полдень на  Украине.  Ладно,
все это пустяки. Выяснили что-нибудь со злаками?
    - Нормальные злаки, и болеют они нормально, так что ничего нового.
А вы опять к мальтурийцам?
    - У них сегодня праздник урожая, и я зван.
    - Завидую! Они хоть сами о себе рассказывают, а тут допытывайся  у
трав и вирусов, почему они такие, а не сякие.
    "Да уж, - подумал Ронин, - своя работа всегда самая  трудная.  Эх,
мне бы ваши заботы, дорогие биологи! Травка да зверюшки, они  в  наших
руках словно глина, меняй их генетический аппарат, как хочешь".
    Помахав рукой, он двинулся к  опушке.  Привычно  обернулся,  когда
миновал маскировочный заслон.  Позади  не  было  уже  ни  корабля,  ни
опытного  поля,  ни  трудяг  скуггеров,  только  дальний  лес  странно
приблизился и  посреди  сократившегося  пространства  зыбко  трепетало
марево, будто там никак не мог овеществиться только  что  вылезший  из
бутылки джинн. Как ни совершенна была  маскировка,  место,  где  стоял
звездолет,   выглядело   заколдованным.   К   счастью,    любопытством
мальтурийцы не страдали, и одно это наводило на некоторые размышления.
    Тень леса облегчила жару, зато  исчез  ветерок,  который  продувал
страхолюдный костюм Ронина. Обилие кислорода  слегка  кружило  голову,
отчего лес казался еще диковинней, чем он был  в  действительности.  В
нем причудливо смешались осень, весна и лето. Осень, потому что падали
и шуршали багряные листья, весна, потому что все цвело, а лето, потому
что  на  деревьях  обильно  зрели  плоды.  И  все  пестрело   буйными,
оглушительными  красками.  Угольную  тень  подлеска  прожигали   пятна
солнечного цвета. По ярко-синим стволам язычками огня бежали красные и
желтые листья лиан; кроны были охвачены тем же багровым пожаром. Внизу
из киселеобразного мха выглядывали  черные  цветы.  Какие-то  болотные
лопухи поворачивались вслед за  человеком,  как  ушастые  локаторы.  В
просвете мелькнул  и  скрылся  огромный  золотистый  ромб  с  косматой
бахромой свисающих нитей, непонятно: то ли бабочка, то ли  птица.  Еще
нечто столь же сюрреалистическое зачавкало в кустах. Вот она, мечта  о
других планетах! На зеленой травке бы сейчас полежать... В нос шибанул
запах  гниющих  плодов,  от  которых  гнулись  тугие  ветви  деревьев.
Богатая, вечно плодоносящая почва! Так почему,  почему  здесь  замерло
то, что не должно было замереть?!


    Дорога заняла не более километра,  и  сразу  за  опушкой  открылся
поселок.  Белые,  как  яичная  скорлупа,  конусы  хижин   ослепительно
сверкали в лучах послеполуденного солнца. В поселке  не  было  заметно
никакого движения, хотя за человеком, конечно, следило множество глаз.
Поодаль  расстилались  красновато-бурые  поля,  на   которых   кое-где
виднелись темные точки,  -  жнецы  уже  приступили  к  уборке.  Сделав
поправку на цвет неба и краски растительности,  можно  было  подумать,
что находишься где-нибудь в древней Африке. И это в стольких  парсеках
от  Земли!  Ничего  удивительного,  впрочем.  Всякая  цивилизация   на
определенном  этапе  развития  начинает  строить  жилища,   заниматься
земледелием, а поля всюду поля, какое бы солнце ни  горело  над  ними.
Везде надо подготовить почву, взрастить, убрать  урожай,  везде  нужен
труд и орудия труда, всюду  приходилось  гнуть  спину,  если  таковая,
понятно, имелась.
    Приблизившись,  Ронин  понял,  что  его  ждут.  Старейшины   чинно
восседали на собственных, сложенных вдвое хвостах.  Очень  удобно,  но
Ронину, после церемонии приветствия пришлось, как обычно, присесть  на
корточки. Его движение спугнуло рыжеватого  зверька,  каких  тут  была
масса. Пискнув, он взмыл из травы на  тонких  пергаментных  крылышках.
Рука одного из старейшин щелкнула в воздухе, как плеть, но  куда  там!
Зверек увернулся и исчез  в  траве.  Он  имел  отдаленное  сходство  с
диснеевским Микки Маусом, но  не  летал,  а  прыгал  словно  кузнечик.
Мордочка у него, однако, была скорей крысиная.  Нигде  в  лесах  микки
маусы не водились, и Ронин вспомнил просьбу биологов раздобыть хотя бы
парочку, но сейчас думать об этой докуке было некогда.
    Тарелки с едой появились  немедленно,  едва  Ронин  сел.  Путника,
откуда бы он ни появился,  пусть  даже  со  звезд,  и  как  бы  он  ни
выглядел, первым делом, если он вошел в доверие, следовало  накормить.
Так было на Земле, так было и здесь, ведь голод везде  голод.  Обычай,
пренебрегать которым было нельзя, уже который раз  обрекал  Ронина  на
муки, ибо приходилось набивать желудок массой, хотя и  безвредной,  но
не более удобоваримой, чем  опилки.  Хорошо  еще,  что  здешняя  пища,
довольно безвкусная, не имела  омерзительного  запаха  и  не  вызывала
желудочных спазм.
    До окончания трапезы - Ронин знал это - разговор  был  невозможен.
Поэтому он покорно принял тарелку, но при взгляде на нее ему стало  не
по себе.
    Еда возвышалось на ней горой! Ее было впятеро больше, чем  всегда.
А съесть полагалось до крошки. Но человеческий  желудок  был  явно  не
рассчитан на такое количество.
    Ронин  тихо  содрогнулся.  Тенистый  сумрак,  кое-где  рассеченный
горячим лучом света, молочные конусы  хижин  вокруг  площадки,  чуждые
всему земному, безмолвные лица старейшин...
    Что означает эта гора пищи? Может  быть,  на  этот  раз  требуется
съесть только часть? Или, наоборот, следует попросить добавки? К  чему
приведет его вынужденный отказ прикончить блюдо? Какой поступок сейчас
мог оказаться правильным, а какой оскорбительным?
    Снова - в который раз! -  Ронин  почувствовал  себя  канатоходцем,
который балансирует, держа на голове  кастрюлю  кипятка.  Или,  изящно
выражаясь, чашу.
    - Сегодня праздник урожая, - напомнил старейшина.
    Ну да, конечно... Началась жатва, а это, должно  быть,  ритуальное
блюдо, которое, видимо, надо  очистить  до  последней  крошки.  Неясно
только, почему пир устраивается не после, а во время уборки, ведь  тут
дорога каждая минута, да и работа на полный желудок не работа. Или это
блюдо только для гостя?
    Нет. Точно такие же появились и  перед  старейшинами.  Мало  того!
Судя по запахам, к пиршеству готовились и в хижинах.
    Оставив недоумения на потом и с тоской глянув  на  дымящуюся  гору
еды, Ронин погрузил в нее пальцы, лихорадочно соображая при этом,  как
бы незаметно просыпать кое-что в траву. Иного выхода не было. Не  зря,
нет,  не  зря  искусство  фокуса  входило   в   программу   подготовки
контактеров - ее готовили предусмотрительные люди...
    Зажмурясь, Ронин сделал первый глоток.


    Быть может, именно с пищей была связана  та  загадка,  которая  не
давала покоя всей экспедиции.
    Земная   история,    как    и    истории    других    цивилизаций,
свидетельствовала,  что  всякий  последующий  этап   развития   короче
предыдущего. То было не просто обобщение горстки уже известных фактов.
В сущности,  прогресс  -  это  ответная,  не  единственная,  но  самая
перспективная реакция жизни на изменение  условий  существования.  Чем
обширней и глубже перемены, тем больше возникает новых проблем  и  тем
изощренней  должен  становиться  разум,  иначе   проблемы,   оставаясь
нерешенными,  усугубляются,  что  ведет  к  гибели.  Но   всякий   шаг
цивилизации, в свою очередь, вызывает перемены, которые  с  ростом  ее
могущества   оказываются   все   стремительней   и   обширней.    Так,
самовозбуждаясь, она  наращивает  свой  бег  и  все  туже  закручивает
спираль своего развития.
    Археологические изыскания показали, что и на этой планете до  поры
до времени все шло как  обычно.  Но  с  появлением  земледелия  что-то
застопорилось.  Везде,  в  самых  плодородных   долинах,   при   самых
благоприятных условиях почву  обрабатывали,  как  и  сотни  тысяч  лет
назад, и нигде не было  зачатков  городской  культуры.  Они,  судя  по
раскопкам, не раз возникали, но тут же гибли как отсеченные побеги.
    Конечно,  ход  прогресса  менее  всего  прямолинеен.   Скорей   он
напоминает течение реки, которая в своем мощном беге  роет  не  только
русло, но, повинуясь условиям рельефа, создает еще и заводи,  старицы,
болота. Бывает, понятно, и так, что перед внушительной преградой живой
ток воды замирает, вздувается озером  и  долго  копит  силы,  пока  не
прорвет ее с  грохотом.  История  любой  планеты  знает  свои  заводи,
заиленные рукава и болота. Случался порой и разлив течения, когда  все
стремнины,  казалось,  замирали  в  стоячем  покое  лет.  Но  то  были
сравнительно недолгие  паузы,  которые  неизбежно  сменялись  порывами
бурь.  Здесь  же  над  мертвым  зеркалом  невозмутимо  плыли   десятки
тысячелетий.
    Имелось два объяснения. Или перед мальтурийцами возникла  какая-то
исключительная преграда, которая надолго, но все же  временно  заперла
прогресс, или... или выдохся сам разум!  Последнее  допущение  ставило
под удар всю теорию эволюции.
    В его пользу, однако, говорило многое.  Попытки  создания  городов
давно  прекратились.  Технология,  обычаи,  социальный  строй  -   все
окостенело  много  тысячелетий  назад.  Девственных,   пригодных   для
обработки пространств было сколько угодно, но они  не  осваивались,  и
население не росло. Нетронутые леса и степи, развалины  несостоявшихся
городов, брошенные кое-где поля, какая-то небрежность земледельческого
труда, жесткость социальной структуры, замерший дух  любознательности,
даже этот пир некстати могли быть зловещими признаками угасания.
    Могли...


    В поселке стало куда оживленней: пировали или  готовились  к  пиру
уже во всех хижинах. Внимание Ронина раздваивалось.  Он  следил  и  за
тем, что происходит вокруг,  и  совершал  чудеса  ловкости,  отправляя
часть пищи не в рот, а  в  густую  траву,  где  уже  алчно  копошилась
какая-то  живность.  Еще  он  невольно  прислушивался  к  ощущениям  в
желудке, куда, казалось, лег тяжеленный кирпич.
    Наконец  еда  убавилась  настолько,   что,   не   нарушая   правил
деликатности, можно было начать разговор. Выждав  еще  немного,  Ронин
равнодушно осведомился, почему оставлены полевые работы.
    Шипастые головы старейшин благосклонно  полиловели.  Последовавший
ответ можно было понять  так,  что  праздники  редкость,  но  уж  если
праздник, то он праздник. Его, однако, можно было  истолковать  совсем
иначе: зачем работать, когда еды много?
    Ронин не спешил с уточнениями. Многозначность разговора была здесь
нормой даже в общении друг с  другом.  Простейшее  утверждение  "Утром
взойдет солнце" звучало, например, так: "Свет одолеет  ночь,  как  ему
будет позволено". Выражение "...как ему будет позволено" означало, что
день может  оказаться  солнечным,  а  может  быть  и  пасмурным.  Шифр
усложнялся, едва речь касалась чего-то более важного,  настолько,  что
как вопрос, так и  ответ  включали  в  себя  сразу  и  утверждение,  и
сомнение, и отрицание. Иногда Ронин чувствовал, что вот-вот свихнется,
ибо смысл произнесенного зависел от пропорции всех этих частей, и  еще
от того, к чему более  склонялось  сомнение  -  к  утверждению  или  к
отрицанию.
    Но и это было не все, так как в разговоре часто возникала  "фигура
молчания"  -  предмет  или  событие,  о  котором  вообще  нельзя  было
упоминать иначе как паузой, в лучшем случае - иносказанием.
    Хитроумная система умолчания и  маскировки  истины  вряд  ли  была
умышленной.  Она   оказалась   такой   же   закономерной   производной
бесперспективного  состояния  цивилизации,   как   и   та   "мысленная
невидимость", с которой на первых  шагах  столкнулся  Ронин.  Движение
вперед невозможно без откровенности и правды, застой - без сокрытия  и
лжи. А если самообман длится долго, то разум слепнет, как глаз,  долго
видящий одну лишь тьму.
    Расспросы  мальтурийцев  напоминали  блуждания   без   фонаря   по
лабиринту. Конечно, их цивилизация не могла познать ход своей истории,
тем более управлять ею. Но, может быть, они подозревали неладное и как
раз на эти знания наложили табу, чтобы не беспокоить  себя  напрасными
размышлениями? Или они понятия не имели о том, что происходит? Все  до
единого считали свое состояние правильным и хорошим?
    Сбор урожая давал шанс кое-что выяснить.  Слегка  волнуясь,  Ронин
произнес длинную, тщательно продуманную речь, смысл которой состоял  в
просьбе познакомить его с тем, как хранится и распределяется зерно.
    Просьба Ронина была встречена долгим молчанием. Ничего  необычного
в этом не было, - старейшины не любили торопиться с ответом, но сейчас
их молчание показалось Ронину ледяным. Насколько он  сумел  понять  по
прежним беседам, затронутая тема обременялась множеством табу, так что
отказ был наиболее вероятен. Впрочем, кто их знает! Пока они молчат  и
не  двигаются,  понять  их  настроение  невозможно,  поскольку   глаза
фасеточного типа - а именно такие были у мальтурийцев -  для  человека
лишены всякого выражения, как и для них человеческие, наверно.
    Ноги затекли, и  Ронин  воспользовался  паузой,  чтобы  устроиться
поудобней. Движение спугнуло  парочку  микки  маусов,  которые  славно
попировали тем, что Ронин сбросил в траву, - в зубах  одного  еще  был
зажат комок каши.
    "Надо не забыть поймать их для биологов", - вспомнил Ронин. И  тут
же эта мысль вылетела у него из головы, потому что в  позах  старейшин
произошла какая-то внезапная и,  может  быть,  зловещая  перемена.  Не
сделав ни одного явного движения, они вроде как бы подались к нему.
    С  угрозой?  Удивлением?  Ронин,  не  дыша,   замер.   Перед   ним
неподвижным полукольцом застыли старейшины, и взгляд их мозаичных глаз
был устремлен на Ронина. Так прошла минута, другая... "Хоть бы у  них,
как у Дики, кончик хвоста подергивался! - вскричал про себя  Ронин.  -
Что я такого сделал?!"
    - Если "после" предшествует "до",  поступок  есть  и  его  нет,  -
мигнув шершавыми веками, наконец, произнес крайний слева старейшина.
    - Далекое "после" может предшествовать близкому "до" или наоборот,
- отозвался старейшина в центре.
    "Они заспорили, - быстро сообразил Ронин. - Но о чем, о чем?"
    - Важна жертва...
    Старейшина слева сделал глубокую паузу.
    - ...Когда время пришло, а когда оно не пришло, жертва принесена и
не принесена.
    "Так! Выходит, меня угораздило возблагодарить какого-то бога,  но,
кажется, не того, не так или не вовремя... Какого бога?!  Тем,  что  я
подвинулся?! Рано я стал углублять контакт, рано:.."
    - Дух поступка важней поступка, когда не наоборот,  -  последовало
возражение. - Определяет благость намерения, которого здесь больше или
меньше, наполовину или с лихвой, иная мера бесполезна.
    "Ага! Значит, мой поступок по сути своей неплох..."
    - Если хромает одна нога и  нет  хвоста,  то  часть  -  не  целое,
далекое удаляется, даже когда оно близкое.
    - Шаг меняет дорогу, и дорога меняет  шаг,  знакомая  меньше,  чем
незнакомая, далекая скорей, чем близкая, заслуга больше в этом, чем  в
том, иначе то же, но не совсем.
    "Вот это диалектика! - невольно  восхитился  Ронин.  -  Почему  же
тогда мысль у них так плохо вяжется с делом?"
    - Слышал и понял, совсем и отчасти, то, что меряется,  зависит  от
того, чем меряется, справедливо не всегда, но чаще.
    "Ого! Неужели мой критик соглашается с моим заступником? Не  спор,
а дремучий лес... Умно-то умно, а для дела такое растекание мысли  как
бег с оглядкой. Не в этом ли причина застоя? Уж скорей бы они  вынесли
приговор..."
    Но дискуссия продолжалась, и чем больше Ронин вникал,  тем  меньше
улавливал смысл. Вскоре он почувствовал, что тупеет.  Плохо,  когда  в
незнакомой местности нет дорог, но не легче, когда тропинок  тысячи  и
все ведут неизвестно куда. Ронин понял, что  пора  отключиться,  иначе
ошалеешь.
    В  изнеможении  он  глянул  вверх.  Там  плыли  облака,  такие  же
пушистые, как  и  на  Земле,  -  водяной  пар  везде  одинаков.  Почти
одинаков,  ибо  оттенков  -  в  изотопном  составе,  строении  капель,
количестве примесей  -  сотни,  и  если  видеть  только  оттенки  или,
наоборот, не замечать их вовсе,  то  никакой  подлинной  картины  мира
заведомо не откроется.
    Монотонная  вязь  спора  внезапно  оборвалась.  Головы   старейшин
согласно мотнулись.
    - Знай, чужеземец, если знание - твое  или  наше  -  подлинно.  Ты
принес часть своей пищи ради...
    Глубокая пауза умолчания!
    - ...Пожертвовал ею не на месте и не  в  то  время,  но,  пожалуй,
вовремя и к месту.
    Выходит, они заметили, что он просыпал пищу! Ну да, этот проклятый
прыгун с добычей в зубах, наверное, выдал... Вот так история!  Значит,
он ненароком совершил ритуал очень важный, только неправильно... Ну  и
ну! Его проступок простили, даже одобрили, а дальше что?!
    - ...Мы не хотели и,  возможно,  собирались  показать  тебе,  что,
вероятно, ты хотел знать, а твое стремление приблизиться к нам  решило
иначе. Мы доведем тебя до источника  жизни,  который  всегда  полон  и
пуст...
    "Мы не хотели показывать закрома, но ты совершил обряд,  и  мы  их
покажем", - мгновенно перевел Ронин.
    Вот и рассчитывай тут по всем правилам науки...


    Куда же они его поведут? К домашним сусекам или к хранилищу?
    Старейшины повернули  к  хранилищу.  Так...  Выходит,  урожай  они
собирают в общие  закрома,  а  потом  распределяют  по  семьям,  иначе
необъяснимо, почему запасы убывают так быстро.
    Это  подтверждал  и  вид  хранилища.  Стены  были  сложены  давно,
кое-как, и, похоже, с тех пор никто их  не  чинил.  Хоть  и  временная
кладовая, могли бы побеспокоиться... В деревнях, которые  существовали
десятки тысяч лет назад, даже по развалинам  можно  было  судить,  что
тогда хранилища  строили  как  крепости.  А  здесь  такая  потрясающая
беспечность. Явный, от поколения к поколению усиливающийся регресс...
    "О чем только думают ваши умные  головы!  -  возмутился  про  себя
Ронин.  -  Пока  вы  распределите  и  надежно  укроете  зерно,  им  же
полакомятся какие  угодно  твари!  Можно  подумать,  что  пищи  у  вас
избыток, а ведь это, насколько я понимаю, далеко не так".
    Вслух он, понятно, ничего не сказал.. Сведений о  голоде  пока  не
хватало, да и ситуация была явно не подходящей.
    Они уже подходили к двери,  когда  из  глубины  хранилища  донесся
невнятный шум. Старейшины замерли как изваяния. Ронин и  вовсе  ничего
не мог понять. Внутри что-то  происходило.  Оттуда  слышались  шелест,
шуршание, писк. Старейшина рванул дверь. И сразу из  всех  щелей,  как
вода из дырявой бочки, хлынул поток микки маусов.  Их  было  несметное
множество!  Они  валили  и  в  дверь,  бежали,  взмывали   в   воздух,
сталкивались, обезумев, пищали, падали, словно за ними по пятам гнался
смертельный ужас.
    И вдруг этот ужас возник в луче света.
    Выражение "потемнело в глазах" Ронин всегда считал надуманным,  но
тут мир качнулся и помутнел.
    Ибо в метре от  входа  стояла  Дики.  Ее  суженные  зрачки  горели
свирепым огнем охоты.
    - Дики!!! - не своим голосом заорал Ронин.
    Хищный блеск глаз притух. Коротко мяукнув,  она  нырнула  в  глубь
хранилища и тут же вернулась, держа в зубах мертвого микки мауса. Есть
эту безвкусную мышь она, понятно, не собиралась, но кто  устоит  перед
соблазнами охотничьего рая? Только не кошка, чье мнение о  себе  столь
высоко, что, преодолев глупый человеческий запрет, она желает гулять и
гуляет там, где ей вздумается, благо нигде нет этих  гнусных  собак...
Трубно неся свой хвост, она прошествовала к Ронину и уронила добычу  к
его ногам.
    Дотоле окаменевшие старейшины, возбужденно  свистя,  придвинулись.
Ронин в панике подхватил кошку, готовый бежать, пока это еще возможно.
    Но уже со всех сторон к нему тянулись крючковатые пальцы.
    - Останься! Не уноси божественное существо!
    Божественное?! Впрочем, когда-то и на Земле, у египтян, кошка была
священным животным.
    Пронзительная  догадка  осенила  Ронина.  Все  камешки  загадочной
мозаики стали на место - и то, почему никто не заботился о хранилищах,
и то, почему селенье пировало в разгар жатвы, и то, почему просыпанную
человеком  пищу  сочли  искупительной  жертвой,  и  даже  то,   почему
старейшины внезапно отбросили витиеватость, -  такой  язык  негоден  в
решительную минуту.
    Все равновесие жизни основано на сдерживании одного вида другим, а
на этой планете не нашлось кошки, которая бы  последовала  за  мышами,
когда те освоили закрома и житницы. И это стало началом конца,  потому
что чем  больше  оказывалось  пищи,  тем  энергичней  плодились  микки
маусы... Конечно,  с  ними  боролись  упорно  и  долго,  но  крылатых,
прожорливых, всепроникающих паразитов было столько, что у мальтурийцев
опустились руки. Невозможны стали запасы  и  накопления,  бессмысленно
было улучшать хозяйство, и ход истории замер.
    Ошеломленная  криками,  Дики   шипела   и   вырывалась,   стремясь
вскарабкаться Ронину на плечо. Надо было срочно  успокоить  старейшин.
Надо было немедленно избавить Дики от участи божества.
    И еще надо было спешно вывести породу мальтурийских кошек.



______________________________________________________________________

    Текст подготовил Еpшов В.Г. Дата последней редакции: 07/04/99




                           Дмитрий Биленкин

                           ЗЕМНЫЕ ПРИМАНКИ

            Краткая хроника одного фантастического события



            2.42 по западноевропейскому (поясному) времени
                         6.42 по московскому.

    Обязанностью Симона было следить за небом, что  этот  затянутый  в
форму сын почтенных родителей из Коммантри и делал.
    Беззвучный, как взмах кошачьей  лапы,  фосфорический  луч  обходил
экран радара. Озарялось пустое пространство  неба,  вспыхивали  уступы
далеких Альп, ярусы туч, которые сгустились над Роной, близкие вершины
Божоле и Юры. Затем изображение  таяло,  пока  его  снова  не  оживлял
фосфорический луч. Бодрствование и дремота  сменялись  на  экране,  не
уступая и не побеждая друг друга.
    В любое время дня  и  ночи  все  пространство  над  Францией,  над
Европой, над большей частью неспокойного мира вот так  просматривалось
километр за километром. Спали Лондон и Нью-Йорк,  просыпались  Каир  и
Хельсинки, бодрствовали  Токио  и  Сидней,  а  радарные  импульсы,  то
расходясь,  то  скрещиваясь,  пронизывали   небо,   и   сотни   людей,
разделенные океанами и  континентами,  одинаково,  хотя  и  с  разными
целями,  вглядывались   в   экраны,   которые   их   деды   сочли   бы
фантастическим, а прадеды - магическим зеркалом мира.
    Смена Симона Эвре подходила к концу. Блаженно  клонило  в  сон,  и
Симон нацедил из термоса последние капли кофе. Потом закурил "Галуаз",
затянулся  так,  что  запершило  в  горле.  Будто  протертое  наждаком
сознание ожило, и на мгновение Симон  увидел  себя,  как  на  картинке
модного  журнала:  подтянутый  военный,  сидя  чуть  небрежно,  но  со
стальным взором в глазах, одиноко и бессонно  охраняет  покой  любимой
родины. А где-то в уютной спальне, разметавшись на простынях, спит его
черноволосая подруга.
    Светящейся точкой по экрану прополз рейсовый Рим -  Лондон.  Симон
привычно зарегистрировал его появление, как он регистрировал появление
всех воздушных объектов, откуда и куда бы они ни шли. Рейсовый его  не
интересовал. То, что возникло в пространстве по графику, его не должно
было волновать. Летают и пусть себе летают - дозволено.
    Иногда Симон представлял пассажиров такого  вот  лайнера,  которые
видят  вокруг  пустыни  неба  и  даже  не  подозревают,  сколько  глаз
провожает их полет. Пожалуй, он был бы  не  прочь  поменяться  с  ними
местами. Точно на глянцевом снимке перед ним  возник  авиасалон,  ряды
кресел, он сам в одном из этих кресел, красивая стюардесса, которая  с
интимной улыбкой протягивает ему запотевший бокал, а он, мужественный,
загорелый, широко улыбается ей в ответ.
    Рейсовый  ушел  с  экрана.  Грозовые  тучи  медленно  отступали  к
Авиньону.  Симон  сладко  потянулся,  зевнул  да  так   и   застыл   с
полураскрытым ртом.
    Импульсы возникли внезапно, будто по экрану  хлестнула  пулеметная
очередь. Рука Симона дернулась к телефону.  Но  мозг  остудил  панику.
Догадки неслись вскачь, обгоняя друг друга. "Неисправность аппаратуры?
Ракеты? Электромагнитные возмущения?.."
    Луч плавно совершил оборот. Всплески не исчезли с экрана, а только
сместились. "Это какая же у них скорость!.." - ошалело подумал  Симон,
испытывая жгучее желание  немедленно  доложить  начальству.  Но  опыт,
давний опыт солдата,  подсказывающий,  что  если  можно,  то  лучше  с
начальством дела не иметь, удержал его и на этот раз.
    Новый оборот луча высветил всплески  куда  слабей.  Симон  перевел
дыхание, как игрок после удачного блефа. Липкими  пальцами  расстегнул
клапан кармана и извлек оттуда новую  сигарету.  Сердце  стучало,  как
поршень гоночного автомобиля.
    Минуту спустя всплески окончательно  исчезли,  "картинка"  приняла
прежний вид.
    "Духи" - электромагнитные возмущения - будь  они  трижды  неладны!
Сколько раз они сбивали операторов с  толку,  сколько  раз  из-за  них
поднималась ложная тревога!  Хорош  он  был  бы  со  своим  паническим
докладом! Нет уж: если ты сам не бережешь  свои  нервы,  то  никто  не
побережет их за тебя.


                     7.20 по московскому времени.

    С потревоженного кустарника ссыпались капли ночного дождя. Коротко
прошуршав, окропили плащ, брызнули на стекла очков.  Погребный  сумрак
подлеска, земля с палым листом смазались и помутнели.
    Не задерживая шага, Джегин сдернул очки. Мокрая завеса исчезла, но
мир не стал четче. Доставая  платок  и  локтем  отводя  ветки,  Джегин
продолжал идти туда, где неясный просвет обещал просеку.
    Объемна и насыщенна всякая минута  жизни.  Джегин  видел  размытый
мир, неуверенно щурился, ибо, когда близорукий снимает очки, он  видит
мир не так, как в очках, и не так, как без очков. Одновременно  сапог,
запнувшись, рванул травяную петлю. Одновременно за  шиворот  скатилась
капля, а голову пришлось резко наклонить, чтобы уберечь лицо. В то  же
время рука с заминкой продолжала тянуть сбившийся  в  глубине  кармана
платок,  плечо  перекосилось  и  напряглось,  чтобы  удержать   ремень
двустволки, и все это вызвало в Джегине мимолетное раздражение.
    Думал же он о том, куда  запропастился  его  напарник.  И  о  том,
почему холодит пальцы левой ноги -  уж  не  прохудился  ли  сапог?  По
какой-то ассоциации мелькнула мысль о жене, которая не одобряла  охоту
или, верней, то, что она понимала под этим словом.  А  грибной  запах,
когда Джегин наклонился, вызвал беглое сожаление об упущенных маслятах
и белых. И над  всем  брало  верх  азартное  ожидание  охоты,  чувство
свободы  от  обременительных  забот  повседневности.  Но  еще   глубже
скрывалась  едкая  тоска   стареющего   человека,   который   замечает
медленный, из года в год, упадок сил, желаний, надежд и в  душе  готов
на шальной поступок, лишь бы тот вернул ощущение молодости. Такой была
последняя минута жизни Павла Игнатовича Джегина.


                     8.50 по московскому времени.

    В высокие окна Центральной диспетчерской  ЕЭС  смотрело  набрякшее
влагой небо. Дождь, не переставая,  лил  дождь,  косые  струи  били  в
стекла и светящийся огнями просторный зал с  огромной,  во  всю  стену
схемой энергохозяйства страны, пультом посередине казался  похожим  на
рубку исполинского, рассекающего океанское ненастье лайнера.
    Загадочные для постороннего, как клинопись, значки на  схеме  были
знакомы дежурному диспетчеру не хуже, чем таблица умножения  школьному
учителю арифметики. А нужный переключатель на пульте он  мог  найти  с
завязанными глазами, спросонья, в бреду, когда угодно и мгновенно.  Но
он не делал никаких резких движений. Наоборот, час за часом, смена  за
сменой он сидел в кресле, иногда  обменивался  по  телефону  короткими
фразами  с  людьми  на  другом  конце   провода,   только   по   делу,
исключительно по делу,  и  снова  сидел.  Сидел,  выполнял  положенную
работу скучновато, внешне спокойно - и ждал  того,  что,  быть  может,
никогда не случится, во всяком случае, не  должно  случиться.  Чем  бы
диспетчер  ни  занимался,  он  помнил  о  возможности  непредвиденного
события, и это было частью его служебного долга  -  помнить.  А  также
ждать - всегда, постоянно, с готовностью пожарного,  который  отвечает
не за дом, не за квартал, даже не за город, а за все хозяйство сразу.
    Каждое слово диспетчера записывалось на магнитофон.
    Сидя здесь, он, как в волшебном зеркале, видел то, чего  никто  не
видел. Бессонными глазами он следил за движением утра. С Тихого океана
катился рассвет, и миллионы сибиряков, оглушенные звоном  будильников,
вставали, потягивались, включали лампочки, кофеварки, электробритвы. И
все это отражалось здесь - едва уловимым шевелением стрелок, микронным
сдвигом на графике. Оживали  лифты,  спешили  пригородные  электрички,
ускорялся пульс городского транспорта, распахивались заводские ворота,
и тотчас электростанции принимали на себя возросшую нагрузку,  ручейки
энергии поворачивали на восток,  энергосистема,  как  люди,  разминала
мускулы.
    А рассвет тем временем переваливал за Урал, и в Европе повторялось
то же самое.
    Час "пик" для системы  наступал  позже,  когда  работала  уже  вся
страна. И то, как она работала - ритмично или нет, - тоже  было  видно
диспетчеру. Вечером же, не глядя в телевизор, он  мог  точно  сказать,
интересными или скучными были вечерние передачи. Более  того,  он  был
обязан предвидеть, какими они  окажутся,  чтобы  лучше  сманеврировать
мощностями, потоками, агрегатами. Всем служащим был памятен переполох,
когда весенним днем 1961 года, в разгар работы, и без того высокий пик
потребления внезапно и, казалось бы, беспричинно пошел  вверх.  Ибо  в
космос  поднялся  первый  человек,  и  повсюду  моментально  оказались
включенными все радиоприемники и телевизоры. Что стало бы в этот миг с
системой, если бы нагрузка исчерпала резерв?
    Диспетчер встал еще в сумерках,  среди  сотен  таких  же  служащих
долго трясся в автобусе, потом в метро. Дождь  пропитал  пальто  сырым
запахом, резко бил в лицо, играл  зонтиком,  бросал  под  ноги  жухлые
листья, и, еще подходя к зданию, диспетчер думал о коклюше у  ребенка,
о том, что после работы предстоит профсоюзное собрание, о том, что  не
худо  бы  починить  складной  зонтик,  механизм  которого  то  и  дело
отказывает в самый неподходящий момент, и о том, как еще  месяц  назад
славно грело солнце в Крыму. Теперь ни этих забот, ни этих  мыслей  не
было и в помине; он привычно отрешился от  них  еще  на  пороге  зала.
Вместе с напарником он отвечал  за  исправность  шедевра  технического
гения - грандиозную, изумительно сложную систему, которая пульсировала
миллионами незримых и послушных молний, перемещая  их  с  одного  края
земли на другой.
    Сегодня  все  было  спокойно,  как  обычно,   как   надо.   Кривая
потребления соответствовала расчетной,  волжские  гидроэлектростанции,
как утром положено, слали энергию на восток,  водохранилища  благодаря
дождям были переполнены, что облегчало любой непредусмотренный маневр.
    Раскинувшаяся на треть Евразии система жила нормальной жизнью.


                    11.15 по московскому времени.

    Сержант милиции молча  курил.  Врач  разминал  затекшую  поясницу.
Единственный  свидетель  того,  что  было,  -  коротенький  человек  в
ватнике, зачем-то мял шапку, с тоской заглядывая  в  лицо  сержанта  и
суетливо топтался на месте. В листьях мокро шуршал ветер. Глухо гудели
уходящие вдаль провода высоковольтки.
    Труп был прикрыт плащом. Из-под плаща высовывалась рука, в пальцах
которой до сих пор были зажаты очки. Поодаль лежала двустволка.
    Все,  что  положено,  было  сделано.  Осмотрено  место,   допрошен
свидетель, определена причина смерти. Однако все  трое  могли  сказать
кое-что сверх того, что уже было сказано, но не решались сказать.
    Врача мучили сомнения. Все  указывало,  что  смерть  наступила  от
поражения током, но была одна непонятная деталь: на левой стороне лица
погибшего отпечаталось нечто вроде елочки. Подобные  "оттиски"  иногда
возникают на теле при ударе молнии. Но, насколько врач помнил, цвет их
никогда не был зеленым. Уверенность врача не была полной, поскольку он
никогда не сталкивался с таким видом смерти,  а  литература  по  этому
вопросу...  Ну,  это  был  слишком  специальный  вопрос,  далекий   от
повседневных забот поселкового врача.
    В  остальном  картина  была  ясной.  Так  стоило  ли  говорить   о
сомнениях, запутывать тех, кто полагался на его знания?
    Для сержанта  картина  тоже  была  ясной,  однако  и  его  терзали
сомнения. Только они были куда более вескими,  чем  у  врача.  Осмотр,
показания свидетеля позволяли  точно  восстановить  картину.  Погибший
миновал кустарник, который отделял его от просеки, и  сразу,  с  ходу,
даже не успев надеть очки, выпалил. Его  приятель,  который  отстал  в
этот момент метров на сто, слышал выстрел, а затем крик:  "Бо-о-льно!"
Когда он подбежал к Джегину, все было уже кончено.
    Ладно, промазал. От этого не умирают. Что же  произошло  мгновение
спустя? Молнии из этих низких, волглых облаков быть не могло.  А  если
бы  даже  она  ударила,  то  свидетель-то  не  глухой...  Нет,  молния
исключена.  Тогда  утечка  из  высоковольтки?  Допустим.   Почему   же
свидетеля, который минуту спустя оказался на том  же  месте,  даже  не
тряхнуло? Не могла же молния ни с того ни с сего полыхнуть с проводов!
Да и погибший стоял не под проводами,  а  далеко  в  стороне.  Что  же
прикажете писать?
    "Интлиенция ржавых гвоздей!" - витиевато и непонятно выругался про
себя сержант. Надо же было отвести душу!
    А свидетель, чувства которого были потрясены до основания, замирал
от страха. Он не сказал о том, что  видел  в  момент,  когда  раздался
крик. Его бы сочли сумасшедшим! Кто же поверит, что  он  видел...  или
ему показалось, что  он  видит...  как  в  просвете  ветвей  мелькнула
распластанная  в  воздухе...  черная  шаль!  Черная   и   одновременно
прозрачная. Такого  просто  не  бывает,  очевидно,  ему  померещилось.
Прилив крови к голове, испуг от крика... Да, да...
    - Подхватывай, - скомандовал сержант.
    Они взяли труп Джегина и понесли.  Они  несли  его  бережно,  хотя
теперь это не имело никакого значения.


                    1.20 по калифорнийскому времени
                         12.20 по московскому.

    Самолет РВ-91, выполняя задание,  пересек  береговую  линию  штата
Калифорния. Позади осталась темная  гладь  океана.  Огоньки  поселков,
отчетливо видимые сквозь толщу ночного воздуха, плыли  теперь,  сменяя
друг друга.
    РВ-91  был  битком  набит  электронной  аппаратурой,  куда   более
дорогостоящей, чем содержимое иного банковского сейфа. С ней  работали
два оператора. Один из них - Джон Воравка - был фаталистом и настолько
верил в предопределенность будущего, что никакое событие не могло  его
удивить или вывести из равновесия. Маленький  худой  Вальтер  Тухшерер
был человеком другого склада. Сейчас он думал о  том,  как  славно  он
выспится на базе и как славно потом  проведет  время  -  в  баре,  где
грохочет музыка, где тебя поминутно хлопают по плечу  знакомые  и  где
после доброй порции выпивки сизый воздух становится опаловым,  а  лица
девушек прекрасными.
    От мечтаний его оторвал сигнал с  правого  борта,  который  вскоре
переместился на нос, пересек курс  самолета  и  стал  пеленговаться  с
левого борта. Вальтер Тухшерер привычно определил  параметры  сигнала:
частота 2995  мегагерц,  длительность  импульса  -  две  микросекунды,
частота качания луча антенны на источник  -  четыре  цикла  в  минуту,
поляризация поля вертикальная.
    - Наземный локатор, а?
    - Похоже, - отозвался Воравка.
    - Чертовски быстро изменился пеленг на источник, ты не находишь?
    - Что есть, то есть.
    - Барахлит он,  что  ли?  У  этих  гражданских  встречается  такое
старье, ой, ой!
    - Бывает.
    - Или это спецлокатор.
    - Тоже возможно.
    Оба умолкли, ибо тема была  исчерпана.  Они  и  заговорили  только
потому, что уж больно усыпляюще гудели моторы.
    Минуту спустя сигнал исчез, а еще через минуту оба и думать о  нем
забыли. Самолет мерно продолжал пожирать пространство.
    Командиру корабля Уолту Дикки не надо было бороться  со  сном.  Он
принадлежал к той редкой  породе  людей,  которую  психологи  называют
"совами". Ночью такие люди  не  испытывают  потребность  в  сне,  чего
нельзя сказать о дневных часах. Уолт, вероятно, поразился  бы,  узнав,
что это качество наследственное, что род его прямиком идет  от  ночных
сторожей  обезьяньего  стада.  Ему  это   свойство   доставляло   одни
неприятности,  так  как  наша   цивилизация,   в   сущности,   дневная
цивилизация, и к "совам" она немилостива. Все же Уолт  стал  тем,  кем
хотел  быть  -  летчиком.  Частые  ночные  полеты,   которые   он,   к
удовольствию  товарищей,  с  готовностью  брал  на   себя,   оказались
нечаянным подарком судьбы.
    Полетным заданием был предусмотрен разворот  на  восток  в  районе
городов Карсон-Сити и Рино, после чего предстояла работа по подавлению
помехами наземной локационной станции. До этого  момента  у  командира
корабля, равно как и у второго пилота, никаких особых дел не было.
    Непохожесть Уолта делала его восприимчивым к  посторонним  мыслям.
Иногда, вот как сейчас, он остро чувствовал свое одиночество. Звук его
самолета вкрадывается в ночной сон  тысяч  людей  там,  внизу.  Он  их
никогда не увидит, как и они его. Взаимно они  друг  для  друга  вроде
символов. Он может  только  догадываться,  как  они  живут,  работают,
любят, развлекаются, глотают наркотики или шепчут нежные слова. Он сам
по себе, они сами по себе, меж ними расстояние, как между  звездами  в
небе. Что же в таком случае значит  великое  и  прекрасное  понятие  -
страна? Благодатная, огромная, еще недавно, казалось, богом избранная,
а сегодня неуверенная в себе,  в  своих  идеалах,  путях  и  целях?  К
худшему  это  или  к  лучшему,  что  страна  потеряла  веру   в   свою
непогрешимость?
    Уолт подумал об Экзюпери, книги которого знал наизусть. Часто Уолт
задавал себе вопрос, почему он не видит мир так же  глубоко  и  полно,
как видел его этот парень? Оба они летчики. Оба мыслящие люди. И перед
глазами у них одно  и  то  же.  Впрочем,  нет!  Самолеты  даже  нельзя
сравнить. А земля двух разных  времен?  Интересно,  что  открылось  бы
Экзюпери с двенадцати тысяч метров и на реактивной скорости?
    Вглядываясь во мрак, Уолт пробовал это представить. Но  ничего  не
было в покровах ночи, кроме звезд в вышине и огоньков внизу.
    "Всю землю обволакивала сеть манящих огней; каждый  дом,  обратись
лицом к бескрайней ночи, зажигал свою звезду".
    Так писал Экзюпери. Еще он, мигая  бортовыми  огнями,  слал  людям
внизу привет. Кому сейчас в голову придет такое?
    Уолту вдруг страстно захотелось сделать это.
    "Сеть манящих огней..." Сеть ли? Скорей россыпи.  Золотые  россыпи
Калифорнии, самой богатой, технизированной, динамичной земли Америки.
    И все же не россыпи. В них есть скрытая геометрия. Точки  фонарей,
пунктиры, полуокружности; сложная, рыхлая, светоносная,  вытянутая  по
оси главных улиц структура. В предместьях больших городов  -  это  уже
скопления,  сияющие  сростки  структур.   Точно   колонии   искрящихся
организмов. Они переливаются в мерцающем воздухе,  пульсируют,  живут,
колышутся, как морские ночесветки.
    Даже не так.  Полузабытый  рисунок  в  учебнике.  Нервная  клетка.
Аксон, кажется? Та же вытянутая по осям, неправильная структура, те же
прихотливые сростки, только нет  этого  бегучего,  искристого  сияния.
Лучистый срез нервного соузлия - вот что такое город сверху...
    А ведь этого нет у Экзюпери, внезапно сообразил Уолт. Нигде  я  об
этом не читал.
    Он прикрыл глаза. Тесня друг друга,  промелькнули  пейзажи  ночных
городов, над которыми он пролетал, которые видел. Все  было  так.  Все
было именно так, никакой фантазии. Неужели это видит он один?  Один  в
целом мире?
    Ну, ну, не преувеличивай,  успокоил  он  себя.  Писателям,  должно
быть, на это и бумагу тратить неохота. Для  них  все  это  само  собой
разумеется.
    А если даже не само собой, так что? Ничего. Сам ты никогда  ничего
не напишешь.
    А все-таки, когда думаешь о ночном городе не просто как о  скопище
огней, а видишь его живым, трепетным, сияющим, средоточием  мысли,  то
такой город прекрасен. Прекрасен своей неразгаданностью. Тем,  что  он
сложен. И тем, что нет на земле ничего похожего. Не россыпь огней,  не
мерцающий в ночи кристаллик, не скопление ночесветок - Город.
    Огоньки поодаль, за которыми Уолт  наблюдал,  внезапно  затмились,
словно их прикрыла незримая рука.
    Облако? Хотя воздух все время полета оставался прозрачным, облачко
могло  притаиться  в  темноте  ночи.   Но   это   насторожило   Уолта.
Подсознательно, по привычке его мозг  мгновенно  проделал  чудовищную,
если перевести ее на язык математики, работу  -  рассчитал,  за  какой
момент времени при данном положении самолета  практически  неподвижная
тень облака могла вот так  накрыть  огни  поселка.  Получалось  что-то
несуразное. Выходило так, что облако двигалось - и очень быстро.
    Вывод не был четким и  вполне  осознанным.  Летчик  ощутил  то  же
самое, что ощутил бы  пешеход,  который,  машинально  оценив  движение
транспорта, ступил на переход и  вдруг  обнаружил  у  себя  под  носом
невесть откуда взявшийся грузовик.
    Огоньки снова открылись.  Посторонняя  тень  -  опять  же  слишком
быстро - ушла куда-то вправо. Такой скоростью, конечно,  мог  обладать
самолет. Но никакой самолет не мог вот  так  закрыть  собой  скопление
огней на земле.
    Уолт продолжал напряженно вглядываться в темноту, как это  некогда
делали его предки. В  стороне  горела  одинокая  точка.  Если  ему  не
мерещится, если он правильно определил курс и  скорость  "пятна",  оно
вот-вот должно заслонить этот огонек.
    Оно его заслонило.
    А какое, собственно ему, Уолту, до всего этого дело?  Он  отвечает
за безопасность самолета, за выполнение задания,  все  прочее  его  не
касается. "Пятно" не было самолетом, и оно уходило прочь,  за  пределы
того "воздушного пузыря", который составлял зону  безопасности  РВ-91.
Следовательно...
    - Вальтер, как у тебя там - ничего не наблюдается?
    - В каком смысле, капитан?
    - В любом. По курсу...
    - Ничего нет, - ответил Тухшерер.  И  тут  же  добавил:  -  Сейчас
проверю.
    Добавил он только потому, что его томила скука.  Кроме  того,  его
удивила необычная нотка в голосе капитана. Вальтер  забыл  о  недавнем
сигнале, но  поиск  в  эфире  машинально  начал  вблизи  частоты  3000
мегагерц.
    И сразу был вознагражден.
    - Сигнал с пеленга шестьдесят градусов! - ликующе воскликнул он. -
Параметры...
    Да,  именно  там  сейчас  находилось  "пятно".  Уолт   готов   был
поклясться, что видит, хотя как он мог различить его в темноте?
    - Странный сигнал, - подытожил Вальтер свое сообщение.
    - Может, что-то с аппаратурой? - спросил Уолт.
    - Моя показывает то же самое, - подал голос Воравка.
    - Бред собачий! - выругался Вальтер. - Сигнал не уходит...
    РВ-91 шел с почти звуковой скоростью, и пеленг на  любой  наземный
источник должен был измениться.
    - Прибавляю скорость, - сказал Уолт.
    - Задание! - предупредил его штурман.
    - У нас есть время.
    Прошло минуты три.
    - Пеленг? - снова спросил Уолт.
    - Без изменений, - оператор тяжело вздохнул.
    - Угу, - добавил Воравка. - Такое вот кино...
    - Пора ложиться на курс, - забеспокоился штурман. - Взгреют нас на
базе...
    - Чему  быть,  тому  не  миновать,  -  сказал  Воравка,  прекрасно
понимая, что взгреют не его.
    Все  говорило  за  то,   что   погоню   надо   бросить.   Офицеров
предупреждали,  что  никаких  "летающих  тарелочек"   в   природе   не
существует, все это вымыслы досужих  газетчиков.  Да  и  Уолт  не  мог
припомнить летчика, которому бы доверял и который признался, что видел
"нечто". Ходили всякие слухи, но слухи есть слухи.
    И все же Уолт колебался.
    - Источник раздвоился! - вскричал Тухшерер. - Сидит на пеленге 040
и 070!
    Уолт мельком взглянул на плывущие внизу огни поселков: они  горели
ровно и безмятежно.
    Если      он      сейчас      уведомит       пункт       наведения
истребителей-перехватчиков, то оттуда  запросят  маяк-ответчик  РВ-91,
автомат даст отзыв, земля уточнит на экранах местонахождение  самолета
и прощупает локаторами весь район.
    Все будет сделано, как должно, машина завертится, и...
    И  это   будет   чрезвычайным   происшествием,   скандалом,   если
расследование  установит,  что  для  тревоги   не   было   достаточных
оснований. А что значит "достаточных"?  Дикки  живо  представлял  себе
лицо  генерала   Метьюза,   человека,   который   вполне   убежден   в
существовании стали, ибо она твердая, виски, потому что  оно  обжигает
горло, и уже не столь твердо  уверен  в  реальности  радуги,  которую,
"сколько ни лети, не достигнешь, а потому  неизвестно,  есть  она  или
только кажется". Таких людей куда больше, чем принято думать, а они-то
и будут судить его поступок.
    Ища поддержки, Уолт взглянул на подчиненных. Штурман отвел взгляд.
    - Пеленг 040 замер! - вдруг доложил Вальтер. - Такое  впечатление,
что  источник  опустился  на  землю!  Нет  пеленга...  -  добавил   он
растерянно.
    - Какого? - быстро спросил Уолт.
    - Никакого, - ответил Воравка.
    Итак, все решилось само собою! Странный объект исчез, и нет смысла
вызывать землю. Уолт не знал, огорчает ли его это или радует. Если  бы
он не колебался... Что-то во всем этом было не так.


                    7.35 по вашингтонскому времени
                        15.35 по московскому.

    В  окна  диспетчерского  зала  Североамериканской   энергетической
системы не  стучал  дождь.  В  остальном  этот  зал  внешне  мало  чем
отличался от московского.
    В Калифорнии утро еще только занималось,  тогда  как  над  улицами
Бостона, Нью-Йорка, Филадельфии уже стлался сизый дымок  автомобильных
выхлопов, Деловой ритм  ускорял  обороты  гигантской  производственной
машины, которая за сутки перемалывала  больше  вещества  и  потребляла
больше энергии, чем любой действующий вулкан.
    Заступив смену,  Френк  Маультон  привычно  окинул  взглядом  свое
сложное и ответственное хозяйство. Энергетический пульс  страны  бился
ровно.  Рожденная  пламенем  угля,  нефти,  газа,  падением  водопада,
распадом атома, переданная за сотни  и  тысячи  миль  энергия  тут  же
сгорала в печах и моторах, чтобы в то же мгновение, подобно сказочному
Фениксу,  возникнуть  вновь.  От  Флориды  и  до  Орегоны  валы   всех
бесчисленных  генераторов  работали  в  унисон,  на  бешеной  скорости
выдерживая один и тот же  угол  поворота,  согласуясь  друг  с  другом
строже, чем мускулы человеческого тела.
    Возле пригорода, где жил Френк, недавно построили новый  аэродром,
Френк засыпал с трудом, с трудом поднимался и до  сих  пор  чувствовал
себя несвежим. К счастью, все и на этот раз было в полном порядке.
    Правда, вот так же все было в порядке ноябрьским вечером 1965 года
за секунду до того,  как  территория  США  и  Канады  с  населением  в
тридцать миллионов человек  внезапно  погрузилась  во  мрак.  Когда  в
высотных бильдингах  замерли  лифты,  когда  на  дорогах  остановились
электрички, из кранов перестала течь вода,  а  в  сотнях  операционных
погасли бестеневые лампы.
    До утра жизнь оказалась отброшенной вспять, города превратились  в
катакомбы, и миллионы  людей  охватило  дыхание  хаоса.  Для  того  ли
человек создал цивилизацию, оградил себя от  бурь,  ливней  и  холода,
чтобы в самом ее средоточии стать жертвой стихийных сил техники?
    Этот вопрос задавали себе  многие,  но  общественность  так  и  не
получила внятного ответа, что, собственно,  произошло.  Не  так  давно
Френку довелось прочесть книгу одного кибернетика, и она заставила его
задуматься. В ходе развития систем,  предостерегал  ученый,  возникает
сложный механизм, который можно уподобить живому  существу.  Незримый,
способный проявить своеволие робот. Именно это  и  послужило  причиной
"великого затмения" 1965 года. Сложнейшая  автоматика  повела  себя  в
энергетической системе  непредусмотренным  образом.  Человек  вмешался
слишком  поздно,  -  он  физически  не  был   способен   предотвратить
катастрофу.
    "Остерегайтесь роботов, которых нельзя увидеть!"
    Сначала эти слова, которыми ученый  заканчивал  главу,  рассмешили
Френка. А потом ему стало грустно. Что происходит, если даже ученый не
знает  истинных  причин  события,   которое   потрясло   страну?   Что
происходит, если в науке вот так легко  возникает  новый,  с  иголочки
электронный миф?
    Ведь истину мог бы понять и неспециалист. В 1965 году еще не  было
Объединенной энергетической системы США  и  Канады.  Развалилась  куда
менее крупная система Кэнюз. Но можно ли было ее  назвать  системой  в
подлинном смысле этого слова? Технически это была,  конечно,  система.
Но   система   -   конгломерат.   Почему,    собственно,    образуются
энергетические системы? Потому, что при прочих  равных  условиях,  как
сами электростанции, так и их агрегаты, тем выгодней  и  дешевле,  чем
выше  мощность  установок.  Однако  мощным   станциям   нужны   мощные
потребители.  Когда  соседние  удовлетворены,  куда  девать   излишки?
Передавать на расстояние все более далеким городам и заводам. Уже одно
это требует сращивания энергохозяйств.
    Но не только это. Схема электростанция  -  потребители  ненадежна.
Агрегаты изнашиваются, требуют ремонта,  наконец,  возможна  внезапная
авария - потребителю  до  всего  этого  дела  нет.  Отключил  -  плати
неустойку! Значит, постоянно держать в резерве хотя бы  один  агрегат?
Накладно.  А  на  тепловых  станциях  резервный  агрегат  не  сразу  и
пустишь...
    Система  -  это  выручка,  маневр,  экономия.  Предприниматели   и
инженеры вольны думать, что в их  власти  задать  технике  любой  путь
развития. Это иллюзия. Перед ними коридор, и тот, кто  захочет  биться
головой об стену,  разобьет  себе  лоб.  Попробовала  бы  какая-нибудь
компания уклониться от объединения в систему! Разорилась бы, только  и
всего.
    Но,   объединившись,   компании,    естественно,    не    утратили
независимость. Свое  хозяйство,  свои  потребители,  и,  если  что,  -
неустойка из собственного  кармана.  Соответственно  была  разработана
система аварийной защиты. Что она должна была бы  сделать  в  ситуации
"великого затмения"? Немедленно обесточить энергоемких потребителей на
том участке, где возникла непредвиденная и опасная перегрузка.  Ничего
страшного - немало таких потребителей, хозяйство которых не  расстроит
кратковременный перебой подачи электроэнергии. Зато Кэнюз уцелела  бы,
быстро оправилась и помогла пораженному участку.
    Но над всем витал грозный  дух  неустойки.  Когда  тонет  лодка  и
спасти ее может лишь команда "Груз - за борт!", надо, чтобы эти  слова
были произнесены своевременно.
    Позвольте, но почему за борт должен лететь мой груз?
    Так было.
    Было? Почему он думает  об  этом  в  прошедшем  времени?  Конечно,
сейчас не 1965 год, и эта система - не Кэнюз. Новейшая, по  последнему
слову науки автоматика. Выводы сделаны, трагедия  "великого  затмения"
больше не повторится!
    Дай бог, дай бог... Выводы, точно, сделаны. Все  ли,  однако?  Где
тот капитан,  который,  исходя  из  ситуации  и  только  из  ситуации,
решительно скомандует в критическую секунду: "Груз за борт! Этот!"?
    Специалисты не обладают таким правом.  Среди  них  нет  капитанов.
Капитаны сидят за незримыми пультами.
    Френк помотал головой, чтобы отогнать  неприятные  мысли.  Вот  до
чего доводит бессонница! С такими  идиотскими  мыслями  нельзя  водить
автомобиль, не то что  сидеть  за  пультом.  Лучшая  страховка  -  это
уверенность. Все хорошо  тогда,  когда  каждый  честно  и  компетентно
делаете свою часть работы. Тогда все действует  правильно  и  надежно.
Кем бы хозяева ни были, они не враги себе.  В  своей  сфере  они  тоже
компетентные  люди.  Вот,  правда,  инфляция,  безработица...   Кругом
сплошное безобразие! Только техника и надежна.
    Стоит лишь выйти за ее пределы, ну каменный век, да и только! А, в
общем, чего он об этом думает?
    Френк вынул зажигалку и поднес ко рту сигарету.
    В те девять секунд, которые последовали за этим, Френк успел:

    зафиксировать мгновенно изменившиеся показания приборов;
    похолодеть от ужаса;
    осознать, что случилось;
    забежать в будущее;
    уловить направленность событий;
    перебрать с десяток вариантов возможных решений;
    понять, что хорошего варианта в этой ситуации быть не может;
    вспомнить трагедию Кэнюз;
    вознести мольбу к богу, судьбе или кто там есть;
    отобрать из всех плохих вариантов не самый худший;
    проклясть все и вся;
    сверить свое решение с ходом реальных событий и утвердиться в нем;
    выронить зажигалку и сигарету;
    протянуть руку к пульту.

    В эти же девять секунд, которые прошли без вмешательства дежурного
и его напарника, в системе разыгрались такие события:

    в штате Индиана на линии напряжением 800 тысяч вольт ток  превысил
критическое значение;
    реле отключило магистраль;
    ток от энергоцентралей пошел по другим линиям;
    система  была  загружена  далеко  не   полностью,   и   пропускная
способность  линий  была  вполне  достаточной,  но  в  штате  Кентукки
почему-то отключилась еще одна линия - и еще одна в Иллинойсе;
    оставшиеся не выдержали нагрузки;
    энергия ринулась в обход через Канаду и южные штаты;
    генераторы стали сбиваться с ритма;
    реле группа за группой принялись отключать потребителей.

    Слишком поздно!
    Френк Маультон, да и любой другой человек на его месте,  не  успел
бы вмешаться в события. Спустя семь минут тридцать восемь секунд после
отключения первой линии электростанции задохнулись, а связи  меж  ними
разорвались. Единственно, что успел  сделать  Френк,  так  это  спасти
очаги системы, благодаря чему положение стало не таким уж безнадежным.


                    15.41 по московскому времени.

    Автобус выхлестывал недавние лужи, строчки прыгали перед  глазами,
и Багров время от времени опускал  книгу,  чтобы  дать  зрению  отдых.
Тогда в его сознание врывались обрывки разговоров.
    - Рыжик крупнее трехкопеечной я не беру. Не-ет... Вкус не тот!
    - Разумно, разумно. Хороши еще маленькие отварные свинушки...
    - ...Забыл формулу, понимаешь?! Стал выводить по логике. Профессор
кивает. "Ну, думаю, иду по стопам Бора..."
    - ...Я ему говорю: "Ты для кого дом ставишь?! Для  врагов  своих?!
Тебя  бы  переселить  в  такую  квартиру!"  А  он,   сволочь,   только
ухмыляется. Знает, деваться мне некуда...
    - ...Не спорь, Клавдюша, не спорь. Школа во всем виновата.
    - И, Маша! В школе-то дисциплина, а вот родители нынешние...
    - Скажешь тоже - родители! На родителях все держится. Школа -  она
распускает.
    - А вот и не школа совсем - родители-потатчики.
    - Нет, школа.
    - Родители...
    Багров снова уткнулся в книгу. Археология вообще и Древний Вавилон
в частности мало интересовали молодого экзобиолога. Тем более  что  из
школы он вынес стойкое  пренебрежение  к  истории  с  ее  бесконечными
датами, которые обязательно надо  запомнить,  фактами,  которые  можно
трактовать то так, то эдак, событиями, которые ничего не говорят уму и
сердцу (битва  на  реке  Оронт  -  да  какая  разница,  кто  там  кого
победил?!). Но другой книги, когда он уезжал с биостанции,  под  рукой
не оказалось, а что еще делать в местном автобусе как не читать?
    Однако новая глава неожиданно увлекла Багрова. В  ней  описывалась
клинописная библиотека Вавилона, которая уцелела до наших дней и  была
найдена  при  раскопках.  Собственно,  то  был   скорей   архив,   чем
библиотека.
    Архив, а в нем документы. Багров мысленно ахнул, дойдя до  текста,
из которого со всей очевидностью явствовало, что был в  Вавилоне  свой
скупщик "мертвых душ". Был свой Чичиков!  Живой,  реальный  -  за  три
тысячелетия до Гоголя...
    Только не мужчина, а женщина.
    Багров оторопело уставился в книгу. Как же так? Да уж  так...  Вот
документ вавилонской канцелярии. А тысячелетия прогресса?!
    Непостижимо, невероятно, сюжет великого  романа  -  быль  Древнего
Вавилона.  А  впрочем...  Подожди,  подожди...  Там  рабство  -  здесь
крепостничество. Тот же примитивный труд, те же  помещики,  цари.  Так
или не так? Так. Чему же тогда удивляться?
    И все-таки не  укладывается.  Не  верится.  Вот  тебе  факт  -  не
верится! А тому, что деда вот этого пожилого колхозника могли продать,
как скотину, - в этом ты не сомневаешься? Могли ведь продать. И засечь
могли. Деда вот этого самого человека в двух шагах  от  тебя,  который
рассуждает  о  достоинствах  рыжиков?  Могли?  Могли.  Вот  тебе  весь
прогресс, как на ладони. Есть вопросы?
    Рассеянно глянув по сторонам, Багров вновь погрузился в чтение.  И
автобус с его гомоном отошел куда-то далеко, далеко, за  пределы  того
книжного мира, где царства пожирали друг друга, не подозревая, что все
они  сгинут,  как  сон,  и  останутся  не  войны,  победы,  захваты  и
поражения, а хрупкие ростки культуры, уроки социального опыта, которые
потомки бережно извлекут из забвения.
    Из сосредоточенности его вывел придушенный женский вскрик.  Багров
поднял голову, вздрогнув не столько от  крика,  сколько  от  внезапной
тишины в автобусе, которая последовала за этим. Пассажиры с одинаковым
выражением замешательства смотрели в окна.  Кто-то  отпрянул,  кто-то,
наоборот, прильнул к стеклам, а кто-то  замер  на  полуфразе,  еще  не
осознав, что происходит. Багров глянул  туда,  куда  смотрели  все,  и
сердце дало перебой.
    Шоссе,  по   которому   катил   автобус,   сближалось   с   линией
высоковольтной передачи. В пейзаже не было ничего  особенного:  мокрое
картофельное поле,  ажурные  мачты  за  ним,  мирная  даль  перелеска,
табунок застенчивых березок, жемчужный  отсвет  неба  на  всем,  такая
обычная, неброской красотой щемящая сердце родная земля.  Но  то,  что
было  меж  мачтами  и  что  в  первое  мгновение  показалось   Багрову
веретенообразным,  рыхлым,  нелепо,  как   на   картине   сюрреалиста,
составленным из треугольничков телом, чудовищно противоречило всем  ее
формам и краскам. Более  всего  оно  напоминало  груду  непонятно  как
висящих в воздухе брикетов спрессованного дыма.
    Словно кто-то другой отметил в Багрове нелепость такого  сравнения
(когда и  где  он  видел  спрессованный  дым?!).  И  тут  же  опроверг
сомнение, поскольку  материя  тела  была  одновременно  неподвижной  и
шевелящейся, четкой и расплывчатой,  телесной  и  невесомой.  Страшное
своей противоречивостью сочетание.
    Долгая минута, в  которой  замерли  все  звуки,  дальние  предметы
скачком приблизились, а ближние расплылись цветовыми пятнами и автобус
словно застыл на месте, прошла. Багров осознал, что  автобус  движется
как ни в чем не бывало, что шоссе удаляется от всего этого ужаса,  что
тишину режет удалой ритм магнитофона, который держит на коленях парень
с козлиной бородкой на обмершем лице.
    "Нечто" скрылось за  поворотом,  и  все  загалдели  разом.  Багров
слышал голоса как бы из другого пространства. Единственный из всех  он
понял, чем было увиденное. Понял, несмотря на истошные вопли  здравого
смысла и пароксизм страха, от которого все онемело внутри.
    У  него  было  ощущение  человека,  летящего  в   пропасть.   Дать
немедленную  разрядку  мог  разве  что  истерический  смех.  Он   едва
удержался, чтобы не метнуться по  проходу,  молотя  кулаками  в  стену
шоферской кабины. Зачем? Этого Багров не знал.  Он  видел  достаточно,
чтобы понять - нельзя терять ни минуты. Провода связи, подобно нервной
сети, оплетают всю поверхность  земного  шара.  Отвлеченно  рассуждая,
любой человек в последней четверти двадцатого  века,  взяв  телефонную
трубку, может быстро соединиться с любым  другим  обитателем  планеты,
если тот, понятно, не живет в сельской глуши. Технически это возможно.
Но только технически.
    Вдали показались домики поселка. Здесь, разумеется, был телефон. А
дальше? Куда и кому звонить? С каким  ответственным  лицом  ему  дадут
связь? Кто выслушает его, не бросив трубку после первых же слов?
    Мысленно Багров уже наметил путь. Выслушать и поверить сможет лишь
тот человек, который доверяет ему. И обладает достаточным  кругозором,
чтобы оценить ситуацию. И смелостью, чтобы действовать. И весом, чтобы
к его словам  прислушались.  В  свою  очередь,  надо,  чтобы  человек,
которому тот позвонит, тоже обладал всеми  перечисленными  качествами.
Сколько будет таких ступенек? Правда,  есть  академик  Двойченко.  Это
надежно!  Но  обремененного  совещаниями  академика  не  так-то  легко
застать в институте...
    А не преувеличивает ли он свой долг? - спросил себя  Багров.  Есть
службы наблюдения, есть люди, обязанные -  вот  именно,  обязанные!  -
следить за сушей, морем и воздухом. Почему он, Багров, должен лезть не
в свое дело? Мало ли было уроков, когда ему  давали  понять,  что  его
непрошеные советы и инициатива излишни?
    Автобус, тормозя,  въезжал  на  площадь.  Длинноволосый  парень  у
остановки неистово терзал транзистор. Музыка мешалась  с  иноплеменной
речью, мир говорил, проповедовал, спорил, взывал, отрицал,  доказывал,
убаюкивал, пугал, и не было на этом форуме лишь слова о том, что Землю
ждет что-то совсем, совсем новое.
    Расталкивая людей, Багров побежал к пункту связи.


                    8.28 по вашингтонскому времени
                        16.28 по московскому.

    - ...Говорю с вами по поручению президента. Прошу  объяснить,  что
происходит.
    - Наши специалисты как раз заняты выяснением. Могу изложить только
предварительные сведения.
    - Да, да, конечно!
    - Для наглядности представьте, что у себя в доме вы включили,  ну,
допустим, заводскую электропечь. Предохранители, понятно, не выдержали
и обесточили квартиру. Примерно это и произошло.
    - Вы включили электропечь размером с округ Колумбия?
    - Ничего  подобного!  Однако  полное  впечатление,  что  к  линиям
системы подключились какие-то сверхмощные и неизвестные потребители.
    - Марсиане, а?
    - Извините, господин советник, нам не до шуток.
    - Нам, смею вас уверить, тоже. Что вы предпринимаете?
    - Прежде всего я должен сказать, что система была спроектирована с
учетом любых предвидимых осложнений. Подчеркиваю: предвидимых.  Никто,
однако,   не   строит   здание   в   расчете   на   двенадцатибалльное
землетрясение.
    - Это  вы  будете  объяснять  сенатской  комиссии,  которая,  надо
полагать, будет создана. Я задал конкретный вопрос.
    - Тем не менее я считаю свои пояснения не лишними. Дело в том, что
происходящее не имеет аналогов. Будь то обычная авария, свет  в  вашей
настольной лампочке даже не моргнул бы. Но это не авария. Позволю себе
продолжить сравнение с предохранителями в квартире.  Их  назначение  в
том, чтобы не допустить перегрузки, на  которые  сеть  не  рассчитана.
Через какой-то срок  предохранители  автоматически  включаются  и  все
приходит в порядок, если исчез источник перегрузки. Если он не  исчез,
то предохранители отключаются снова и снова. До тех пор, пока...
    - Пока я не вызову монтера и он не устранит повреждение. Это ясно.
Так мы никогда не доберемся до сути.
    - Мы уже до нее добрались, с вашего разрешения. Система -  это  не
просто проводка в квартире размером с полконтинента.  Одна  авария  на
линии, одно, так сказать, короткое замыкание, два-три таких  замыкания
не могут вывести систему из строя...
    - Разрешите, я вас прерву. Наш разговор записывается с первого  до
последнего слова. Поэтому я напоминаю вам о тех  объяснениях,  которые
ваш предшественник давал в момент "великого затмения".
    - Я отдаю себе в этом отчет...  Тем  не  менее  настаиваю,  что  в
случившемся нет нашей вины.  В  сильном  упрощении  ситуация  выглядит
таким  образом,  будто  на  линиях  повисли   те   самые   сверхмощные
потребители, о которых я упоминал. Эта  катастрофическая  и  внезапная
нагрузка нанесла системе урон, мы не отрицаем. Иначе и быть не  могло!
Но оперативными усилиями наших работников мы в рекордный  срок  смогли
восстановить дееспособность системы, насколько  это  вообще  возможно.
Совет директоров заседает непрерывно. Однако  все  наши  попытки  дать
стране энергию терпят провал  именно  по  той  причине,  о  которой  я
говорил.
    - Должен  ли  я  объяснить  президенту,  что  катастрофа   вызвана
потусторонними силами?
    - Непонятными, это точней. Вы можете не поверить, но  таинственные
"потребители" перемещаются...
    - Послушайте...
    - Заявляю это со всей ответственностью. Нагрузка снимается  с  тех
линий, которые  полностью  отключены,  и  перемещается  на  линии,  по
которым мы даем ток. Такое  впечатление,  что  "потребители"  способны
летать со скоростью сверхзвукового лайнера.  Страна  в  опасности.  Вы
меня слушаете?
    - Да. Слушаю и думаю. Если  по  стране  перемещается  нечто  более
материальное, чем надувной шарик, то ПВО засекло бы эти перемещения.
    - Значит, вы полагаете, что мы тут бредим?
    - Нет, я далек от этой мысли.
    - Тогда помогите.
    - Чем?
    - Пошлите по всем магистральным  линиям,  их  списки  я  вам  дам,
армейские вертолеты. Поднимите в указанных районах  на  ноги  полицию,
национальную гвардию, армию, наконец.
    - Но это же...
    - До тех пор, пока  это  не  будет  сделано,  пока  мы  не  выявим
"потребителей" и не обезвредим их, система не сможет  функционировать.
Совет директоров Объединенной энергетической, все компании,  весь  наш
персонал делает все возможное. И невозможное. Наши  силы,  однако,  не
соответствуют масштабу проблемы.
    - Хорошо, я доложу ваши соображения, хотя видит бог...  Вы  можете
хоть  что-нибудь  сказать  о   предполагаемой   природе   этих   ваших
"потребителей"?
    - Ничего, кроме того факта, что они  быстро  движутся  и  обладают
фантастической энергоемкостью.
    - Технически возможно изготовить такие  портативные  устройства  и
тайно пустить их в ход?
    - Если вы приведете к нам  такого  парня,  то  от  нас  он  выйдет
миллионером.
    - Благодарю вас. Держите нас в курсе.
    - Обязательно, господин советник.


                    9.02 по вашингтонскому времени
                        17.02 по московскому.

    Эрл Фокс, дежурный переводчик прямой  линии  Вашингтон  -  Москва,
поудобней вытянул ноги и вновь перечитал абзац.
    "- Хороша! Только надо ее маленько грязнотцой с шафраном усмирить.
- А потом взял икону с  ребер  в  тиски  и  налячил  свою  пилку,  что
приправил в крутой обруч, и... пошла эта пилка порхать. Мы все стоим и
того и смотрим, что повредит! Страсть-с. Можете себе  вообразить,  что
ведь спиливал он ее этими своими махинными ручищами с доски тониной не
толще как листок самой тонкой писчей бумаги... Долго ли тут до  греха;
то есть вот на волос покриви пила,  так  лик  и  раздерет  и  насквозь
выскочит! Но изограф Севастьян..."
    Эрл бессмысленно уставился в пространство. "Налячил..." "Приправил
в крутой обруч..." Интересно, сами-то русские понимают хоть что-нибудь
в этом тексте?!
    В свободное время дежурства  переводчики  на  обоих  концах  линии
взаимно испытывали искусство партнера. Пять  дней  назад  Эрл  закатал
русским выдержки из правил игры  в  гольф  (кто  там  смыслит  в  этих
правилах?). К  удивлению  Эрла,  русские  довольно  быстро  расщелкали
текст. Теперь ("долг платежом красен", - милая  у  русских  пословица,
ничего не скажешь)  они  прислали  несколько  страничек  из  сочинений
какого-то  своего  классика.  Ну  да,  Лескова...   Хорошо,   значение
"налячил", вероятно,  можно  найти  у  Даля.  Найти-то  можно,  а  как
перевести адекватно? Чтобы в  Москве  не  померли  от  смеха?  Был  же
случай, когда какой-то немец перевел "Полтаву" их великого  Пушкина  и
получилось: "Богат и знатен  Кочубей.  Его  поля  необозримы  были.  И
много-много  конских  морд  его  потребностям  служили".  Нет,  такого
удовольствия он им не доставит!
    Эрл потянулся к Далю. Но раскрыть словарь ему не пришлось.
    Линия ожила.


                   10.03 по вашингтонскому времени
                        18.03 по московскому.

    "Ищите необычное, - думал Бертон. - Что они там, с ума посходили?"
    Такого невразумительного приказа он ни разу не получал. "Прочесать
квадрат А-3". - "Есть, сэр!" -  "Обстрелять  объект..."  -  "Слушаюсь,
сэр!" - "Доставить этих парней..." - "Понятно, сэр!"
    Ищите необычное...
    В сердцах Бертон сплюнул на пол. Вокруг все было самым  обычным  -
лес по сторонам, просека внизу, мачты на  ней.  Вертолет  шел  как  по
линеечке. Имперской гордости римлян - их прямым дорогам  было  далеко,
очень далеко до победной прямизны энерготрасс. Линия рассекала  землю,
невзирая на реки,  топи,  горы,  словно  препятствий  не  существовало
вовсе. Так, впрочем, оно и было, и это давно никого не удивляло.
    Как  ни  удивляли  и  сами  мачты,  эти  ни  на  что  не   похожие
металлические  гиганты,  которыми  в  считанные  десятилетия  проросла
земля. Для таких, как Бертон, они всегда были - и всегда будут. А  как
иначе?
    Ищите необычное. Что прикажете считать необычным? Эту  стаю  галок
вдали? Ишь провода облепили... Нет, скорей это вороны. А впрочем, черт
их там разберет, этих птиц! Хоть бы их всех потравили, только суются в
двигатели, когда  не  надо.  Хокс  вот  так  чуть  не  гробанулся  при
взлете...
    Нет, таких птиц он положительно никогда не видел.  И  что  бы  они
такой кучей - тоже. Может, это и есть необычное? Ворона, галка или там
попугай, а клюв должен быть. Должен - и точка.
    А еще радуга над ними. Переливается струями, будто течет. Забавно!
Небо-то чистое...
    Бертон представил, как он обо всем этом доложит, и хмыкнул. Страха
он не испытывал вовсе.
    - Эй, там, на базе! Можно ли считать необычным, если  у  птиц  нет
клюва?
    - Докладывайте по форме!
    - Есть, сэр! На семнадцатой  миле  обнаружил  стаю  подозрительных
птиц.  Облепили   провода.   Клюва   не   имеют,   сэр!   Форма   тела
неопределенная. Еще радуга над стаей, переливчатая.
    Вот тебе, получи ежа в желудок!
    Ледяное молчание, само собой. Переваривает, офицер. Давай,  давай,
полезно.
    - Как насчет агрессивности поведения?
    "Вот дурак", - подумал Бертон.
    - Отсутствует!
    - Опишите объект подробней.
    Бертон описал.
    - Хорошо, разберемся. Продолжайте наблюдение объекта.
    Разберется такой, как  же...  Понасажали  идиотов  в  штаб.  Такой
девушку поцеловать без циркулярчика не решится. Ладно, все это мура.
    Кружа над  просекой,  Бертон  стал  размышлять.  Тревога,  видать,
нешуточная, раз их всех подняли и велели искать  неизвестно  что.  Так
что лучше отставим смешки. И если эти птицы, которые все-таки  никакие
не птицы, стали причиной тревоги, а он их первый заметил, то из этого,
раскинув умом, можно кое-что извлечь. Рассказ очевидца, снимки...
    Снимки!
    Камеры вертолета опломбированы. Интересно, сколько  все  же  могут
стоить фотографии? Если это сенсация, то дорого. Их  либо  опубликуют,
либо засекретят. Но если пораскинуть мозгами...


                   10.15 по вашингтонскому времени
                        18.15 по московскому.

    Ревя сиреной, машина мчалась по пригородному шоссе, так,  что  все
другие шарахались в сторону, и вой сирены, мелькание  поворотов,  визг
покрышек был самым подходящим аккомпанементом тревожному голосу радио,
которое шофер пустил на полную  громкость.  Если  верить  диктору,  то
планета  напоминала  собой  вдруг  остановленный  на  полной  скорости
экспресс, где все летело и рушилось друг на друга.
    Лукаса смутно удивило, что радио все-таки работает, но он  тут  же
сообразил, что есть автономные источники энергии,  и  следовательно...
Что, следовательно?
    Лукас не успел додумать мысль, потому что офицер повернул  к  нему
свое внешне бесстрастное лицо.
    - Как вы думаете, профессор, это только начало?..
    "...Или уже конец?" - Лукас угадал непроизнесенное.
    - У меня нет нужной информации, - сухо ответил он.
    На  лбу   офицера   выступили   капельки   пота.   Лукас   впервые
почувствовал, что он сейчас, пожалуй, один  из  самых  главных  персон
земного шара. Что все эти военные с  их  воздушно-ракетными  армадами,
политики, от слова которых зависят судьбы миллионов, что все они  ждут
его, Лукаса, совета. Еще вчера мнение Лукаса и таких, как Лукас, их не
интересовало, и можно было биться кулаками, доказывая свою  или  чужую
правоту, с тем же результатом, что о кирпичную  стену.  Теперь,  может
быть, впервые в истории они не знали, что делать, и вопрошали тех, кто
стоял на самой границе непознанного и должен был знать ответ.
    Но привычка к объективности тут же взяла верх,  и  Лукас  уточнил,
что  все  гораздо  сложней.  Что,  во-первых,  давно  уже   существуют
"мозговые центры", без которых не обходится, не может обойтись ни один
президент, и, во-вторых, сами ученые далеко не такие  мудрецы,  какими
они порой видят себя. Так что превращение его, Лукаса, в "очень важную
персону" не является чем-то исключительным, неожиданным и не знаменует
собой некий поворотный этап. Просто страна призвала его, как в  минуту
военной опасности призывают резервистов.
    Замелькали  городские  улицы,  и  машина  несколько  сбавила  ход.
Сознание Лукаса, даже помимо его воли, жадно вбирало впечатления.
    Толпа на улицах была гуще, гораздо гуще, чем в  обычный  будничный
день. И она была не такой,  как  всегда.  Лукас  сразу  понял,  в  чем
разница. В молодости Лукас не раз задумывался, можно или  нет  описать
движение людских масс  с  помощью  уравнений  гидродинамики.  Сходство
толпы с жидкостью бросалось  в  глаза.  С  туго  закрученной,  гонимой
поршнями жидкостью.  Она  текла,  завихрялась,  расслаивалась,  в  ней
происходили соударения людей  -  молекул.  За  всем  этим  угадывалась
строгая математическая закономерность. Потом он даже  где-то  читал  о
попытках  таких  описаний.  Естественно!  Развитие   большого   города
немыслимо без кибернетического управления  транспортными  потоками,  а
значит, кто-то другой занялся той работой, которой он хотел  заняться,
пока не увлекся проблемами экзобиологии.
    Сейчас в толпе не было четких потоков.  Она  утеряла  и  то  общее
деловитое, хмуро-озабоченное лицо, которое  было  присуще  ей  в  часы
"пик". Словно где-то соскочила пружина. Вид у людей был растерянный  и
встревоженный. Не более. Казалось, они не могли поверить, что  деловой
механизм застопорился. Ведь это  Америка.  Страна,  где  люди  уже  не
удивляются выстрелам на улице, но приходят в недоумение, если из крана
вдруг перестает течь горячая вода.
    Лукаса поразило выражение  радости  на  некоторых  лицах.  Радости
освобождения  от  будничного,  опостылевшего  ярма.  Радости  ожидания
небывалых событий. Злорадного:  доигрались!  Кто,  почему  -  неважно:
доигрались. Все эти, там, наверху...
    Одновременно люди тянулись друг к другу, словно путники  в  стужу.
Уличная толпа, где каждый психологически удален от соседа на  миллионы
световых лет, ощутила острую потребность в общении. Наконец  появилось
то, что всех объединяло! Люди сбивались в группы, что напомнило Лукасу
процесс кристаллизации. Группы имели свой заряд и знак, кое-что Лукасу
в этом не понравилось. Американцы привыкли самоорганизовываться, но  у
них нет привычки к тяжелым испытаниям. Паника  пока  только  витала  в
воздухе. Пока...
    В сознание Лукаса внезапно прорвался  вой  сирены,  с  которым  их
машина неслась по улицам. Он как бы очнулся и заставил себя  думать  о
главном. О нападении  извне.  Если  это  действительно  нападение,  то
первый  удар  нанесен  точно  в  солнечное   сплетение.   Парализована
энергетика - парализована жизнь.  Еще  действует  сила  инерции,  целы
автономные линии связи, не совсем поражен транспорт, а военную  машину
хоть сейчас пускай в действие. Все  это,  однако,  не  имеет  большого
значения,  ибо  что  такое  современный  город   без   электроэнергии?
Асфальтовая пустыня без  капли  тепла  и  воды.  Не  далее  как  через
несколько часов люди почувствуют жажду. И вот тогда поведение толпы не
удастся описать никакими формулами.
    Тут самое простое, очевидное, традиционное решение - нажать на все
кнопки. Шарахнуть по противнику из всех стволов.  Немедленный  удар  в
ответ на удар - этому природа миллионы лет  учила  все  живое.  Ударь,
если не можешь убежать! Вцепись зубами, кромсай, рви!
    Реакция не разума, а инстинкта.  Вот  так  однажды  ударили  всеми
ядохимикатами по насекомым. Не разведав, как следует, не  подумав,  не
устояв  против  соблазна  мощи,  которой,  казалось,  ничто  не  могло
противостоять.
    А то был куда менее сложный и опасный случай.
    "Уверен ли ты сам в своих выводах?  -  привычно  переспросил  себя
Лукас. - В правильности рекомендаций, которые собираешься дать?"
    "Да, - ответил он сам себе. - Как-никак я думал об этом всю жизнь,
хотя казалось, что это никому не нужно".
    Машина резко затормозила у подъезда.


                   10.48 по вашингтонскому времени
                        17.48 по московскому.

    Рей смотрел на пришельцев сквозь орудийный прицел. Их вибрирующая,
радужно-черная масса колыхалась метрах в ста от танка. Они  ничего  не
предпринимали. Они дали себя окружить, взять  в  перекрестье  стволов,
теперь дело было за командой. Будет команда - и шквал огня в мгновение
ока разнесет их скопище, мачты линии,  само  пространство.  Уж  Рей-то
знал, что это такое - совместный залп десятков орудий и пулеметов.  Да
еще ракет "воздух -  земля",  которыми  готово  было  полыхнуть  звено
кружащих в небе самолетов.
    Он дрожал от  возбуждения.  От  желания  немедленно,  сию  секунду
покончить с невыносимым ожиданием и страхом перед тем  неведомым,  что
вибрировало в воздухе. Страх, что самое ужасное,  был  притягательным.
Такой страх человек испытывает, стоя на краю пропасти.
    Рей, насколько помнил,  всегда  любил  оружие.  В  детстве,  когда
тарахтел  из  игрушечного  автомата.  В  юности,  когда  ему   вручили
настоящий автомат.  С  оружием  он  чувствовал  себя  куда  сильней  и
значительней. Совсем другим человеком. Вот  и  сейчас  ему  мучительно
хотелось нажать на спуск. Но думал  он  об  этом,  обливаясь  холодным
потом. Ибо представлял себе возможные последствия.  Понимал,  что  для
неведомых существ? весь этот тротилово-стальной ад, который держали  в
узде его липкие от пота пальцы, мог оказаться безобидной дробинкой.  И
что команда "огонь!" может стать последней, которую  он  услышит.  Все
равно он ждал команду с  каким-то  болезненно-сладким  любопытством  и
знал, что она принесет ему облегчение.
    Гуляя по улицам, он иногда  ловил  себя  на  желании  трахнуть  по
зеркальным витринам если  не  бомбой,  то  камнем.  Или  прошить  окна
автоматной очередью. А ведь он вовсе не был разрушителем. И с психикой
у него все в порядке. Откуда же этот импульс? Правда,  ничего  такого,
если не будет команды, он не сделает, - в себе он уверен.  Но  желание
сидит в нем. "Господи, отврати, господи..."
    Что это?!
    По  рою  вдруг  прошло  шевеление.  Контуры  затуманились,  радуга
исчезла, и все огромное, смутно-черное, до ужаса неправдоподобное тело
взмыло в ярких лучах солнца.  Так  быстро,  что  Рей  не  успел  снова
поймать его в прицел.
    Мгновение оно висело неподвижно, а потом ринулось в голубую  высь,
как сквозь сито,  прошло  через  строй  самолетов  и  стало  удаляться
чернеющей точкой. Звено самолетов  рассыпалось,  они  свечой  взмывали
вверх, но было уже ясно, что им не догнать эту исчезающую точку.
    Просека опустела. Был зной, была тишина, и в ней трещали цикады.
    Ослабевшими  пальцами  Рей  вынул  сигарету.   До   головокружения
опустошенный, откинулся на сиденье. Вздохнул с облегчением.
    Но,  когда   скомандовали   "отбой",   он   ощутил   нечто   вроде
разочарования.


                 15.57 по среднеафриканскому времени
                        18.51 по московскому.

    Тван долгим взглядом проводил  удаляющееся  "нечто".  То,  что  он
видел, его не испугало. "Оно" не принадлежало джунглям, не  было  злым
или добрым духом, никак не соотносилось с привычным и,  следовательно,
не имело к нему, Твану, никакого отношения. Вроде тех  железных  птиц,
самолетов, которые изредка шумят, пролетая над джунглями.
    Сжимая копье, Тван нырнул в густой сумрак леса.


                 16.52 по среднеевропейскому времени
                        18.52 по московскому.

    Анджей выключил  трактор  и  спрыгнул  на  землю.  Сквозь  тишину,
которая наступила после грохота мотора, не сразу стали  прокрадываться
звуки, - унылый посвист ветра, далекое карканье ворон.
    Из-за кромки леса  взмыл  темный  треугольник  стаи.  "Журавли?  -
удивился Анджей. - Так рано?"
    Но это были  не  журавли,  Анджей  тотчас  понял  ошибку.  То  был
какой-то  странный  летательный  аппарат  или,   может   быть,   строй
аппаратов. "Нечто" пронеслось так высоко и быстро, что  Анджей  ничего
не разглядел толком. Он привычно стал ждать грохота, который неизбежно
должен был обрушиться на землю  после  стремительного,  сверхзвукового
полета.
    Но шли минуты, а все было тихо.
    "Чего только не наизобретают!" - подумал Анджей, доставая из сумки
еду.


                                ЭПИЛОГ

    - Господа!  Председатель  чрезвычайной   научной   комиссии   ООН,
профессор, академик Двойченко любезно согласился  дать  нам  интервью.
Прошу вас, господин  профессор.  Вас  слушают  и  видят  сейчас  сотни
миллионов людей.
    - Благодарю. Для меня большая честь выступить перед столь обширной
аудиторией. До сих пор, если не ошибаюсь, телевизор  собирал  стольких
людей  одновременно  разве   что   при   разыгрывании   международного
первенства по футболу.
    - Надеюсь, господин профессор, вы  нам  отпустите  этот  маленький
грех?
    - Тем охотней, что сам я страстный болельщик,  только  не  футбола
или хоккея, а художественной гимнастики. Но - к делу. Комиссия еще  не
завершила свою работу, так что я выступаю лишь от  своего  имени.  Как
известно. Землю недавно посетили космические пришельцы. Их  пребывание
было скоротечным, строго научных  наблюдений  произвести  не  удалось,
поэтому фактический материал весьма скуден и противоречив.
    Этим  трудности  не  ограничиваются.   Человек,   любой   человек,
чувствует себя обманутым, если не получает на свой вопрос однозначного
"да" или "нет". Наука тоже стремится к таким ответам, но гораздо чаще,
чем принято думать, ученые понимают, что их "да"  и  "нет"  совсем  не
тождественны обыденному значению этих слов. И потому не  тождественны,
что слишком часто неверно был поставлен сам вопрос.
    Вот  судьба  некоторых  вековечных  вопросов.  Свыше   тысячелетия
алхимики страстно вопрошали природу: можно ли простой металл  обратить
в золото? "Нет!" - дружно ответили химики  девятнадцатого  века.  "Да,
можно, - отвечаем мы. - Но не нужно".  Десятки  поколений  математиков
смущала неочевидность постулата Евклида о параллельных прямых,  и  они
бились над его доказательством.  Выяснилось:  постулат  надо  заменить
прямо противоположным и  тогда  все  станет  на  место.  Примерно  три
столетия длился начатый Гюйгенсом и Ньютоном великий  спор  о  природе
света -  волна  он  или  поток  частиц?  Каждая  из  сторон,  заметим,
аргументировала  свою  правоту  неоспоримыми  фактами.  Снова  природа
ответила на этот вопрос не  так,  как  ожидалось.  Свет,  и  волна,  и
частица; одновременно - ни то, ни другое: он волночастица.
    Таков парадоксальный характер ответов, которые часто дает наука. И
он - к сожалению, или к счастью - не может  быть  другим,  потому  что
познание есть бесконечный процесс приближения к истине.
    С учетом сказанного позвольте мне ответить на два главных вопроса,
которые  наиболее  волнуют  сейчас  человечество.  Разумны   или   нет
пришельцы? Почему они на нас напали?
    Отвечаю:  нет,  не  разумны.  Что  же  касается  нападения,  то...
господа, никакого нападения не было.
    - Как, господин профессор?! Есть же факты...
    - Да, есть. Внешне все выглядело как нападение. Но только внешне.
    - Господин профессор! Я уверен, что никогда ни один гол не  вызвал
такого смятения в аудитории зрителей, как это ваше заявление. Не могли
бы вы его пояснить?
    - Конечно. Но сначала я поясню, почему,  на  мой  взгляд,  никакой
инопланетный разум не  участвовал,  не  мог  участвовать  в  событиях,
которые потрясли мир.
    Мы знаем, что  в  пределах  солнечной  системы  есть  только  одна
цивилизация - наша собственная. Следовательно, разумные существа могли
прибыть лишь издалека. Но такие существа не способны на агрессию.
    Это не вера, не домыслы теоретиков. Дело в  том,  что  организация
межзвездного полета по  причинам  физического  порядка  требует  таких
знаний, такой технологии, таких энергий и  таких  средств,  которые  в
тысячи раз превосходят современные.
    Таково  условие  выхода  к  звездам.  И  оно  одинаково  для  всех
цивилизаций вселенной. Остановлюсь  только  на  одном  моменте.  Чтобы
совершить межзвездный полет, нужно израсходовать  строго  определенное
количество энергии. Ни наша цивилизация, ни цивилизация  где-нибудь  в
туманности Андромеды не сможет  обойтись  меньшим.  По  тем  же  самым
причинам, по каким на орбиту Земли нельзя вывести спутник со скоростью
меньшей, чем восемь километров в секунду. А получить такую скорость, в
свою очередь, нельзя без значительных  и  строго  определенных  затрат
энергии. Как видите, тут действует непреложная математика и физика.
    Однако уже  сейчас  человечество  вступило  в  такую  фазу  своего
развития, когда  оно  с  великой  осторожностью  должно  распоряжаться
мощностями своей технологии. Речь идет не только об опасности ядерного
конфликта.  В  биосфере   нарушилось   равновесие,   и   без   срочных
международных усилий этот сдвиг может стать необратимым. Тут всего два
варианта. Либо устранение причин агрессивности, мирное  сотрудничество
людей, торжество разумного подхода и  тогда  -  прогресс  цивилизации.
Либо кризис и, как следствие,  невозможность  продолжения  космических
полетов. А поскольку свойства энергии и законы  природного  равновесия
одинаковы  под  всеми  звездами,  то  цивилизация,  достигшая   вершин
космического могущества, никакой иной, как гуманной и  разумной,  быть
не может.
    - И все-таки, господин профессор, это теория.  Научно-политическая
доктрина.
    - Вы хотите знать, подтверждают ли факты такую теорию? Безусловно.
Агрессия,  нападение   предполагает   умысел:   поразить,   уничтожить
противника. Конкретный анализ событий показывает, что такого умысла не
было.
    - Были  парализованы  энергосистемы  земного  мира.   Чем,   кроме
нападения, это может быть?
    - Предположим,  осы  облепили  сахар,  который   вы   намеревались
положить в кофе. Это агрессия? С горы скатился камень и больно  ударил
вас по колену. Можно ли  считать,  что  камень  напал?  Проследите  за
поступками пришельцев. Они занялись  энерголиниями,  ничто  другое  их
просто  не  интересовало.  Но  линии,  не  выдержав  нагрузки,   стали
отключаться.  Тогда  пришельцы  заметались  в  поисках  необесточенных
линий.  Но  там  повторилось  то  же  самое.  Пришельцы  очень  быстро
убедились, что источник всюду пересыхает, едва  к  нему  прикоснешься.
Тогда они улетели.
    - Значит, по-вашему, мы столкнулись с "космическими осами"?
    - Я бы их так не стал называть. Что  есть  существо,  а  что  есть
вещество? Вирусы мы исследуем уже десятки  лет,  однако  есть  ученые,
которые не склонны считать их существами.
    - Однако пришельцы передвигались, отыскивали то, что им нужно...
    - Передвигаться способна и молния.  Они  питались  электричеством?
Точно так же можно сказать, что кристаллы  в  перенасыщенном  растворе
питаются ионами соли. Пришельцы могли искать и отыскивать? А  в  каком
смысле? Не в том ли,  в  каком  частички  железа  способны  отыскивать
магнит?
    Как видите, все очень непросто. Кроме того, пришельцы  имеют  мало
общего с земными формами живого и неживого. Поэтому  я  воздержусь  от
определения.
    - Хорошо, господин профессор. Всех людей  волнуют  такие  вопросы.
Было ли посещение Земли случайным? Повторится ли оно? И  чем  все  это
может грозить?
    - Посещение скорей всего не было случайностью. Мы, люди,  упускаем
из вида один существенный и новый факт. В последнюю четверть века наша
цивилизация  благодаря  телевидению  удвоила  радиояркость   солнечной
системы в метровом диапазоне волн. В пространствах космоса мы  как  бы
включили лампу... Добавлю, что еще недавно на Земле не было не  только
телевидения, но и энергосистем.
    Раньше нас никто не посещал. Теперь это произошло.  Возможно,  тут
чистое совпадение. Не исключено, однако, что мы сами принимали гостей.
Не стоит забывать о том, что в радиусе уже многих световых  лет  любое
чуткое к радиоволнам метрового диапазона существо  или  псевдосущество
могло и должно было обратить на нас внимание.
    Мне могут возразить, что в космосе есть куда  более  значительные,
чем наши, источники электричества.  Дело,  однако,  в  том,  что  наши
энергосистемы  -  это   постоянный   и   концентрированный   источник.
Концентрированный, вот  что  существенно!  Ведь  в  луговых  растениях
сахара гораздо больше, чем в сахарнице,  но  сахарница  для  насекомых
предпочтительней.
    Я не держусь за эту свою гипотезу. Я только хочу сказать,  что  мы
стали  космической  цивилизацией.  Это  великое,  но  и  ответственное
событие, ибо среда космоса теперь стала средой нашей  цивилизации.  Мы
меняем условия своего существования, но и  условия,  в  свою  очередь,
меняют нас. Если сознание  успеет  предвосхитить  эти  быстрые  теперь
изменения, если мы, люди, всюду приведем свои социальные  отношения  в
соответствие с требованиями будущего,  о  которых  я  говорил,  то  за
космические  да   и   земные   перспективы   человечества   можно   не
беспокоиться. Если! Вот слово, от которого зависит все.


______________________________________________________________________

    Текст подготовил Еpшов В.Г. Дата последней редакции: 06/04/99




                           Дмитрий Биленкин

                          ЗВЕЗДНЫЙ АКВАРИУМ

                               рассказ



    Полный оборот каждые семь с половиной минут. Третий месяц над  ним
кружили звезды. Третий месяц он  был  центром  вращения  светил,  осью
мироздания, избранником птолемеевской вселенной. В подлинной он значил
меньше пылинки, и у него болели сломанные ребра.
    Девятнадцать шагов по периметру тесных отсеков, четыре  поперек  и
еще один вверх - здесь он почти ничего не весил. Ему уже не  верилось,
что в былой  жизни  он  мог  летать  куда  хотел,  общался  с  людьми,
волновался по пустякам и даже любил петь под  гитару.  Девятнадцать  -
четыре - один. Вперед и назад, туда и обратно, все. И навсегда.
    От того, что было  сразу  после  аварии,  сохранилось  впечатление
долгих обмороков и мук, когда он ползал по разбитому  кораблю,  тщетно
звал друзей, а глаза застилал липкий туман. Правда,  действительность,
видимо, была несколько иной. В те первые часы, как  потом  выяснилось,
он сделал чудовищно много. Он еще  помнил,  как  волочил  протекторный
баллон, как заделывал трещины, не  очень  даже  соображая,  чего  ради
пытается стать на  ноги  и  поднять  фыркающий  пеной  баллон.  Но  от
стараний дать помещению тепло и воздух в памяти уцелели лишь проблески
усилий отвернуть какой-то вентиль и тупое  недоумение,  с  которым  он
разглядывал крошево деталей в агрегате, чье назначение  ему,  конечно,
было известно когда-то.
    Много поздней он поставил себе диагноз: сотрясение  мозга.  Мелкие
повреждения вроде перелома двух-трех ребер были уже не в счет.  А  вот
определить причину аварии он так и не смог.  Была  ли  она  связана  с
маневром близ астероида и, следовательно,  с  ошибкой  пилота?  Или  в
критический момент сработал не так, как надо,  двигатель?  Разумеется,
все это могла бы выяснить комиссия экспертов, но  случай  приведет  ее
сюда не раньше чем через десятки, а то и сотни лет.
    Не удалось ему установить и то, как погибли двое его друзей. Их не
было рядом, когда произошла катастрофа, - это он  помнил.  Но  почему?
Так или иначе они  остались  в  отсеке,  по  которому  пришелся  удар.
Возможно, их вынесло оттуда  струей  воздуха.  Однако  он  предпочитал
думать, что они погребены под обломками, потому что  если  их  вынесло
наружу, то скорей всего зашвырнуло на  орбиту,  и  он  видит  их  тела
точками среди звезд, когда смотрит в чудом уцелевший иллюминатор.
    Впрочем, все эти мысли пришли потом. Первое время после горячечной
деятельности он спал. Конечно, он просыпался и что-то  делал,  но  ему
казалось, что он видит бесконечный сон. Будто он заболел и лежит,  как
в детстве, на широкой постели, а за окном долгая,  зимняя  деревенская
ночь, в которой кружится душная звездная метель. Она сыплется прямо на
грудь, и нет голоса, чтобы вскрикнуть.
    Перелом, с которого началось выздоровление, наступил внезапно.  Он
проснулся и встал. Тело болело, но голова была ясной и бодрой.
    Он добрался до кресла перед иллюминатором и сел.  Увидел  черноту,
звезды в ней и скалы, которые обрывались в бездну.
    Потом он видел это множество раз. Скалы были неподвижны, а  звезды
вращались (на деле все, конечно, было  наоборот).  Звезды  всходили  и
заходили - всегда в одном и том же  месте.  Попеременно  чертило  дугу
крохотное солнце. Его тусклые лучи скользили  по  мраку  черных  глыб,
ныряли в провалы  и  вскоре  исчезали,  чтобы  неотвратимо  возникнуть
вновь, совершить прежний путь, коснуться тех же камней, словно их  вел
мертвый механизм копирографа.
    Все  одинаково  повторялось  в  десятый,  сотый,   тысячный   раз.
Траектория звезд, тени на скалах  скользили,  как  обороты  беззвучных
колес. Всегда, постоянно, с  несокрушимой  мерностью.  Меняясь,  здесь
ничего  не  менялось.   Двигаясь,   оставалось   неподвижным.   Уходя,
возвращалось. На человека глядело  воплощение  механического  порядка.
Самого идеального, тупого порядка, какой может взлелеять  воображение.
Власть законов природы тут заявляла  о  себе  наглядно,  без  прикрас,
грубо,  как  прутья  тюремной  решетки.   Она   не   оставляла   места
случайностям, а значит, надежде.
    И  человек  это  понял.  Он  мужественно  подвел  итог.  Никто  не
догадается  искать  его  на  астероиде.  А  если  даже   такая   мысль
кому-нибудь и придет, то ведь его астероид не занесен  в  каталоги  и,
следовательно, не существует для человечества.
    Связь? То, что уцелело,от установки, годилось для  сборки  вечного
двигателя или иной бессмыслицы.
    Выбор, таким образом, был предельно ясен. Можно сразу со всем этим
покончить. А можно еще пожить.
    Он с ненавистью взглянул на звезды. Их  колкий  далекий  свет  был
беспощаден. Этот свет оледенел среди черных бездн, в нем  не  осталось
ни тепла, ни  надежды.  Звезды  уже  убили  его  друзей.  И  ничто  не
изменилось в мире. Ничто, ничто!
    Хриплый отзвук то ли рычания, то ли стона привел его в чувство. Он
в замешательстве уставился на  свои  стиснутые  кулаки.  Они  дрожали.
Темные набухшие вены оплетали их, как корневища подводных растений.
    Его крик. Он кричал? Да.
    - Это ничего... - тяжело дыша, пробормотал он. - Так  может  быть,
так бывает, это не истерика...
    Минуту спустя он сполз с кресла  и,  будто  ничего  не  случилось,
занялся инвентаризацией своего имущества. Прошлое он отсек. Теперь  он
все делал неторопливо, с нудной и безучастной дотошностью.  Не  потому
даже, что от подсчетов зависела его судьба, а потому, что  кропотливая
деятельность придавала минутам какой-то смысл и отчасти  избавляла  от
бесплодных размышлений.
    Ворочаясь, как краб, он долго  прибирал  свою  пещеру,  кряхтя  от
боли, залезал в самые тесные углы, десятки раз все пересчитывал. Везде
был хаос, торжество беспорядка и энтропии. Осколком стекла он  порезал
себе палец и долго с тупым изумлением смотрел на выступившую кровь.  А
потом забыл о порезе. Порой он сам себе казался Плюшкиным и удивлялся,
что может так думать. При этом его сознание как бы раздваивалось. Одна
его часть занималась делом, вела подсчеты, испытывала боль, тогда  как
другая с холодным недоумением следила за всеми действиями первой.  Но,
в общем, ему было неплохо. Не закрадывалось даже тени  страха,  теперь
он не переживал ничего такого, что  вроде  бы  должен  был  переживать
человек  на  его  месте.  Это  его  чуточку  пугало.  Но  не  помешало
обрадоваться, когда удалось найти и собрать все фигурки шахмат.
    Наконец работа была закончена. Пищи оказалось на много месяцев. Из
девяти аккумуляторных  батарей  уцелело  четыре.  Этот  запас  надолго
обеспечивал его теплом. Если, конечно, не тратить энергию  ни  на  что
другое. А  ее  придется  тратить.  Система  регенерации  воздуха,  без
которой он не прожил бы и минуты, вопреки вероятности  тянула.  Слабо,
как пульс после шока, но с той поры, как  он  ее  отладил,  в  отсеках
смогло установиться то равновесие среды, какое возникает в аквариуме.
    Аквариум! Этот образ вдруг поразил его. Глянув  в  иллюминатор  на
звезды, он ни с того ни с сего расхохотался. И смех  не  смогла  унять
даже боль в груди.
    Аквариум,  аквариум!  Единственный,  неповторимый  аквариум  среди
звезд. Это очень смешно... Аквариум, в котором вяло перемещается  рыба
Петров. Личная, персональная рыба господа  бога.  Вместо  лампочки  ее
освещает крохотное солнце. Она тычется в стенки, шевелит плавниками  и
о чем-то таком мыслит. Забавная такая рыба...
    Он вскочил в ярости. Аквариум? Рыба? Сейчас он  им  всем  покажет.
Разнесет иллюминатор и...
    Кому покажет?! Законам природы? Что он не рыба?
    Руки тряслись. Он ошеломленно огляделся,  будто  хотел  бежать,  и
сник. Все бесполезно. Все бесполезно, а потому из двух  бесполезностей
надо выбирать лучшую.
    Так он решил жить, И не просто жить, а записывать все, что  с  ним
происходит. Записи могли  пригодиться  тому,  кто  придет  сюда  через
много-много лет. Чем - этого он не знал и знать не мог, просто  верил,
что пригодятся, должны пригодиться.  Жизнь,  таким  образом,  обретала
какой-то смысл, а другого и не требовалось. Все люди смертны, в  конце
концов.
    С тех  пор  прошло  больше  двух  месяцев,  а  ему  казалось,  что
вечность. Он спал, ел, описывал каждый свой шаг,  смотрел  на  звезды,
прибирал, чинил поломки, перемещался по своей пещере,  что-то  бормоча
под нос, играл сам с собой в шахматы. Иногда  ему  чудились  голоса  и
фигуры, однако он знал, что так бывает в одиночестве,  и  не  пугался.
Больше  всего  ему  досаждал  благостный  старческий  голос,  который,
туманно намекая на свою причастность к законам природы, нудно убеждал,
что все люди - рыбки в аквариуме, только не  замечают  этого,  а  ему,
Петрову,  явлена  такая  милость  -  заметить.  Он  и  эти   разговоры
записывал.
    Вопреки всему он не думал сдаваться. Он всегда был упрям. Он  даже
попытался слепить передатчик, зная заранее, что  обречен  на  неуспех.
Передатчик, конечно, не получился, а примитивный приемник  он  все  же
смастерил. Недели две приемник молчал и  потрескивал,  а  потом  донес
голос, который сообщил, что некий футболист красиво забил гол.  И  это
все, что удалось услышать.
    Он отводил  душу  в  записях.  Это  было  делом  самым  главным  и
необходимым. Записи протягивали ниточку в  будущее,  к  другим  людям,
которых он никогда не увидит, но которые прочтут и поймут, может быть,
больше того, что он мог выразить словами.
    Так длилась жизнь.
    Скалы за иллюминатором, такие близкие и  недоступные,  манили  его
все сильней и сильней. Разумеется, он мог проделать отверстие и выйти,
но неизбежный при этом расход воздуха  сократил  бы  срок  его  жизни.
Выйти он решил, когда  будет  уже  все  равно,  не  раньше.  Тогда  он
доставит себе последнее удовольствие - побродить среди скал.
    А пока он долгие часы проводил в кресле. Звезды двигались все  так
же монотонно, во внешнем мире ничего не происходило, но со временем он
заметил, что место захода и восхода звезд  постепенно  сдвигается.  Он
заранее знал, что крошечные изменения в том,  что  он  видит  снаружи,
должны быть. И все же это его почему-то поразило.  Абсолютный  порядок
дал трещину! Мысли у него давно текли не так, как прежде,  и  проблема
показалась ему новой и заманчивой. Что же получается?  Законы  природы
неизменны, постоянны и всевластны  А  раз  так,  все  должно  обладать
постоянством на манер часового  механизма.  Все  должно  двигаться  по
кругу, и ничего нового произойти не может. В принципе.  Ведь  новое  -
это отрицание прежних правил, а они незыблемы.  Но  в  мире  постоянно
возникает то, чего прежде не было. Звезд  не  было  -  они  появились.
Зародилась жизнь. Потом разум. Как же все  это  совместить?  Или  круг
столь необъятен, что глаз человека  охватывает  лишь  ничтожную  часть
циферблата, а потому за новое принимает повторение  старого?  А  может
быть, иначе? Может быть, над всем стоит самый главный  закон  -  закон
развития?
    Вопрос почему-то казался ему чрезвычайно важным. Самым важным.  Он
думал  над  ним  непрерывно,  даже  во  сне,  но  только  все   больше
запутывался.
    Солнце тоже слегка изменило свою траекторию и  стало  укрупняться.
На мгновение затеплилась надежда, что орбита астероида сблизит  его  с
Землей, Марсом или другими обитаемыми телами. Впрочем, надежда тут  же
погасла. Даже если это случится, то через много-много  месяцев,  когда
ему будет все равно.
    Все  же  он  снова   попробовал   рассчитать   орбиту   астероида.
Неповрежденных приборов  астронавигации  почти  не  осталось,  считать
приходилось  без  машины,   так   что   результат   получился   весьма
приблизительным. Тем не менее было  ясно,  что  никакого  сближения  с
обитаемыми мирами ждать нечего.
    Вскоре, однако, он  стал  свидетелем  еще  одного  изменения.  Как
обычно, он сидел и наблюдал за движением светил,  когда  с  удивлением
заметил, что две звезды, прежде чем нырнуть за горизонт, замерцали.
    Он не  поверил  глазам  и  стал  ждать.  Новый  оборот  подтвердил
наблюдение; и тогда он  наконец  понял,  что  означает  это  мерцание.
Просто чуть теплее стал свет, и солнце теперь  успевало  за  считанные
минуты нагреть скалы. Там, очевидно, кое-где был лед, такой же черный,
как все остальное. А может быть, все скалы были ледяными?
    От нечего делать он стал рассуждать, создаст ли испарение какое-то
подобие атмосферы или не создаст. Получилось, что не создаст.
    Это его неизвестно почему расстроило. Обидело. Попросту его лишили
зрелища!  Еще  лучше  было  бы  превратиться  в  комету.  Пусть  самую
плохонькую.  Мелькнуть  напоследок  в  телескоп,   привлечь   внимание
двух-трех астрономов; его стали бы  наблюдать,  заносить  в  каталоги,
классифицировать. То есть не его, конечно, но все равно забавно. Сидит
себе такой  астроном,  смотрит  в  свою  оптическую  трубу,  исчисляет
заурядную комету и не подозревает даже, что никакая это не  комета,  а
звездный аквариум, откуда ему машет человек Петров.  Вот  бы  астроном
выпучил глаза, шепни ему кто, как обстоит дело в действительности.
    Но кометы не будет. Заурядной, незаурядной - никакой.  С  законами
не поспоришь. Комета Петрова не состоится, и думать об этом нечего.
    Вздохнув и отругав себя за глупые мысли, он встал,  было  поплелся
прочь от иллюминатора, как вдруг  остолбенел.  Если  астероид  сам  не
может превратиться в комету, то почему его нельзя сделать кометой?!
    Потрясение было так велико, что он в  испуге  зажмурился.  Что  за
наваждение? Какой бес его попутал? Разве это возможно?  И  в  сознании
опять будто сверкнула молния: это возможно!
    Ослабев, он сел в кресло.
    Что, собственно, такое - комета?
    Длинный газовый хвост, который светится в лучах солнца. Испаряется
ледяная головка, и от нее наподобие дыма костра волочится шлейф.  Вот,
собственно, и все. Но разве он в состоянии разжечь костер?!
    Он вскочил и заметался, как от зубной боли. Допустим, ему  удастся
зажечь что-то на поверхности. Для этого  придется  выйти.  Ладно,  это
потом, потом... Испарения, окружив астероид туманом, быстро рассеются,
ведь здесь почти нет силы тяжести. Значит, никакого хвоста не будет.
    Правда, можно изобрести нечто вроде  форсунки  и  направить  струю
газов строго в одном  направлении.  Притяжение  тут  ничтожное,  и  за
астероидом потянется хвост. А дальше что? Нужен длинный, очень длинный
хвост, чтобы астрономы заметили комету.
    Невероятные трудности, а зачем?  Чтобы  позабавиться?  Похоже,  он
сошел с ума. Хотя... Обнаружив комету на таком расстоянии  от  Солнца,
астрономы, само собой, удивятся и заинтересуются: это что еще такое  и
почему не по правилам? Но им и в голову не придет, что это дым костра.
    Невероятным усилием воли он заставил себя больше не думать на  эту
тему. Забыть. И сразу почувствовал себя опустошенным. Навалилась такая
тоска, что ему все стало безразлично.  Хоть  выбрасывайся  наружу  без
скафандра.
    Наконец все в нем взбунтовалось.  Думать-то  он  может?!  Мечтать,
фантазировать, надеяться? Или в его положении уж и этого нельзя?
    Хвост  должен  быть  длинным.  Насколько?  На  миллионы,   десятки
миллионов километров?
    Да нет же! Он не собирается являть собой зрелище в небесах. Сейчас
его астероид скорей  всего  не  виден  в  самые  лучшие  заатмосферные
телескопы. Не потому, что он мал, а потому, что слишком слабо отражает
свет. Стоит повысить яркость всего раза в два, как он станет  тусклой,
но все же приметной звездочкой. Это сделать нетрудно, но это ничего не
даст - просто автоматический регистратор занесет в  каталог  еще  один
астероид. Значит, хвост должен быть намного длиннее поперечника, тогда
астероид будет виден кометой. Но весь-то астероид -  это  сотня-другая
метров! Следовательно, хвост...
    Не может быть, тут что-то не так!  Спокойно,  спокойно...  Сделаем
для страховки хвост в тысячи раз больше поперечника. Это всего-навсего
сотни километров газопылевого шлейфа. Всего-навсего.
    Он не поверил себе. Пересчитал. Все так. Да  ведь  это  же  размер
самых крупных астероидов, таких, как Церера, Веста,  а  они  прекрасно
различаются в телескоп. Его комета тотчас обратит  на  себя  внимание!
Тотчас!
    Что же сделать, что можно сделать, что надо  сделать,  чтобы  всем
стал ясен смысл этой кометы? Дым  костра,  дым  костра...  Черный  или
белый, сигнальный...
    А-а! Хвост надо покрасить.
    На корабле сколько угодно нужных веществ. Эмаль  стен,  пластмасса
ручек, изоляция, да мало ли что. Можно получить  любые  оттенки  дыма!
Остается выбрать какой-нибудь совсем уж немыслимый цвет. Чтобы  ученые
схватились за голову...
    Стоп. Схватиться-то они, положим, схватятся. Но корабль  к  комете
не пошлют. Опасно нырять в ее туманные глубины, да и зачем?  Случаются
кометы желтые, красноватые, теперь появилась сине-зеленая в  крапинку.
Любопытно, но что тут такого? В природе все бывает.
    Выходит, надо создать комету, какой не бывает и быть не  может.  С
хвостом вытянутым, допустим, не  от  Солнца,  а  к  Солнцу.  Радужную.
Мигающую. Точка - тире - точка. "Тут я, Петров, туточки..."
    Комета в облике павлиньего хвоста. Прекрасно! Подмигивающая.
    Он  радостно  засмеялся.   Какой   поднимется   переполох!   Какой
переполох!
    Горелку он сконструирует. В  корабле  столько  всякой  всячины,  а
горелка - такая примитивная вещь, что он  будет  последним  недотепой,
если ее не сварганит. Выйти тоже не проблема. Пусть  улетучится  часть
воздуха. Резерв кислорода восполнит потерю. Да, но  каким  образом  он
тогда зажжет костер?!
    Ах, да не в этом дело... Плотность  кометного  хвоста  не  слишком
отличается от разреженности вакуума.  Можно  найти  вещества,  которые
горят без  кислорода  или  содержат  его  в  себе,  можно  поджечь  их
электроразрядом, можно сфокусировать на них лучи Солнца. Так или иначе
это препятствие обойти удастся. Но  за  счет  чего  он  создаст  тягу,
достаточно сильную,  чтобы  газы  образовали  шлейф?  Только  за  счет
воздуха, который нужен ему для дыхания и  который  он  потеряет,  если
выйдет...
    Хоть кричи, хоть бейся головой об стену, уравнение неумолимо.  Нет
у него резерва на все и вся. Или - или, будь все проклято.
    Он не заметил, что кричит. Это  бессовестно  -  так  поманить  его
надеждой! Несправедливо! Чудовищно!
    Но ведь он сам поманил себя надеждой. Так что же он кричит? С  кем
или чем спорит? С мировым порядком? С тем, что ему не дано выйти... не
выходя?
    Быть может, соорудить  тамбур,  смастерить  насос  для  откачки...
Долго, ненадежно и все лишь затем Затем, чтобы вынести горелку.
    А зачем горелке быть снаружи?!
    Олух и идиот, вот он кто такой. Нужно маленькое отверстие в стене.
Крохотное. Сопло. Нужен регулятор,  который  через  равные  промежутки
времени выбрасывал бы точно отмеренные порции... воды. Да, да!  Щелчок
воздуха, как пружина катапульты, выстрелит капельками, которые тут  же
испарятся и рассеются яркими кристалликами льда. Или  даже  не  так  -
детский водяной пистолет, тогда и воздух тратить не надо! Вот что  ему
нужно,  но  об  этом  после,  после,  он  все   успеет   продумать   и
усовершенствовать  как  надо.  Если  правильно  рассчитать  (а  законы
природы теперь на его  стороне!),  то  сияющий  столб  от  выстрела  к
выстрелу  будет  расти  и  расти,  потому  что  есть   компрессор   и,
следовательно, можно  получить  приличное  давление!  А  воды  у  него
хватит, ведь ее запасы в системе были рассчитаны на троих...
    И  не  надо  никакого  шикарного  павлиньего  хвоста.   Существуют
спектрографы и спектрограммы, которые ловят миллиардные доли примесей,
а в обсерваториях сидят отнюдь не кретины. Просто в воду надо добавить
чего-нибудь необыкновенного, в природе заведомо отсутствующего, тотчас
улавливаемого. Чего? Да хотя бы флюораминовой пасты, которой он пишет.
    В хвосте кометы астрономы обнаружат следы чернил!
    И это его спасет. Кометой, чей вид некогда наводил на людей  страх
и ужас, он распишется в небесах!


______________________________________________________________________

    Текст подготовил Еpшов В.Г. Дата последней редакции: 06/04/99

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: