трусливая была девочнка, - ну просто ни шагу от матери! И в хозяйстве от
нее никакой помощи.
- Слышь, Аришка, - скажет бывало мать, - возьми ведерочко, натаскай
из пруда воды в корыто: постираться надо.
Аришка уж губы надула:
- Да-а!.. В пруду - лягушки.
- ну и пусть лягушки. Тебе что?
- А они прыгучие. Я их боюся.
Натаскает Федора воды сама, белье постирает:
- Поди, доченька, на чердаке белье развесь - посушиться.
- Да-а!.. На чердаке - паук.
- Ну и пусть паук.
- Он ползучий. Я его боюся.
Махнет Федра рукой на дочь, сама на чердак полезет:
- А ты, Аришка, пока хть в чулан сходи, молока крынку принеси.
- Да-а!.. А в чулане - мыши.
- А хоть бы и так! Не съедят они тебя.
о- Они хвостатые. Я их боюся.
Ну что с такой трусишкой поделаешь?!
Раз летом убирали колхозники сено на дальнем покосе в большом лесу.
Аришка от матери ни на шаг, цепляется за юбку, - работать не дает.
Федора и придумала:
- Ты бы, девушка, в лес сходила по малину. Тут в лесу страсть сколько
малины. Хоть лукошко набери.
Аришка - первая в колхозе сластена. К ягодам липнет, как муха к
сахару.
- Где, маменька, где тут малинка?
- Да вон на опушке. Идем, покажу.
Как увидала Аришка на кустах красные ягоды, так к ним и кинулась.
- Далеко-то в лес, слышь, не ходи, доченька, - наставляла Федороа. -
А напугаешься чего, - меня кличь. Я тут рядом буду, никуда не уйду.
Славно поработалось в тот день Федоре: ни разу ее из лесу Аришка не
откликнула.
Пришло время полдничать. Только собралась Федора за дочуркой в лес,
глядь - Аришка сама идет. Все щеки у нее в малиновом соку и в руках -
полное лукошко ягоды.
- Умница, доченька! - обрадовалась Федора. - И где же это ты столько
много ягоды набрала?
- А там подальше, за ручьем, в большом малиннике.
- Ишь расхрабрилась, куда забрела! Говорила ведь я тебе: далеко в лес
не заходи. Как там тебя звери не съели?
- Какие там звери! - смеется Аришка. - Один медвежонок всего и был.
Тут уж Федоре пришел черед пугаться:
- Как... медвежонок?.. Какой такой медвежонок?..
- Да смешной такой, хорошенький. Мохнатый весь, носик черненький, а
глазки селеные-зеленые!
- Батюшки-светы! И ты не испугалась?
- И не подумала! Я ему: "Здравствуй, Мишкук!" А он, бедненький,
напугался - да на дерево от меня. Я ему кричу: "Слазь, Мишенька, слазь!
Дай только поглажу!" А он выше да выше. Так и не слез ко мне. Поди, и
сейчас на том дереве сидит, с перепугу-то.
У Федоры так сердце и оборвалось:
- А в кустах, доченька, никого там не приметила?
- Был кто-то, ходил, сучьями потрескивал да все ворчал толстым
голосом. Тоже, верно, малинку собирал. Уж я звала-звала: "Дяденька, пособи
медвежонка поймать!" Да не вышел он ко мне.
- Дитя неразумное! - всплеснула руками Федора. - Да ведь это не
иначе, как сама медведиха кругом ходила, своего медвежонка берегла! Да как
только она тебя насмерть не разорвала!
А колхозники, как такооое услыхали, - сейчас подхватили кто топор,
кто вилы - да в лес!
В малиннике за ручьем и на самом деле нашли медведицу. Только она им
не делась, ушла от них с другим своим медвежонком.
А того медвежонка, что на дерево залез, колхозники изловили и Аришке
в подарок на ремешке привели.
Случилось это все в прошлом году.
Теперь медвежонок с большого медведя вырос, а от Аришки ни на шаг,
как бывало Аришка от матери. Сама Аришка - та все еще маленькая, только
еще в первый класс пошла, а над партой ее чуть видно.
Мишука своего нисколько не боится, хоть он вон какое страшилище
вырос: лошади от него шарахаются и трактор на дыбы становится.
Нынче уж Федорину дочурку никто Аришкой-Трусишкой не зовет, - все
Аришей-с-Мишей величают. Она старательная такая стала, всем девчонкам в
пример, матери помощница. И за водой на пруд, и в погреб, и на чердак
ходит.
Вот и пойми ее, чего она раньше мышей-то боялась!
МУХА И ЧУДОВИЩЕ
Бабушка говорит: мало любить всякую животнику, ее пониаать еще надо,
- а это не так просто.
Удивляюсь прямо: что тут мудреного?
Один раз лежу в траве на солнышке, - загораю.
Вдруг - бац! - у меня перед носом села муха. На лист сирени. Да не
простая муха - серая комнатная, а замечательно какая красивая. Майка на
ней зеленая, трусы синие, все яркое, белстящее, в обтяжку, как облитое.
Бывают такие блестящие мухи.
Села и сидит. Тоже, видно, загорать прилетела. И, видно, ей скучно:
лениво так брюшко себе почесала задней ножкой и зевнула во всю пасть.
Хотя, может быть, это мне только так показалосоь, что пасть. Спорить
не буду. По правде, я даже не знаю, есть ли у мухи пасть. надо будет
как-нибудь через увеличительное стекло посмотреть. Хобот-то у муж есть:
это простыми глазами видно. А раз есть хобот, - значит, должна быть и
пасть: иначе куда же ей хоботом еду класть? Я слона видел. Он хоботом взял
у мальчика булку и отправил ее себе в пасть. У него здоровая пасть.
Наверное, и у мухи не хуже.
Ну, одним словом, вижу: мухе скучно сидеть одной на листе и загорать.
И она очень обрадовалась, когда вдруг кто-то стал снгизу подниматься на
лист.
Показалась зеленая гладкая голова с длинным кривым рогом и двумя
ярко-красными глазами под ним. Потом толстая шея...
Муха было подскочила к ней, - а шея все вытягивается, вытягивается
из-под листа - тиолстая, жирная, вся в перетяжках. Голова все выше,
выше... и уставилась на муху своими красными глазами.
Муха - брык! - со всех ног и отскочила на дальний край листа. Я так и
прыснул со смеху. Кричу ей:
- Струсила, струсила! - хотя, правда, рогатое чудовище и мне
показалось довольно страшным.
Музе, конечно, стыдно. Она сделала вид, будто и не думала удирать, а
так, отскочила только, чтобы удобнее было драться. Она поплевала себе в
ладошки и стала засучивать рукава: "А ну, выходи на кулачки!"
Видели, как это мухи делают? Подожмут передние ножки и ножкой об
ножку сучат, - точь-в-точь рукава закатывают. Хотя раз майки и трусы у них
- все это их собственное тело, то никаких рукавов у них и нет. А
замечательно похоже это у них выходит!
Чудовище не двигалось.
Это придало мухе нахальства. Она опустила руки и на четвереньках
бочком, бочком начала наступать на чудовище. Я подумал: "Вот это так
здорово! Сейчас поднимается на самые задние ноги и разыграет дурачка на
четыре кулачка! Вот это так бокс!"
Тут чудовище тихонько шевельнулось и направило свой кривог рог прямо
ей в грудь.
Муха - стоп! Но не бежит. Размахнулась сразу двумя средними ножками -
и давай себя гладить по бедрам, по трусам, приноравливается, значит, с
какой стороны удобнее наподдать.
Я понимаю, я все понимаю! Мальчишки у нас тоже так делают перед
ракой. И вдруг - вот уж этого я сам не ожидал! - рядом с рогатой головой
поднимается из-под листа вторая голова - тупорылая, такая же зеленая,
только безрогая.
Муха как подскочит - жжж! - замахала крыльями - и драла по воздуху.
Еще бы: сразу с двумя такими чудовищами биться! Всякий струсит.
Но вот тут-то самое смешное, вторая голова стала на ножки, за ней
выпялилось, поднялось на лист все тело чудовища - и оказалось, что
чудовище-то одно, а первая его голова, которая с рогом, свосем и не
голова, а наоборот - хвост! Оказалось, это гусеница такая толстая -
сиреневый бражник, что ли, называется. И на хвосте у нее не глаза, а
просто такие точечки ркасные.
Значит, муха воевать с хвостом собиралась. Вот дуреха-то!
Я гусеницу сковырнул себе в кепку и побежал скорей бабушке показать и
рассказать про муху.
Бабушка стояла посреди избы и выгоняла мух в открытое окно. Машет
полотенцем и кричит:
- Кыш, мухи! Кыш, кыш отсюда!
Я ей все рассказал, все объяснил, как было, даже сам показал, как
муха рукава засучивала и по трусам себя гладила. А бабушка ну хохотать
надо мной!
Вот уж не понимаю, что тут такого сомешного!
Прямо до слез дохохоталась и говорит:
- Ох, и мастер ты у меня из мухи слона делать! Муха и раться-то не
собиралась на кулачки, просто она чистилась. И совсем она не такая глупая;
она лучше тебя, верно, знала, что это за чудовище лезет, где у него хвост,
а где голова. Все то ты из себя выдумал, потому что по себе судишь.
Подумай только, разве моухи дерутся на кулачки? У них и кулаков-то нет.
Вот подите поговорите с ней! Ну что она понимает в драке?
Я не стал с ней спорить, - пусть думает, что хочет. Я только сказал:
- Бабушка, а ты зачем кричишь: "ОКыш, омухи, кыш, кыш! из комнаты!"?
Думаешь, они слова твои понимают?
Ну, бабушка мне ничего не ответила. А все-таки потом уж больше не
кричала на мух: "Кыш, мухи, кыш!"
ВОДОЛЮБ В ЛЕСУ
Где-то за лесом всходило солнце, но в чаще все еще были сумерки.
Первой осветилась, заиграла яркими листьями зеленая крыша, потом
солнечные лучи заглянули в тысячи окошек верхнего этажа леса. Спустились
ниже и прогнали ночную тень с густой стены подроста и кустов. Осветили
землю, изрытую корнями, заросшую травой и мхом. Наконец упали в подвал -
глубокую яму у подножия деревьев, пронизали воду. Солнце встало над лесом
и заиграло на дне ямы мириадами разноцветных ыискр и змеек.
Тогда из-под кучи гнилых листьев на дне выполз большой плоский жук
водолюб. Солнечные зайчики заплясали на его гладкой черной с оливковым
отливом броне.
Водолюб приподнялся на длинных задних ногах и, болтая ими вразнобой,
стал медленно-медленно подниматься к поверхности воды. Теперь осветилась и
грудь его, вся густо покрытая шелковым пушком, с острым шипом посередине.
Разбуженные солнцем поднимались кругом, приниммались каждый за свое
дело многочисленные жители лесного подвала. Медлительные улитки осторожно
открывали дверцы своих витых домиков, высовывали мягкие головы с рожками,
осторожно оглядевшись, вытягивали наружу все тело, потихоньку ползли по
стеблям, сжимая и разжимая свте брюхо-пятку. По разным направлениям
сновали, вихляясь всем телом, хищные жучьи личинки: разыскивали себе дичь
по силам. Бойкие гладыши, похожие на крепкотелых таракашек с двумя
длинными ногами-веслами по бокам, молнией проносились на спине то вверх,
то вниз, то вверх, то вниз. Проплыл страшный водяной скорпион, с широко
раскинутыми клешнями, готовыми схватить, сжать, разорвать все, что
попадется живого.
Водолюб ни на кого не обращал внимания. Он чересчур силен и велик для
всей этой щищной мелочи, тело его надежно защищено от жал и клешней
толстой броней. А сам он - покрадистый, мирный жук; он кормится себе
подводной травкой и никого не трогает. Просто он слишком долго оставался
под водой; ему надо подняться на поверхность, чтобы запастись воздухом.
Поднявшись до верха, он не выплыл наружу, - только выысунул из воды
свои недлинные коленчатые усики с желобками.
Набрав в желобки воздуху, он опустил усики и вытер их о густой пушок
на брюшке. Потом опять набрал воздуху, опять и опять вытер усики о брюшко,
о грудь. И вот его стало не узнать: уж не рыжий пушок покрывал весь низ
его тела, а блестящая, сверкающая серебром на солнце кольчуга из много
множества крошечных воздушных пузырьков. Теперь он мог снова надолго
погрузиться на дно. Но ему расходелось в воду. Утро было такое светлое,
воздух такой легкий. И он был сыт.
Он вылез на плавучий лист и лег на нем - погреться на солнышке.
Мимо него по спокойной воде, как танцоры по блестящему паркету,
скользили быстрые водомерки: узкое тельце палочкой, четыре тонких паучьих
