был наголо бритым, очкастым парнем, и больше напоминал
интеллектуального уголовника, нежели художника-нонконформиста,
каковым на самом деле являлся.
Застал я его в компании двух бугаев как раз в тот момент,
когда они распивали дешевое вино из бумажных пакетов. На
картинах в подрамниках, штабелями наваленных тут и там, чаще
всего были изображены натюрморты из бутылок с выпивкой,
стаканов, селедки и фотографий знаменитых вождей в рамках и без
оных. Они так и назывались: "Натюрморт со Сталиным", "Натюрморт
с Брежневым", "Натюрморт с Сусловым", "Натюрморт с Черненко".
Последний стоял на станке незаконченным, без названия, но на
фотографии явно просматривались контуры Жириновского.
- Натюрморт с Жириновским, - продекламировал я, ткнув в
картину указательным пальцем.
- Сразу чувствуется сыщик высокого класса, - язвительно
отозвался Ицык. - Как вы догадались? С помощью дедуктивного
метода?
Бугаи дружно заржали.
- Именно, - кивнул я головой, - с помощью его, родимого.
- Никогда не имел дело с пинкертонами. С кагэбней -
сколько угодно, с нашим доблестным уголовным розыском, а вот с
пинкертонами - ни разу.
- Значит, я буду первым.
Он сунул в рот папиросу - мне даже показалось, что это -
"Беломор-канал" - и с наглым видом уставился на меня.
- Как вас зовут?
- Крайский.
- Засуньте эти ваши доллары себе в задницу, господин
Крайский. Этот парень, что расписал переходы в метро, -
действительно гений. И плевать он хотел на ваши деньги, поэтому
и не объявляется. Не все еще в этом вонючем мире продается,
представьте себе. Мы взорвем его, этот ваш вонючий мир! Этих
аккуратных европейчиков и американчиков с их дистиллированными
мыслями. Так и передайте вашему клиенту. Скажите ему, что этот
парень не продается. Es tut mir wirklich sehr leid1, как
говорят простые немецкие обыватели. Пусть засунет в жопу свои
деньги. А если у него возникнут с этим трудности, помогите ему.
После такого поворота в разговоре можно было сразу же и
уходить.
- Начните новую серию, господин Куперман, - посоветовал я
ему на прощанье. - "Натюрморт с Колем", "Натюрморт с
Мэйджором", "Натюрморт с Клинтоном"...
- Не беспокойтесь, за мной не заржавеет, - заверил он
меня...
Во-вторых, с Сергеем Гламоздой. Во время своего прошлого
посещения Берлина, находясь в ресторане в глубоком подпитии, мы
с Джаичем купили картину именно этого Сергея Гламозды.
Называлась она "Лети, пуля" и обошлась нам более чем в две
тысячи марок. Сейчас она украшала стену моего кабинета в здании
штаб-квартиры "Гвидона". Я поведал Гламозде эту историю, и тот
сразу же оживился.
- Может, купите еще одну до пары? - поинтересовался он. -
Это может быть: "Лети, разрывная пуля", "Лети, трассирующая
пуля", "Лети, пуля со смещенным центром тяжести", "Лети,
бризантный снаряд". Я уже вижу их, эти картины. Между прочим,
мои акции на рынке живописи неудержимо ползут вверх, несмотря
на общий кризис. Так что вы удачно поместите капитал.
- Я подумаю, - пообещал я.
С минуту он помолчал.
- Что же до вашего гения, то его не существует в природе.
Зря стараетесь. Все это - чудовищная мистификация, плод
чьего-то больного ума. Я вообще склонен думать, что автором
этих произведений является компьютер, а кто-то просто взял да
перенес их на стены. Человек бы так не сумел. Разве, продай он
душу дьяволу.
- То есть вы считаете, что машина может написать лучше
человека?
- В известном смысле, да.
- Но тогда получается, что работа художника вообще не
нужна. Да здравствует великий мастер Компьютер и его полотна!
- Не совсем так, господин Крайский. Не совсем так. Эти
творения не стоят и ломаного гроша.
- Однако, вы же сами утверждаете, что их практически
нельзя отличить от настоящих. Разве что они еще более
совершенны.
- Вы правы, - печально вздохнул он. - Абстракционизм
умирает на глазах, и все это очень безрадостно...
В третьих, с Майей Маевской.
- О! - воскликнула она, стоило ей только увидеть меня. -
Крайский!
Я опешил.
- Разве вы меня знаете?
- Еще бы мне тебя не знать, если я с тобой цацкалась и
панькалась на протяжении целого года. Тебе тогда было три, а
мне - семь, и мы жили с тобой в одной коммунальной квартире.
Я принялся судорожно рыться в памяти.
- Майю помню, - наконец проговорил я. Была такая чернявая
девчонка-соседка. - Но она была не Маевская.
- Все верно, малыш. Маевская я по второму мужу. Я и
замуж-то вышла за него, чтобы сделаться Майей Маевской. А ты за
эти годы совершенно не изменился. Вот уж не думала встретить
тебя в Берлине.
Сказав это, она посторонилась и впустила меня. Ее жилище
представляло собой одну гигантскую комнату с таким же
гигантским, на всю стену, окном.
- Белая гвардия - моя слабость, - продолжала она. - В
особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!
Я огляделся и присел на край кожаного дивана. На стенах
висело несколько картин, кактусы и фикусы чередовались со
скульптурой и статуэтками. Но совершенно не чувствовалось,
чтобы это было рабочее помещение.
- У тебя еще имеется мастерская? - поинтересовался я.
- Верно, в этом же доме. На мансарде.
Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.
- Миша Крайский - пинкертон! - воскликнула она. Далось им,
в самом деле, это слово. - Тот самый Миша Крайский, которого я
сажала на горшочек, теперь сделался пинкертоном! Маленький
пинкертончик!
Она подкатила к дивану тележку, над которой возвышалось
несколько бутылок со спиртным и пустые бокалы (не хватало,
разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась рядом
со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал "Кьянти", а
она налила себе ирландского яичного ликера.
- Ничем тебе помочь не смогу, малыш, - сказала она. - Я не
знаю этого парня. Хотя иногда мне кажется, что где-то мельком
нечто подобное я уже видела. Скажу тебе честно, я не очень-то
люблю абстрактную живопись. Может быть потому, что не
достаточно хорошо ее понимаю. Мне, вообще, кажется, что
абстракционизм - убежище для бездарей. Точно также я не люблю
белых стихов...
Очевидно, из всего белого она признавала только белую
гвардию.
Она сделала большой глоток. Я все пытался вызвать в памяти
образ той девчонки, которая когда-то возилась со мной, и
отождествить его с сидящей рядом со мной женщиной средних лет,
еще достаточно стройной, черноволосой, с умным взглядом и
пухлыми, чувственными губами. Какая же у нее была фамилия? Мы
начали говорить на отвлеченные темы. Я рассказал о себе, а она
о себе. Оказывается, со своим вторым мужем Маевским она уже
тоже разошлась. Живет одна, отчего совершенно не страдает. Секс
- не ее стихия. Она может прожить и без него. Это, конечно, не
означает, что она - такая уж беспросветная фригидина, ее тоже
можно зажечь. И все же она не является рабыней фаллоса.
- Я тебе все это так откровенно говорю, поскольку ты мне
как бы родной. Я ведь тебя купала и меняла тебе штанишки. А
когда ты сюда пришел, сразу тебя узнала.
- Хочешь остаться в Германии? - неожиданно спросила она.
- Зачем? - не понял я.
- Ну, как это зачем?! Разве в России сейчас можно достойно
прожить?
- В России, может быть, и нельзя, - отозвался я. - Но
"Гвидон" - это ведь государство в государстве. Все, кто
работает в "Гвидоне", живут достойно.
- Мой сладкий пинкертончик, - прошептала она, и прежде,
чем я успел сообразить, что происходит, очутился в ее объятиях.
- Я тебя зажег? - поинтересовался я, отдышавшись после
долгого поцелуя.
- Только не подумай, что у меня бешенство матки.
- Совершенно не думаю, - сказал я искренне. Ведь Мая
подвернулась мне очень кстати.
- Меня завели воспоминания. Пойдем, я тебя искупаю.
Приблизительно через час, совершенно голый, я разгуливал
по огромному залу, служащему Майе жилищем, и рассматривал
картины и статуэтки. В одном из углов я случайно обнаружил
компьютер.
- Послушай, а те картины из метро... - крикнул я. - Они
могли быть созданы компьютером?
Майя полулежала на кожаном диване, тоже совершенно голая,
и просматривала толстенную немецкую газету. Она не сразу
поняла, что я имею в виду.
- Ну, я слышал, что имеются компьютерные программы,
которые, якобы, умеют самостоятельно писать картины. По крайней
мере, абстрактные. И я подумал, что кто-то просто перенес их на
стену, только и всего. Могло такое случиться?
- Вполне. Но как тебе это пришло в голову? - Она была
поражена. - Впрочем, возможно, специалисты и в состоянии
отличить суррогат от подлинных полотен. Я ведь говорила, что
абстракционизм для меня - тайна за семью печатями.
- А у тебя, случайно, нет такой программы?
- Одна есть. Я запускаю ее, когда мне требуется отдохнуть
и прийти в себя.
Она включила компьютер и отыскала эту программу. На экране
монитора начали появляться всевозможные разводы, эллипсы и
треугольники, постепенно трансформирующиеся и меняющие свой
цвет. Я не мог оторвать от них взгляда.
- Послушай! - воскликнул я. - Но ведь это значительно
красивее, чем на картинах живых художников!
- Возможно, - она улыбнулась. - Здесь даже есть чувство. И
все же... И все же, если быть до конца откровенным, чувство это
вполне синтетическое. И, потом... здесь совершенно нет мысли.
Услышав это, я вышел из программы и принялся шуровать по
содержимому компьютера в поисках игры "Солитер". Вот он,
родимый! Я так обрадовался, словно встретил старого друга.
- Присаживайся, - сказал я Майе, - сейчас я покажу тебе
класс.
Вечером, прямо от Майи, я позвонил Горбанюку и высказал
недовольство качеством предоставленного списка.
- Меня интересуют главным образом абстракционисты, а ты
напихал в него в первую очередь представителей фигуративной
живописи!
- Знаешь что, мой милый! Я - юрист, а не искусствовед, -
обиделся Горбанюк. - А твои абстракционисты-нонконформисты в
западных антологиях и справочниках еще не очень-то обжились.
Мои люди и так провели большую работу, выискивая наших
непризнанных гениев. Самые известные из них ведь тебя не
интересуют.
- Послушай, Горбанюк, - сказал я, - это же так просто:
фигуративщики - это те, на чьих полотнах еще можно что-то
разобрать, а абстракционизм - уже сплошная мазня.
- Браво, малыш! - воскликнула прислушивающаяся к разговору
Маевская.
- Мазня, да не совсем! - не соглашался Горбанюк. -
Господин Голдблюм, между прочим, от этой мазни писает кипятком.
Скажи ему, что это - мазня, и он отберет "Судзуки-Свифт", а
тебя пересадит на "Трабант".
Я понял, что от Горбанюка дельнейшей помощи ждать не
приходится, и набрал номер Голдблюма. Тот моему звонку очень
обрадовался, хотя ничего особенно радостного в моем сообщении
не содержалось. Я описал ему ход расследования, и, к счастью,
он остался удовлетворен. В ответ он дал краткий портрет
детектива, которого наняла Брунгильда Кнопф. Высокий, худой,
рыжий. Зовут - Дитер Мюнхаузен.
- Как? - переспросил я.
- Мюнхаузен, мой мальчик. Очень настырный и опасный тип.
Пауль говорит, что если у нас и есть конкуренты в этом деле, то
только Брунгильда и Мюнхаузен.
- А он, случайно, не барон?
