приподнимаются веки. И глядите, без сомнения, вот он, мой мир, точно
такой, каким я построил его.
Я написал это с большой скоростью, при тусклом освещении. Затем
закрыл глаза и попытался проверить еще разок: Я - волшебник..., - и
снова медленно открыл.
Локти - на шахматном столике; кисти рук, подпирающие подбородок,
образуют своеобразную чащу; я вижу Лесли Парриш. Глаза, большие и
теплые, глядят прямо в мои.
- Что это Вуки написал?- поинтересовалась она.
Я прочитал ей вслух.
- Небольшая церемония, - пояснил я, - является способом напоминания
самому себе о том, кто правит бал.
Она попробовала: "Я - волшебник..." и, открыв глаза, улыбнулась:
"Это пришло к тебе сейчас?" Я кивнул.
- Я создала тебя?- спросила она удивленно. - Значит, по моей воле
попали на сцену ты, кинофильмы, мороженое, шахматы, беседы?
Я опять кивнул.
- Ты тоже так считаешь? Ты - причина меня-такого-каким-ты-знаешь
меня в своей жизни. Никто в мире не знает Ричарда, который знаком с
Лесли, которая есть в моей.
- Это удивительное замечание. Не прочитаешь ли ты мне еще
какие-нибудь записи, или я слишком любопытна?
Я включил свет.
- Мне приятно, что ты все понимаешь. Да, это очень личные
записи...
Я произнес это с легкостью, но это была правда. Чувствовала ли она,
что мы вступили в новую полосу доверия между нами, во-первых, когда
она, так ценившая мою личную неприкосновенность, проявила интерес к
моим записям, и, во-вторых, когда я стал ей их читать? У меня было
такое впечатление, что да, чувствовала.
- Вот, к примеру, несколько заголовков для книг, - начал я. -
Ощипанные перья: наблюдатель птиц разоблачает национальный скандал.
А вот эта книга могла бы стать пятитомным изданием - К чему
приводит кольцевание уток? (*)
Я перелистнул страницу назад, пропустил список продуктов,
перелистнул еще одну страницу.
Погляди в зеркало, и можешь быть уверен: то, что ты видешь, - это
не то, что ты есть. - Это было после того, как ты рассказала мне о
зеркалах, помнишь?
Когда мы оглядываемся на свое прошлое, та оно вспышкой проносится
перед нами. Время невозможно сохранить. Никто не долговечен. НЕЧТО
пронизывает время мостом - что же? Что? Что?
Ты можешь считать, что все это - лишь наброски...
Лучший способ отплатить за удивительный миг - просто насладиться
им.
Единственное, что разрушает мечты, это - компромисс.
Почему бы не представить, что мы живем практически так, как если
бы были чрезвычайно разумными? Как бы мы стали жить, будучи
совершеннее духовно?
Я добрался до первой страницы своих записей за этот месяц. Как нам
снасти китов? МЫ ИХ КУПИМ! Если они будут куплены нами,а затем сделаны
жителями Америки, Франции, Австралии или Японии, то ни одна страна в
мире не осмелится поднять на них руку! Я посмотрел на нее, оторвавшись
от записной книжки.
- Это все, что есть за этот месяц.
- Мы купим их?- спросила она.
- Детали я не прорабатывал. На каждого кита можно прицепить, флаг
той страны, к которой он принадлежит, что-то вроде огромного паспорта.
Разумеется, водонепроницаемого. Деньги от продажи гражданства пойдут
на основание большого Китового Фонда, что-то в таком духе. Это вполне
разумно.
- И что ты с ними будешь делать?
- Пускай плавают, где им вздумается. Растят маленьких китят...
Она рассмеялась.
- Я имела в виду, что ты будешь делать со своими записями?
- В конце каждого месяца я перечитываю их, стараюсь, услышать то, о
чем они говорят мне. Возможно, что некоторыe из них выльются в рассказ
или книгу, а может быть и нет. Быть эаписью - значит вести совершенно
непредсказуемую жизнь.
- А те, которые ты сделал сегодня вечером, они говорят тебе о
чем-нибудь?
- Пока не знаю. Пара из них говорят, что я не очень уверен, что
эта планета - мой дом. У тебя никогда не было такого ощущения, что ты
на Земле - турист? Ты идешь вдоль улицы, и вдруг тебе начинает
казаться, что мир вокруг тебя - словно движущиеся открытки. Вот как
здесь живут люди в больших домах-коробках, чтобы укрыться от "дождя" и
"снега", по бокам коробок проделаны дырки, чтобы можно было глядеть
наружу. Они перемещаются в коробках меньшего размера, раскрашенные во
всевозможные цвета, с колесам по углам. Им нужна эта коробочная
коробчатая культура, потому что каждый человек мыслит себя заключенным
в коробку под названием "тело"; им нужны руки и ноги, пальцы, чтобы
держать, карандаши и ручки, разные инструменты, им нужны язык, потому
что они забыли, как общаться, им нужны глаза, потому что они забыли,
как видеть. Странная маленькая планета. Побывайте здесь. Скоро домой.
Бывало ли с тобой так когда-нибудь?
- Два раза. Не совсем так, - ответила она.
- Принести тебе что-нибудь с кухни?- спросил я. - Печенье или
что-нибудь еще?
- Нет, спасибо.
Я поднялся, отыскал коробку с шоколадным печеньем, выложил его
двумя покривившимися башнями каждому из нас на тарелку.
- Молоко?
- Нет, спасибо.
Я принес печенье и стаканы с молоком, поставил их на стол.
- Записи напоминают. Они помогают мне вспомнить, что я турист на
Земле, напоминают мне о тех забавных вещаях, которые злесь бытуют, о
том, как мне здесь нравится. Когда я это делаю, мне почти удается
припомнить на что похоже то место, откуда я пришел. Есть магнит,
который нас тянет, тянет нас перебраться через забор ограничений этого
мира. Меня не покидает странное чувство, что мы пришли сюда из-за
забора, с той его стороны.
Лесли тоже задавалась вопросами обо всем этом, и у нее были такие
ответы, которые мне и в голову не приходили. Она знала
мир-как-он-должен-быть, а я готов был поспорить, что этот мир без
войн, - это мир-который есть в некотором параллельном измерении. Идея
очаровывала нас, и в этом очаровании растаяло время.
Я взял одно печень, вообразил, что оно теплое, аккуратно впился в
него зубами. Лесли откинулась назад, на ее лице светились едва
заметная улыбка любопытства, словно ей были дороги мои заметки, те
мысли, которые так меня интересовали.
- Мы когда-нибудь говорили о писательстве?- спросил я ее.
- Нет. - Она наконец потянулась за печеньем, ее упорство было
сломлено смиренной, но безжалостной близостью этого лакомого кусочка.
- Я бы с удовольствием послушала. Готова поспорить, что ты рано начал.
- Ага. В нашем доме, когда я был ребенком, меня повсюду окружали
книги. Когда я научился ползать, я видел книги на уровне моего носа.
Когда я смог стоять - узнал, что есть книги, до которых не добраться,
они были выше, чем я мог достать. Книги на разных языках: немецком,
латинском, иврите, греческом, английском, испанском.
Мой отец был священником, он вырос в Висконсине, с детства говорил
по-немецки, английский выучил в шесть лет. Он изучал библейские языки,
до сих пор на них говорит. Моя мама много лет проработала в
Пуэрто-Рико.
Отец читал мне рассказы по-немецки и переводил их прямо на ходу.
Мама любила болтать со мной по испански, несмотря на то, что я ее не
понимал. Так что я рос, со всех сторон забросанный словами.
Восхитительно!
Мне нравилось открывать книги и смотреть, как они начинаются.
Писатели пишут книги так же, как мы пишем собственные жизни. Автор
может любого героя подвести к любому событию, с какой угодно целью,
чтобы подчеркнуть какую-угодно мысль. Я хотел знать, открывая чистую
Первую Страницу, что задумал этот писатель, или вот этот. Что
произойдет с моим умом, с моей душой, когда прочту то, что они
написали?
Любят они меня, презирают или им просто все равно? Я открыл, что
некоторые писатели - сущий яд, зато другие - словно душистая гвоздика
и имбирь.
Потом я пошел в среднюю школу и научился ненавидеть Английскую
Грамматику. Это была такая скука, что я зевал по семьдесят раз за
пятьдесят минут урока и уходя, чтобы проснуться, похлопывал себя по
щекам. Настал мой последний год учебы в средной школе имени Вудро
Вильсона в Лонг-Бич, Калифорния. Чтобы увернуться от муки изучения
Английской Литературы я выбрал курс Литературного Творчества. Он был
шестым уроком, в комнате 410.
Она отодвинулась вместе со стулом от шахматного столика и
продолжала слушать.
- Нашим учителем был Джон Гартнер, футбольный тренер. Но Джон
Гартнер, Лесли, он был еще и писателем! Живой, настоящий писатель! Он
писал статьи и рассказы в журналы, книги для подростков: Громила
Тейлор - футбольный тренер. Громила Тейлор - бейсбольный тренер. Он
был, как медведь: ростом под два метра, вот такие ручищи; строгий,
справедливый, иногда забавный, иногда злой, но мы знали, что он любит
свою работу и что нас он тоже любит. - В этом месте у меня внезапно
навернулась слеза, и я поспешно смахнул ее, подумав, как это странно.
Никогда не вспоминал о великане Джоне Гартнере... он уже десять лет
как умер, а тут у меня в горле это странное ощущение. Я поспешил
продолжить, полагая, что она ничего не заметит.
"О'кей, парни, - сказал он в первый день, - вижу, что вы сюда
пришли, чтобы не посещать Анлийскую Литературу". - По классу пронесся
виноватый гул и выражение наших лиц несколько изменилось. - "Я должен
вам сказать, - продолжил он, - что только тот получит в свою зачетную
книжку "А" по моему курсу, кто покажет мне чек на сумму, полученную за
публикацию написанного им в течение этого семестра рассказа". Хор
стонов, охов, и завываний и тяжелых вздохов и... "О, мистер ГАРТНЕР,
это несправедливо, мы бедные маленькие школяры... Как мы можем
надеяться ... - Это НЕСПРАВЕДЛИВО, мистер Гартнер!" Все это он оборвал
одним словом, которое звучало примерно так: "Гррр...".
- В оценке "В" тоже нет ничего плохого. "В" означает "Выше
среднего". Можно быть Выше Среднего и не продав ничего, тобой
написанного, правда? Но "А" - это "Отлично", разве вы не согласны, что
если у вас примут то, что вы написали, опубликуют и заплатят за это,
то это будет отлично и вам можно будет поставить "А"?
Я подобрал с тарелки предпоследнее печенье. Может, я слишком много
рассказываю, а тебе не слишком интересно? - спросил я ее. - Только
честно.
- Я скажу тебе, когда хватит, - ответила она. - А пока я не скажу,
рассказывай, ладно?
- Хорошо. В те дни оценки дня меня значили много. Она улыбнулась,
припомнив свои зачетные книжки.
- Я много писал, посылал статьи и рассказы в газеты и журналы, и
как раз перед концом семестра послал рассказ в воскресное приложение в
Лонг-Бич Пресс-Телеграм. Это был рассказ о клубе астрономов-любителей
- Они видели Лунного Человека.
- Представь себе мое потрясение! Я пришел домой из школы, занес с
улицы мусорное ведро, покормил собаку, и тут мама вручает мне письмо
из Пресс-Телеграм. Я похолодел. Дрожа раскрыл его, галопом промчался
по словам, и начал читать снова, сначала. Они взяли мой рассказ!
Внутри лежал чек на двадцать пять долларов!!!
Я не мог спать, не мог дождаться пока на следующее утро откроется
школа. Наконец она открылась, наконец шестой урок. Я демонстративно
шлепнул чеком об его стол. ШЛЕП! "Вот Ваш чек, мистер Гартнер!"
Его лицо... Его лицо просияло, и он пожал мне руку так, что я
целый час не мог ею пошевелить. Когда он объявил на весь, класс, что
Дик Бах получил гонорар за написанной им рассказ, я почувствовал, что
подрос на четверть дюйма. Оценка "А" по Литературному Творчеству была
у меня в кармане, больше не требовалось никаких усилий. Тогда я думал,
что на этом история и закончилась.
Я стал перебирать в памяти этот день. Когда это было? Двадцатать,
лет назад или вчера? Что делает наше сознание со временем?
