- Но это было не так, - сказала она.
- Что было не так?
- На этом история не закончилась.
- Не-а. Джон Гартнер демонстрировал нам, что значит быть
писателем. Он работал над романом об учителях, Сентябрьский плач.
Интересно, успел ли он его закончить до своей смерти?... Мое горло
снова странно сжалось; я подумал, что лучше подавить это ощущение,
закончить рассказ и переменить тему.
- Он приносил каждую неделю по главе из своей книги, зачитывал их
вслух и спрашивал, как бы мы написали это лучше. Это бы его первый
роман для взрослых. В нем была любовная история, и когда он читал эти
страницы, его лицо становилось пунцовым. Он смеялся, качал головой,
прерываясь посреди предложения, которое, как ему качалось, было
слишком откровенным и нежным, чтобы футбольный тренер зачитывал его на
весь класс. Когда он брался описывать женщин, для него наступали
страшные минуты. Это чувствовалось всякий раз, когда в своих
произведениях он далеко отходил от спорта и улицы. И мы с ликованием
критиковали его, мы говорили: "Мистер Гартнер, Ваша леди совсем не так
реально, выглядит, как Громила Тейлор. Не могли бы Вы нам как-нибудь
показать, ее, а не рассказывать о ней?"
- И он начинал хохотать, хлопать себя носовым платком по лбу и
соглашался. Потому что всегда Большой Джон и сам вбивал в нас, стуча
пальцем по столу: "НЕ РАССКАЗЫВАЙТЕ мне, ПОКАЖИТЕ мне! СЛУЧАЙ! и
ПРИМЕР!"
- Ты очень любил его, правда?
Я вытер еще одну слезу. - А... он был хорошим учителем, маленькая
Вуки.
- Если ты его любил, то что плохого в том, чтобы сказать, что ты
его любил?
- Я никогда о нем так не думал. Я любил его. Я и сейчас его люблю.
И прежде, чем я осознал, что делаю, я рухнул перед ней на колени,
обхватил руками ее ноги и уткнулся в них лицом, оплакивая учителя,
узнав о смерти которого через десятые руки, я в свое время не моргнул
и глазом.
Она стала гладить меня по голове. - Все хорошо, - приговаривала она
мягко. - Все в порядке. Он должен гордиться тобой и твоими книгами. Он
тоже должен тебя любить.
Какое странное чувство, - подумал я. - Вот что значит плакать! Так
много времени прошло с тех пор, как я мог позволить себе что-то
большее, чем просто стиснув зубы отгородиться от печали стальной
стеной. Когда я в последний раз плакал? Не могу припомнить. Наверное,
в тот день, когда умерла моя мать. Месяцем раньше я стал курсантом
летного училища, покинув дом, чтобы обрести крылья в Военно-Воздушых
Силах. С того дня, как я связал свою жизнь с армией, я стал интенсивно
учиться управлять эмоциями: мистер Бах, с этого момента Вы будете
отдавать честь всем мотылькам и мухам. Почему Вы будете отдавать честь
всем мотылькам и мухам? Вы будете отдавать честь всем мотылькам и
мухам потому, что у них есть крылья, а у Вас - нет. Вон там муха, на
окне. Мистер Бах, на месте, СТОЙ! Лицом к ней! ЛИЦОМ! РАВНЯЙСЬ!
СМИРНО! Отлать ЧЕСТЬ! Сотри эту улыбку со своего лица, мистер. А
теперь, наступи на нее, раздави эту улыбку, УБЕЙ ЕЕ! А теперь
подними, вынеси на улицу и похорони там. Вы думаете, что это шутки?
Кто управляет Вашими эмоциями, мистер Бах?
На этом была построена вся моя тренировка, это было самым важным:
кто ими управляет?
Кто управляет? Я управляю! Рациональный я, логический я,
отсеивающий, взвешивающий, выносящий приговор, решающий, как
поступать, как жить. Никогда я-рациональное не принимало во внимание
я-эмоциональное, это презренное меньшинство, никогда не позволяло ему
взять руль в свои руки.
Вплоть до сегодняшнего вечера, когда я стал делиться фрагментами из
своего прошлого со своим лучшим другом, - своей сестрой.
- Прости меня, Лесли, - сказал я, поднимаясь, и вытирая лицо. - Я
не могу объяснить, что произошло. Никогда со мной такого не было.
Извини меня.
- Чего никогда не было? Тебя ни разу не тронула чья-либо смерть? Ты
никогла не плакал?
- Не плакал. Уже очень давно не плакал.
- Бедный Ричард... наверно, тебе стоит плакать почаще.
- Нет уж, спасибо. Не думаю, что я бы себя за это не похвалил.
- Ты считаешь, что мужчине плакать не подобает? Я вернулся и сел на
свое место.
- Другие мужчины могут плакать, если хотят, а мне, я думаю, не
стоит.
- Эх, - только и сказала она.
Я почувствовал, что она задумалась над моими словами, пытаясь меня
рассудить. Какой человек стал бы осуждать другого за то, что тот
сдерживает свои эмоции?
Возможно, любящая женщина знает об эмоциях и их выражении гораздо
больше, чем я. Спустя минучу, так и не огласив приговор, она спросила:
- Ну и что произошло потом?
- Потом был мой первый и последний год в колледже, который прошел
впустую. Не совсем впустую. Я выбрал курс стрельбы из лука и встретил
там Боба Кича, моего летного инструктора. Колледж был напрасной тратой
времени, летные уроки изменили мою жизнь. Но писать после школы я
перестал и не писал до тех пор, пока не уволился из Воздушных Сил, не
женился и не обнаружил, что не могу выносить посоянную работу. Любую
работу. Меня начинало душить однообразие, и я ее бросал. Лучше
голодать, чем жить по шаблону, повинуясь часам дважды в день.
Тогда я, наконец, понял, чему научил нас Джон Гартнер: Вот на что
похоже чувство, когда твой рассказ принят! Через годы после его смерти
я получил его послание. Если мальчишка-школьник смог написать,
рассказ, который напечатали, почему этого не может сделать взрослый?
Я с любопытством наблюдал за собой со стороны. Никогда и ни с кем
я так не разговаривал.
- И я начал коллекционировать отказы. Опубликую рассказ-другой,
затем получаю массу отказов, пока не утонет мой писательский корабль,
и я не начну голодать. Найду работу - письма разносить, быть
помощником ювелира, чертить, писать техническую документацию, - и
работаю до тех пор, пока уже не могу этого выносить. Затем снова
писать. Опубликую рассказ-другой, и опять, пока корабль не утонет;
найду другую работу... И так раз за разом. Постепенно писательский
корабль стал тонуть все медленнее, пока, наконец, я не начал как-то
сводить концы с концами, и с тех пор уже больше не оглялывался назад.
Вот так я стал писателем.
На ее тарелке была еще целая гора печенья, на моей остались только
крошки. Я, лизнув палец, подбирал их с тарелки одну за другой. Ни
слова не говоря, продолжая слушать, она переложила печенье со своей
тарелки в мою, оставив себе лишь одну штучку.
- Мне всегда хотелось, чтобы в моей жизни были приключения, -
сказал я. - Но прошло много времени, прежде чем я понял, что только я
сам могу привнести их в свою жизнь. И я начал жить, как мне хотелось,
писать об этом книги и рассказы в журналы.
Она внимательно меня изучала, словно я был человеком, которого
она знала за тысячу лет до этого.
Я вдруг почувствовал себя виноватым.
- Я все говорю и говорю, - сказал я. - Что ты со мной сделала? Я
говорил тебе, что я слушатель, а не рассказчик, а теперь ты этому не
поверишь.
- Мы оба слушатели, - заметила она, - мы оба рассказчики.
- Давай лучше завершим партию, - предложил я. - Твой ход.
Элегантная ловушка вылетела у меня из головы, и мне потребовалось
столь же немалое время, чтобы ее вспомнить, как ей - чтобы обдумать
свою позицию и сделать ход.
Она не сделала того жизненно для нее важного хода пешкой. Мне было
и радостно, и печально. По крайней мере увидит, как сработает моя
изумительная ловушка. - В конце концов, вот что значит - учиться, -
подумал я. - Важно не то, проиграем ли мы в игре, важно, как мы
проиграем и как мы благодаря этому изменимся, что нового внесем для
себя, как сможем применить это в других играх. Странным образом
поражение оборачивается победой.
Несмотря на это, какой-то своей частью мне было ее жаль. Я двинул
королеву и взял ее коня, хоть он и был под защитой. Теперь она в
отместку возьмет своей пешкой мою королеву. Ну, давай, бей королеву,
маленький чертенок, радуйся, пока еще можешь...
Ее пешка не стала брать мою королеву. Вместо этого после секундной
паузы ее слон перелетел из одного угла доски в другой, по-вечернему
голубые глаза глядели на меня, ожидая ответа.
- Шах, - прошептала она.
Я замер от удивления. Потом изучил доску, ее ход, достал свою
записную книжку и исписал полстраницы.
- Что ты записывал?
- Замечатальную новую мысль, - ответил я. - В конце концов, вот что
значит - учиться: важно не то, проигрываем ли мы в игре, важно, как мы
проигрываем и как мы благодаря этому изменимся, что нового вынесем для
себя, как сможем применить это в других играх. Странным образом
поражение оборачивается победой.
Она устроилась на диване, сбросив туфли и удобно подобрав под себя
ноги. Я сидел напротив нее на стуле, положив аккуратно, чтобы не
оставить царапин, свои ноги на кофейный столик.
Учить Лесли лошадиной латыни было все равно, что наблюдать, как
новоиспеченный водный лыжник становится на ноги уже при первом заезде.
Только я рассказал ей основные принципы языка, как она уже стала
говорить. В детстве я потратил на его изучение не один день,
пренебрегая для этого алгеброй.
- Хиворивошиво, Ливэсливи, - произнес я, - пивонивимиваивашь ливи
тивы тиво, чтиво ивя гивовиворивю?
- Кивониве... кивониве... чниво! - ответила она. - Ива кивак
скивазивать "пушистище" нива Ливошивадивиниво - ливативинскивом?
- Ивочивень привостиво: Пиву-шивис-тиви-щиве!
Как быстро она училась! Какой у нее был пытливый ум! Находясь с ней
рядом, обязательно нужно было изучать что-нибудь для нее новое,
придумывая новые правила общения или просто полагаться на чистую
интуицию. В тот вечер я рискнул на нее положиться.
- Я берусь утверждать, лишь мельком взглянув, что Вы, мисс Парриш,
долгое время занимались игрой на фортепиано. Достаточно поглядеть на
все эти ноты, на пожелтевшие листки сонат Бетховена с каракульными
пометками на них. Я попробую угадать... со времен средней школы?
Она отрицательно покачала головой.
- Раньше. Когда я была маленькой девочкой, я сделала себе бумажную
фортепианную клавиатуру и упражнялась на ней, потому что у нас не было
денег на пианино. А еще раньше, по рассказам моей мамы, когда я еще и
ходить не умела, я как-то подползла к первому фортепиано, которое
увидела в своей жизни и попыталась на нем играть. С того времени
единственым, чего мне хотелось, была музыка. Но мне еще долго не
удавалось до нее добраться. Мои родители были в разводе, мама болела,
и мы с братом некоторое время слонялись из приюта в приют.
Я стиснул зубы. Мрачное детство, - подумал я. - Что оно с ней
сделало?
- Когда мне было одиннадцать лет, мама вышла из больницы, и мы
перебрались в то, что ты бы назвал развалинами дореволюционного
склада, - огромные толстые каменные стены, с которых сыпалась
штукатурка, крысы, дырки в полу, камин, заколоченный досками. Мы
платили за это помещение двадцать долларов в месяц, и мама попыталась
привести его в божеский вид. Однажды она услышала, что где-то
продается старое пианино, и она для меня его купила! По случаю ей это
стоило всего сорок долларов. Но мой мир с этого момента изменился, я
уже никогда больше не была прежней.
Я повернул разговор в несколько ином направлении.
- А ты помнишь свою предыдущую жизнь, в которой играла на
фортепиано?
- Нет, - ответила она. - Я не уверена, что верю в прошлые жизни. Но
вот какая страность. Музыку, написанную во времена Бетховена и раньше,
то есть самое начало XIX века, я словно не учу, а повторяю. Мне это
очень легко дается, я узнаю ее с первого взгляда. Бетховен, Шуберт,
