- Ну и что ж? Мы с тобой теперь как братья, потому что ты поклялся. И
пускай нам дадут все поровну. Согласен?
Витя почесал в затылке.
- Давай еще поклянемся быть навеки братьями, - предложил я.
- Ну, это можно.
И мы поклялись, что всегда, во веки веков, будем братьями.
МЫ С ВИТЕЙ ИЩЕМ ХОД В ПОДЗЕМЕЛЬЕ
Так мы стали с Витей во веки веков братьями. И начали жил" вместе в
домике среди теса на железнодорожном вагоне.
В тот вечер, когда я открыл Вите тайну и мы стали с ним братьями, в
тот вечер, когда мы лежали на досках около своего домика, я показал на
звезды:
- Видишь эту самую яркую звезду? - шепотом спросил я.
- Ну? - тихо отозвался Витя.
- А теперь, - сказал я, - сложи указательные пальцы крест-накрест. -
И я показал, как это сделать. - Подними руки над головой и подведи под
малиновую звезду, понятно? Теперь пальцы опусти вниз, и куда покажет
правый палец, там и находится волшебная лампа.
Мы с Витей сделали кресты и увидели, что лампа находится совсем неда-
леко. Правда, Витя думал, что лампа находится в каменном складе, на
стенке которого написано: "Не курить!", но я показал дальше, где торчали
крыши двух домов и за ними сад. Витя снова посмотрел через крест на
звезду, опустил крест вниз, и его правый палец тоже указал на крыши двух
домов.
Утром следующего дня мы отправились на поиски лампы, а утро было
дождливым, пасмурным. На глинистой дороге привокзальной улицы ноги наши
разъезжались, ботинки мои промокли, и я замерз. Еще с ночи я не мог
отогреться. Внутри у меня все дрожало.
Мы пробирались вдоль забора.
- Вот этот дом, - прошептал Витя.
И в эту же секунду мы услышали глухое злобное рычание. За забором
загремела железная цепь, заскрипела проволока, и рычание перешло в глу-
хой лай.
- В этом доме, - сказал я. - Видишь, где сарай.
- Ага, - проговорил Витя, стуча зубами от холода.
- Так оно и должно быть, - сказал я и, глядя на дрожащего Витьку, сам
костенея от холода, объяснил: - Эта собака должна охранять вход в подзе-
мелье.
- Давай придем сюда завтра, - сказал Витя. - А сейчас пойдем на вок-
зал, погреемся.
- Пойдем, - согласился я.
В вокзал нас не хотели сначала пускать, но Витька сказал, что мы отс-
тали от поезда, и дяденька нас пропустил. В зале ожидания было трудно
пройти между скамейками, чемоданами и спящими людьми.
Витя вдруг поднял голову и тоненько запел:
- "Помню городок провинциа-а-альный..."
- Ты чего? - испугался я и дернул его за рукав. - Замолчи.
- Дурак, хлеба надо просить, - и опять запел: - "Тихий, захолустный и
печа-альный..."
У Вити было очень худое лицо и жалобный голос, и сразу какая-то тет-
ка, до глаз закутанная платком, поднялась с чемодана, пошарила в кармане
широкого плаща, что-то там отломила и подала нам кусочек черного хлеба.
И еще дали ломоть. И еще. А молоденький солдат протянул кусок сала.
Витька пел, а я брал эти куски, собирал их и видел только руки, только
руки дающие, а на липа не глядел. Мне было стыдно за себя, а еще больше
за Витьку, за этот его тонкий голос. Потом я взглянул на него и тогда
увидел его глаза. Его далекие и строгие глаза, когда он пел.
Вечером в домике из теса Витя сказал:
- Мне эту песню мать пела, когда я был маленький. А мотивов всяких -
ух сколько у меня! Я по радио все запоминаю.
И он тихонько запел, подражая разным инструментам, а потом все они
соединились и получился целый оркестр, и я не понял, как это у него выш-
ло.
Теперь я, взрослый дяденька, часто слушаю то, что напевал мне в ту
холодную осень мой замерзший, мой голодный друг Витя. Все это имеет
прекрасные названия: адажио, соната, скерцо... И меня удивляет по сей
день, как он мог так много помнить. И это так же, как тогда, примиряет
меня с единственной песней, которую он пел ради хлеба и которой научил
меня.
С той поры мы часто пели, собирая хлеб, хоть маленькие кусочки, хоть
корочки, у людей, что сидели на чемоданах, на мешках, на сумках в общей
толчее, среди гула тысяч голосов, у пассажиров, ожидающих поездов, а по-
езда не приходили, потому что шли военные составы... Иногда они останав-
ливались. И военные щедро давали нам хлеба и даже колбасы. Я разучил
"Городок"; и когда Витя запевал "Помню городок...", я изо всех сил ста-
рался громко кричать, чтоб было длиннее и жалостливее: "... провинци-
аа-а-льный..."
Пробираться в сад за лампой утром или днем было опасно, и мы пришли
туда вечером. Мы подкопали под забором руками и палками, но немного, по-
тому что послышался злобный лай собаки. А в следующий вечер мы проделали
большой лаз, кинули туда на всякий случай кусочек колбасы, и лай прекра-
тился.
- Кто полезет первый? - спросил я.
- Чей верх, тот и первый.
Я кинул палку. Витя поймал, потом я обхватил ее радом, потом он пос-
тавил свой кулак рядом с моим, потом я поставил кулак, потом снова Вита.
Я высвободил одну руку и накрыл палку ладонью: мне лезть.
- Дай-ка мне с собой колбасы, - попросил я.
Витя дал мне колбасы и хлеба, и я полез под забор. Раздалось рычание,
и огромный лохматый пес кинулся на меня. Я вывалился обратно.
- Ну, чего? - спросил Витя.
- Овчарка, наверно, - сказал я, тяжело дыша. - Чуть не вцепилась в
меня...
В этот вечер мы больше не рисковали, ушли к себе в свой домик на ва-
гоне.
А в следующий вечер лил дождик, но мы все равно пошли к забору. Земля
намокла, ноги расползались на глинистой дороге, и я рад был, что не мне
лезть.
- Может, сперва приручим собаку получше? - сказал я.
- Нет, - вздохнул Витя. - Тут один солдат так говорил: "Плюнул на ру-
ки, не хватайся за ухи". Давай хлеб.
Прежде чем стать на коленки перед лазом, он долго уговаривал собаку,
которая рычала за забором.
- Песик, хороший... не трогай нас. Мы тебе ничего плохого не сделаем.
Бери хлеб, а колбасы принесем в другой раз...
Собака рычала. Когда она стала рычать не так грозно, он полез в дыру,
держа перед собой хлеб.
И вдруг я услышал:
- Давай сюда не бойся!
Я полез в дыру. И с удивлением увидел, что Витя спокойно гладит морду
и шею небольшой собаки, привязанной нацель.
- А это, наверно, другая, - сказал я. - Та была лохматая, прямо чудо-
вище, честное слово!
Витя засмеялся.
- Нет, правда, - обиделся я. - Так бывает в заколдованных местах...
Я дал собаке еще хлеба, и мы пошли искать вход в подземелье.
Идти нам было недалеко. Рядом с домом мы увидели дверь погреба, и я
понял, что это и есть вход в подземелье.
Три каменных ступеньки. Мы осторожно спустились... Я толкнул дверь.
Она скрипнула, подалась... и вдруг раздался страшный грохот. Витя закри-
чал и бросился назад, я - за ним. Завыла собака, заскулила, земля дрожа-
ла под нашими ногами. И пока мы выбирались на улицу, еще слышались взры-
вы, небо светилось. Мы бежали, оглушенные, испуганные, к своему вагону.
А когда прибежали, то увидели, что на путях стоит военный состав, а на-
шего вагона нет. Мы побежали к вокзалу. Рядом с вокзалом горел дом. Ночь
над ним то раскалялась докрасна, то тускнела, и видны были на красном
черные подвижные фигурки людей... и вдруг - белые халаты санитаров с но-
силками. И еще носилки, и на них кто-то лежал... Я отвернулся.
- Гады... - сказал Витька каким-то другим, взрослым голосом. - Гады
фашистские!
Мы не решались подойти ближе. Но теперь, когда глаза наши привыкли к
темноте и свету, мы увидели, что и часть вокзального здания рухнула и
что возле развалин тоже много красноармейцев и... и опять санитары с но-
силками.
Витька схватил меня за руку.
- Я больше не буду искать лампу. Может, и лампы никакой нет. А фашис-
ты есть. Я поеду на фронт. Ты как?
- И я!
Мы побежали к военному поезду. Кто-то крикнул, что в конце состава
сажают призывников и гражданских. И мы со всеми побежали к концу соста-
ва. Там уже была такая страшная толкучка, что трудно было понять, кто
все-таки садится в вагон. Витька закричал, что у него отец там, и ринул-
ся вперед, я за ним. Какой-то военный стоял на площадке, расставив руки,
и кричал, что никого больше сажать не будет. Но нас с Витей пропустил.
Поезд тронулся. Мы думали, что едем на фронт. Хоть не нашли лампу, зато
едем на фронт. Но на первой же станции нас с Витей высадили и отправили
в детскую колонию. Так мы оказались в маленьком городке Ташино...
МЫ СОБИРАЕМ ЗВЕЗДЫ
Детская колония... Динь-бом! - звонила церковь в маленьком городке
Ташино. Да. С маленькой колокольней. Детская колония - снега, сугробы.
Конечно, была и осень. И черная дорога через лес. Но я почему-то помню
зиму. Первую военную зиму. В нашем городке Ташино все было как в песне.
В той песне, что мы с Витей пели на вокзале:
Помню городок провинциальный,
Тихий, захолустный и печальный,
Церковь и базар,
Городской бульвар...
Да, помню этот базар по воскресеньям. И городской бульвар - маленький
такой, снегом засыпанный. Лежал всюду снег, снег. Суровая тогда была зи-
ма. Моя мама вскоре, как я убежал, ушла на фронт. И от нее не было вес-
тей.
Мы жили не в самом городке, а рядом - может, километра полтора или
два - в лесу. Среди леса стояли бревенчатые дома леспромхоза. Там и раз-
местилась наша детская колония. Это были два дома. В одном доме жили
мальчики, в другом - девочки. На крышах домов снег, под окнами сугробы,
и лес у самых стен, и тропинка. Ночью ее засыпает снегом, а утром мы ее
протаптываем. Идем в городок наш - Ташино. Там у нас столовая и школа.
Утром еще темно. А возвращаемся вечером - опять темно. Звезды светят. И
в первые зимние дни я боялся: пойдем назад из Ташииа, а тропинку потеря-
ем, заблудимся в лесу, не вернемся домой.
Отцы наши, а у кого и матери были далеко: в армии, на фронте. А мы
шагали по лесу один за другим, один за другим. И уж не помню, кто это
придумал. Кто-то придумал. Наверно, тот, кто больше всех смотрел на небо
и видел, как падают звезды. Когда мы возвращались из Ташииа, шли по ле-
су, у нас была такая игра - собирать звезды. Идем, идем, вдруг кто-ни-
будь крикнет "Чур, моя звезда!", и мы все смотрели на небо, кричали:
"Чур, моя! Чур, моя!"
Мы собирали звезды в большую корзину. Они обжигали нам пальцы. Мы ду-
ли на руки, говорили: "Какие горячие! Фу! Фу!"
Звезды шевелились, потому что были еще живые. Дома мы наклеивали их
на бумагу. Красили их в красный цвет, чтоб они были еще ярче. Ярче звезд
на небе. И писали на бумаге слова: "Дорогой папочка! Мы живем хорошо!.."
Это были наши письма на фронт. В начале письма - красная звездочка. А
еще мы писали, как живем, что на обед нам дали кашу. И каши очень много,
целую тарелку. А еще мы рисовали картинки. Чаще всего танки, самолеты. А
однажды я нарисовал белочку. Она сидела на ветке. Мы ее, правда, увидели
еще утром, когда шли в Ташино, только я ее нарисовал красным карандашом
и ветку тоже красным. Хотя та белка, которую мы видели, была уже по-зим-
нему серой.
Зимними вечерами мы любили сидеть у печки.
ВОЗЛЕ ПЕЧКИ
В печке горел огонь. Дверца у печки открыта, в комнате от этого все
освещено: и ребята, что сидели прямо на полу, и часть стенки, и кровати.
Дрова у нас были хорошие, березовые - дружно горели. Кора на поленьях
скручивалась от жара. А мы, бывало, сидим и смотрим, и теплое дыхание
печки шевелит наши волосы. Но самое удивительное наступает, когда прого-
рят дрова и остаются угли. Тогда надо немножко дунуть в печку - и родит-
ся голубенький человечек. Он сначала очень смешной, беспомощный. Он ма-
шет голубенькими ручками, прыгает с уголька на уголек. И он греет ручки
об угольки, а потом убегает в темный, темный лес. Да, там далеко есть и
лес. И в нем живут голубенькие человечки.
Однажды кто-то из ребят принес патроны и бросил в печку. Набрал их,
наверно, на полигоне, недалеко от Ташина. Сначала ничего, но потом пат-
