На каменном лице Протасия медленно-медленно проступил румянец. Потом
дрогнули и раздвинулись щеки:
- Спасибо, княже! - только и отмолвил он.
- Пошли дружину Переяславля постеречь! - попросил Иван.
- Не умедлю, княже! - ответил Протасий и начал было: - При батюшке,
как при батюшке твоем... - не договорил, вышел, махнув рукой.
И теперь Иван шел неспешно через площадь к своему скромному и тесному
терему (строил когда - не хотел явно величаться перед братом) и
прикидывал, кого из братних бояр надо и можно привлечь к себе, кого из
переяславских перезвать на Москву (Терентия Мишинича с сынами
беспременно!), а кого из Юрьевых возлюбленников и пристрожить, дабы не
величались очень.
За думами легко было не замечать сбегающейся толпы. (И отколь
узнают?! Часу ить не прошло!) С новым чувством вступал он сейчас в свой
дом. Доселе се был тихий приют, от тревог и забот прибежище. Жена, дети...
Старшему, С°ме, девять (нравный, крутой), потом Тина (Феотинья, так-то
назвать!), Маша и Дуня. Вс° девочки. И еще был паренек, Данилушка, тот
помер, как родился, четыре года тому назад. В честь отца назвали... И у
Протасья сын Данило, и тоже погиб, хоть уже и в немалых годах... Не нать
было по батюшке называть! Святой он, к себе и прибрал внучонка-то! А
хочется еще паренька, хоть одного, да и двух не мешало бы. Недаром и
пословица молвит: один сын - не сын, два сына - полсына, три сына - полный
сын! И Олена - как она теперь? Доселе была в пару ему: тиха, заботна,
домостроительна, а вот княгинею - заможет ли? С има ведь и норов нужен!
Вздохнул, скинул опашень в руки слуге, поднялся по ступеням.
Жена ждала, выбежав из покоя. По лицу догадал: и дома знают уже!
Ткнулась, всхлипнула.
- Чего ты, ясынька?
- Жалко Юрия Данилыча!
Огладил, вздохнул. Брата не было жалко ему. Получил чего хотел!
Всенародно, конечно, этого не скажешь. Да что - всенародно! Жене не
сказать! Молвил:
- Все под Богом. Все в руце его!
Подняла лицо, робко и пытливо вгляделась, спросила с некоторым
страхом:
- Ты теперича заместо Юрия будешь?
Кивнул. Серьезно, без улыбки, вымолвил:
- А ты - княгинею.
И она вздрогнула и зарозовела. Только теперь и поняла. Очи потемнели
и углубились. <Заможет!> - подумал Иван.
- Сыновей нать! - сказал твердо. И она вздернула подбородок, раздула
ноздри, серебряным звоном отозвались узорчатые подвески высокого
повойника. Пошла перед ним, все так же вскинув голову, гоголем поплыла,
сама, вместо придверника, отворяя мужу двери. <Заможет!> - еще раз, уже
успокоенно, подумал Иван.
С°ма, Семен, первенец, первым и встретил в палате. Вспыхивая,
сдерживая радостную улыбку, спросил:
- Батюшка, ты теперича будешь князем великим?
- Великим еще не буду. Московским князем, Семен!
- А великим когда? - обиженно протянул тот.
Иван чуть заметно улыбнулся, но сдержал себя. При смерти брата и
смеяться грех! А самому невольно подумалось тут же: <Ну, а ежели... И
этому вот сыну моему, в его черед, володеть... Заможет ли?> И, мгновение
поколебавшись, ответил: <Заможет!> Только бы ему подрасти успеть при отце!
Как хорошо, что преосвященный Петр после Рождества ладил прибыть на
Москву!
Иван присел, закрыл глаза. Так лучше думалось. Чего-то он еще
самонужнейшего не содеял? Протасий... дружина... Коломну тоже нать послать
постеречь! Еленина родня восхощет мест великих. Не дам. Но и обижать не
след... Да, нужен Петр! И паки, и паки - он же! И вот что: в Тверь, Ивану
Акинфичу и Андрею Кобыле, обоим послания. Как тогда, под Москвой... И,
конечно, тотчас - послов и дары к хану. Кого послать? Тут очень и очень
надо не ошибиться! Дмитрий, бают, схвачен... Кому же отдаст Узбек ярлык на
великое княжение владимирское? Неужто мне? Быть может, надо просить? Нет,
как раз и не надо просить! Не добиваться и не искать стола под Дмитрием!
Это вернее. Просить, искать, требовать надобно только одного:
справедливости и справедливого суда, наказания за самовольное убийство
Юрия, за неуважение, выказанное этим тверичами хану Узбеку. Только это
одно. И дары. И - ждать. Ждать он как раз умеет, выучился. Спасибо Юрию!
А сейчас встать и быть пристойно печальным. Неужели он так очерствел,
что и смерть брага его совсем не долит?
Иван поднялся с лавки и, оправив платье, строго оглядел детей. Каждый
сидел за делом. Старшие девки за рукоделием, младшая - за куклами. Сын,
поняв, что с вопросами к отцу лучше не лезть, разогнул книгу <Лавсаик> и
сейчас читал про себя, шевеля губами и шепотом выговаривая отдельные
трудные слова. Елена, украдкой поглядывая на супруга, вдвоем с сенной
боярышней накрывала на стол.
Он вышел в иконный покой. Встал на молитву. Всегда подолгу молился
перед завтраком. На тощой живот и молитва ложилась способнее, и думать
помогало - умом собираться ко дню.
- <Довлеет дневи злоба его...> Подобает каждому дню его забота!
- <Дух тверд созижди во мне и очисти мя от всякия скверны...> Надобно
тотчас вызвать ключника, дворского и посольских всех. Осмотреть села, те,
что были Юрьевы (свои в порядке!). Кому он там что раздарил? Есть ли на те
дары грамоты? Без грамот и отобрать мочно. И даже надобно отобрать! И,
тотчас, сегодня до полудня, проверить бертьяницу княжую, и у казны
поставить своих людей, не то растащат!
- <Несть блага в сокровищах, кои червь подтачивает и тать крадет.
Токмо о едином скорбит душа моя: яко внити нагому и сирому в лоно твое,
Господеви!..> Ковшей было серебряных тридцать семь, и кубков больших
девять, и блюда два... нет, три! Большого, того, с крылатыми дивами, Юрий
не увозил... Или увез без меня?
И бортников всех, и бобровников, что верх Клязьмы и на Пахре сидят, и
сокольников княжеских осмотреть, и тех, кто службы не правит... А кого и
на землю посадить, кого на извоз. Увечных в сторожу поставить при анбарах,
- вс° не даром будут хлеб-от ясть! <Сирому помоги, убогого накорми!> - Вс°
так! Да ведь и работника не обидь! Сирых-то набежит, едоков-то!
В голод как-то раздавал милостыню, дак один трижды подошел! Обежит
по-за народом и опять... А сказал ему, - терпение лопнуло, - дак не то что
сомутитися али устыдитися, нет, еще и возроптал: <Ты, княжич, во драгих
портах ходиши, сыт и пиан, аз же в рубище и бос пред тобою!> А прочие не в
рубище? А прочие не холодны и не голодны? Подают на хлеб! А на вино, пиво
ли пить - преже заработай ищо!
- <В скорби своей воззвах к тебе, Господи, и в горести моея к тебе
прибегаю...> Нужен Петр. Ох, как нужен! Единая заступа и оборона при
нынешних смутных временах - в нем, в духовном отце, в митрополите
русском!.. А блюд серебряных оставалось три. Двоеручное, то увез в Сарай.
Давно еще. А второго, персицкого, не трогал. Седни ж и погляжу! Серебряных
гривен новгородских было... Ну, то на грамоту списано все! И жемчуг
свешан, и соболя, и куницы, и рыси, и бобры - сочтены. Соколов надо
прошать с Нова Города. Терских, красных. Хану в подарок отвезти! И
розового жемчугу - женам. И великий золотой пояс Юрия подарить. Нет,
великий пущай полежит в казне... Великого жаль. Малый? Да хватает у хана
поясов! Вконец изнищали, а вс° дарим и дарим. Хоть женок вези! И то впору!
Попробовать разве белого медведя али белых волков из земли полуночной для
хана добыть? И янтарю! Янтарю не забыть! И <зуб рыбий> - тот, что с
подземного зверя берут, желтый, веской... Редкое надо, такое, чем удивить
мочно. Тогда крепчае запомнит!
- <Господи, сила твоя и слава твоя! Воззри на мя, грешного, яко на
прах у ног твоих, и призри мя, человеколюбче, в велицей милости своея!>
Юрьевой дружине тяжкую, хоть и мягкую, словно тигровая лапа, руку
Ивана пришлось испытать на себе незамедлительно. Монах - так, с легкой
руки Юрия, многие за глаза называли Ивана да еще и фыркали в кулак при
этом, ибо у Монаха чуть не каждогодно появлялось по новому дитю, - начал
вызывать к себе поодиночке возлюбленников Юрия и посуживать несудимые
грамоты на землю. Путь был верный. Некогда и Данила на Москве с этого
начинал. Как-то незаметно и быстро у всех пропала охота называть князя
Монахом, и вместо того, даже и в сторонних разговорах, появились
уважительные: <наш-то>, <сам>, Данилыч и наконец Калита. Последнее
прозвище кто-то пустил, когда увидели, как несуетливо и прочно бывший
Монах собирает землю и добро.
Скоро подоспели и похороны. К концу февраля тело Юрия доставили на
Москву, а после похорон должно было совершиться и торжественное вокняжение
Ивана Данилыча на столе московском. Двадцать третьего февраля Москва
встречала гроб с телом покойного князя. Иван сделал все, что мог, и
больше, чем мог. Так, как хоронили Юрия, не всегда хоронили даже и великих
князей. Сам митрополит Петр, а с ним новопоставленный новгородский
архиепископ Моисей, ростовский владыка Прохор и рязанский епископ
Григорий, и даже епископ тверской, Варсонофий, отпевали покойного.
Погребли Юрия в церкви архангела Михаила, и там с той поры стали хоронить
всех последующих московских князей. Такой пышной заупокойной службы еще не
видала Москва. Не видала ни многолюдства такого, ни поминок таких, какие
устроил Иван по брате. Кормили в княжьих теремах, в палатах, и прямо по
улицам кремника были поставлены столы с пивом, вином и закусками, и толпы
пригородных мужиков вместе с москвичами теснились вокруг разноличной рыбы
на столах (уже начался пост, и мясного не подавали) и открытых бочек
темно-янтарного пенистого пива. Поминая Юрия, дивились Ивану: <Вот князь
так князь! Эк размахнул, и долонь не дрогнула! Тороват!> А еще раздавали
портна, отрезы сукон, зендяни, еще развозили телегами убогим и больным, -
кто лежал по избам и не мог выползти на свет божий. Кормили и поили даже
колодников в порубе. (Иван среди прочих дел приказал жестоко хватать
разбойников по дорогам - <кто ни буди>, - сажать в яму и ковать в железа.
Добивался, и добился в конце концов, что по дорогам московской волости
гости ездили без опасу даже и в ночную пору. Несколько Юрьевых боярчат,
что сами, наместо татей, разбивали отай караваны купцов, в тех облавах
поплатились головами.)
Уже рождественский корм Иван собрал без недоимок, никого, однако, не
зоря. Тайности тут особой не было. Посылал верных холопов, а раза два
проверил и сам: откуль и чего вывезено? Обошел дворы, велел казать скот в
загонах и хлевах, зерно и прочую снедь в анбарах. От грамот отмахивался:
<Потом!> Писаная на грамоту овца - однояко, живая, с которой и мясо и
шерсть, - другояко совсем! За протори и грабеж мужиков, - что обнаруживал,
- покарал жестоко. Посельского одного, из княж-Юрьевых, повесил перед
кремником, на Неглинной, прежде исписав и явив народу вины его. Мог того и
не делать, господин волен во холопах, но - легко казнить, вразумить
трудно! Пото и наказал прилюдно и с рассмотрением, дабы иных вешать не
пришлось.
Перебравшись в княжеские хоромы, молиться ходил по-прежнему через
площадь и по пути раздавал милостиню, почасту и с рассмотрением, вызнавая:
кто, откуда, от каковыя нужи оскудел? И уже знали и стояли по сторонам,
ожидаючи.
В чем-то Иван был и вправду монах. Чин дневной и вечерний блюл со
строгостию не княжеской. В постные дни не прикасался ни к скоромному, ни к
жене. Службы выстаивал полностью. Вставал каждодневно до зари, дела вершил
прилежно и кропотливо. Старики, помнившие Данилу, качали головами:
<Пожалуй, вострее батюшки будет сынок!>
Как-то, пока был княжичем да правил Москвою изтиха, не видать было,
