огонь. Он медленно жевал хлеб, растягивал, бережно глотая. Видно, все эти
дни уже и не ел ничего...
- Сам-то тверской али кашинской? - спросил Мишук, стараясь придать
голосу строгость. Все ж таки пущай не забывает, что полоняник теперь!
- Переславской я, - неожиданно ответил старик и опустил голову,
замолк, трудно пережевывая хлеб.
- Какой такой переславской? - не понял Мишук сразу. - Переславль
наша, московская отчина, а тута Тверь!
- Дак я давно уж... с Дюденевой рати ушел, с батькой еще, с Прохором,
в Тверь побегли тогды, батьку дорогой похоронили, ну а я с женкой сюды
подались, на тихие места. Вот те и тихие... И всюю жисть нам порушили,
нехристи окаянные...
Что-то знакомое, что-то слышанное давным-давно начало припоминаться
Мишуку. Да нет, куда! Такого и не бывает! Поперхнувшись, он отмотнул
головой. Нет, конечно, нет! Батина дружка тута стретить? Такого и в
сказках не выдумают!
Успокоившись несколько, все же вопросил, чтобы снять сомнение с души:
- Из самого Переславля али из села какого?
- Из села. Княжево село прозывается. Ты сам-то, случаем, не
переславской? Ну, дак знашь тогды, от Клещина-городка невдале стоит.
Мишук глядел и не верил. А старик уже и вновь понурил голову, все так
же тупо глядя в огонь, дожевывал хлеб.
Мишук наклонился к нему, тронул за плечо. С чего-то щекотно стало в
горле.
- Ты, тово, не выдумал ето все?
- Чегой-та? - не поняв, вскинулся старик и повторил: - Чегой-та? В
сарай идтить?
- Ты, тово, из Княжева, из самого Княжева? - спрашивал Мишук, чуя,
что ежели старец не соврал, то это беда и беда непоправимая. - Може, из
другой деревни какой?
- Княжевски мы! - отмолвил старец, недоумевая. - Почто мне врать-то,
паря?
- Прости, отец, так слово молвилось!
Мишук присел на корточки, отложив рогатину, и, заглядывая деду в
глаза, просительно (хоть тут бы ошибиться ему!) вымолвил:
- Не помнишь такого в селе, погодка твово, Федей звали, Федором...
- Михалкич, што ли? - перебил его, оживившись, старик. - Федор
Михалкич? Ай жив? Друг был первой!
- Умер он, - отмолвил Мишук, и старик враз как опал, померк и взором
и голосом:
- Умер, баешь. Ну, царство ему небесное... Так-то свидеться не
удалось! И я вот, скоро... тоже... А ты как его знашь? Слыхом ли, родич
какой?
- Сын еговый, - просто ответил Мишук.
Сказал и понял: тут уж надо чего-то поделывать, теперича отступи -
отца обгадишь.
- Ты, Степан, тово, беги! Счас я обутку тебе, хлеба... - Он
засуетился, соображая, чем может снабдить старика на путь. - Пересидишь
где-нито, а там рать дет, снова закрестьянствуешь тута!
Но тот только покачал головой:
- Как тебя звать-то? Мишук? Федорыч, значит! Дивно! А мои-то все,
вишь... лучше б меня, старика... Не побегу, парень. Сноха у меня тута с
дитем, с внуком моим, значит. Тамотка сидит у татар. Авось вместях
погонят...
Тут бы и отступить Мишуку, но ему уж, как говорят, шлея под хвост
попала.
- Как кличут сноху-то? - спросил сурово. - А внучонка? Ну, вот што:
ты тута посиди, не уйди никуда, а я сейчас!
Добраться до заводной лошади, достать красные сапоги из переметной
сумы (все одно граблено, так не жаль!) и воротить назад было делом не
долгим. С сапогами, прихватив рогатину, двинул Мишук к татарам. Сторожи
попались бестолковые, кабы не знатье слов татарских - спасибо Просинье,
выучила, - век бы не договорил с има! За тимовые сапоги, разглядев алую
мягкую кожу, татары, покричав и поспорив, согласились выдать женку с
дитем. После долго выкликали, искали, вс° выходили не те. Мишук злился:
ночь пошла на исход, и уже мог подойти сменщик, а тогда - конец! Наконец
Степанова сноха нашлась, и, слава Богу, была она даже в обутке: лаптей еще
не снимали у полоняников с ног. Глянув, однако, на промороженные звезды
над черным лесом (самые стояли, как на грех, крещенские морозы!), Мишук
сообразил, что радоваться ему еще рано. Старика со снохою и дитем
требовалось снарядить в дорогу, не на смерть же посылать людей! И тут,
мысленно перекрестись, впервые в жизни решился Мишук на воровство.
Овчинные зипуны, обутку, снасть хоть какую-то...
Два зипуна и секиру унес из сторожевой избы, плохо соображая, что ему
будет за это утром. Нож, хороший, булатный, отдал старику свой, с пояса.
Мешок гречи (пропадать так пропадать!) взял тоже из полкового запаса -
попросту сказать, с воза стянул; кремень, огниво, попонку прихватил - дитю
укутать годнее. Только коня не решился отдать старику. Ну да, Бог даст,
уцелеют, найдут и коня! Разбежавшейся скотины сейчас по лесам
видимо-невидимо.
Пока старик с женкой опоражнивали, обжигаясь, мису горячего хлебова,
Мишук спроворил все, что было надобно им на первый случай. Принес яловые
сапоги для старика, и тот, обувшись и натянув овчину, стал как-то враз и
бодрее и выше ростом. Матерый оказался старик, широкий в плечах.
<Выдюжит!> - подумал Мишук, глядя, как тот крепко перепоясывается
добытым Мишуком ременным арканом и засовывает за пояс секиру и насадку,
для рогатины, подаренную Мишуком.
Женка уже была готова, одета, перепоясана, успела и малого покормить.
Оба стояли, глядя на Мишука горячими лихорадочными глазами, все еще веря и
не веря своему освобождению. Мишук вывел их на зады, на укромную тропку.
Старец размахнул руки, обнял и трижды крепко поцеловал Мишука:
- Спаси тя Христос! Верю теперь, што Федин сынок! Век буду... и
внуку...
Обмочив щеки Мишука слезами, отстранился наконец. Женка тоже несмело
потянулась и чмокнула его в щеку. И пошли в ночь, впереди старик с секирою
за поясом и тяжелым мешком на спине, позади женка с дитем, и внучок
пискнул что-то в темноте, а она что-то тихо сказала ему, унимая, - и скоро
оба исчезли среди оснеженных елок, только скрип шагов еще долго доносился
до Мишука.
Сменившись, Мишук ввалился независимо в сторожевую избу, ел щи,
посвистывая и слушая, как старшой, ругмя ругаясь, ищет секиру и пропавшие
зипупы.
Наевшись, спрыгнув, он посидел несколько. Ругань уже густела в
воздухе, теперь обвиняли друг друга и уже едва не брались за грудки. Тут
ввалился сторожевой, в голос выкрикнул:
- Полоняники бают, старец один утек у их ночью! Тогды как раз
Михалкич стоял!
Мишук поднялся, твердо поглядев в глаза набычившемуся старшому,
кивнул, поведя глазом:
- Полоняники бают, може, и врут, пройдем!
Вышли под утреннюю холодную хмурь. Отошли на зады. Круто поворотясь,
Мишук вымолвил:
- Секиру я взял! И мешок с гречей - тоже я. И старика того я
выпустил. Старик тот, Степаном его зовут, переславской родом, бати
покойного приятель. Отец умирал, наказывал: <На рати, случаем, не заруби!>
И вот я... И баба, женка та с дитем, сноха евонная...
- Постой! - опешил старшой. - Кака така женка?
- У татар выменял, на сапоги. Свои сапоги были, из добычи.
- Ну, женку... выменял, дак... - Старшой глядел исподлобья, тем
взглядом, каким глядит почасту, склоняя рога, племенной бык, - не то
боднет, не то отскочит посторонь. Вроде уже и кулак сжал для удара, но не
ударил, а, посопев, спросил:
- И чево ты их... в лес отвел?
- И зипуны отдал има, и сапоги, и крупу, и секиру, и нож, и
рогатину... Вот! - перечислял Мишук не останавливаясь. - А теперь хошь
бей, хошь убей - все одно!
Он поворотил боком к старшому, оберегая рожу от первого удара, и,
крепче расставив ноги, утвердился на снегу.
- Ну, паря... - протянул старшой и переступил по-медвежьи с ноги на
ногу. - Ну... У-у-у, пес!
И вдруг здоровая, во всю лапу, затрещина легла меж лопаток Мишука.
Чуть удержался он на ногах, выговорил только:
- Бей!
Но старшой, ткнув его еще кулаком под бок, взял руки кренделем и
захохотал, закидывая черную бороду и разевая красную пасть.
- Ну, паря! Ну и ну! Ловок! Ай не соврал? - вдруг спросил он,
хитровато прищурясь.
- Не. Крестом поклянусь!
- Так-таки и спознались?
- Говорил я с им, он жисть свою сказывал, ночью-то, да я из речей-то
и понял... Он и не чаял совсем. А как спознались, в ноги мне: сноху,
мол... Ну, я красные сапоги тому татарину в зубы...
- А у нас гречу! - перебил старшой. - Ну, ловок, ловок, Мишук, ну и
ну! - Старшой вновь, закидывая башку, залился веселым хохотом.
Отсмеявшись, аж выжало слезы из глаз, крепко хлопнул Мишука по плечу,
примолвил:
- Ну, чего стоишь? Вали, мед пить будем! - И первый пошел,
переваливаясь косолапо, а Мишук за ним, толком не понимая еще, что же
произошло.
Уже на подходе к избе старшой обернулся, глянул серьезно, в глубь
зрачков, сощурился:
- Не соврал?
Мишук расстегнул ворот, достал крест с шеи:
- Вота! Клянусь крестом ентим. Пущай Господь... - У него запрыгали
губы.
Старшой повел бровью:
- Ну, верю. Ты, тово, только... воеводе не скажи... Мы уж промежду
себя уладим как-нито! А то ищо привяжутце: <Ворога отпустил!> Старчища
матерого с молодайкой да внуком... Тоже мне, вороги, тьфу! А за секиру,
быват, поставишь ребятам пенного. Ну, и тово... Струхнул? Думал, бить
буду?
- Маленько струхнул! - признался Мишук.
- То-то! Ну, да я ить тоже не зверь!
За секиру расплатился Мишук, а о зипунах после и речи не было.
Награбили они зипунов, без того хватало...
Домой ворочались к Масленой. Говорили потом, что князь Иван выкупал
тверской полон у татар, сажал на землю... Кого выкупил, кого и нет! Тысячи
ушли в степь, вослед татарской коннице, тысячи погинули от голода и
морозов на разоренных дорогах Твери...
Уходящие татары, словно половодье, не пощадили и прочих, союзных себе
волостей. Положили впусте земли Дмитрова, Углича, Владимира, прихватили
порядочный кус ростовских и суздальских сел. Только Московскую свою
волость сумел отстоять князь Иван от прохождения татарских ратей. Дарил
темников, сам казал иные пути.
После этой беды надолго запустела Тверская волость. Годы и годы
спустя все поминалось: где какая стояла деревня, какое село, от коего ныне
только кусты, да бурьян, да крапива в человечий рост, да холмики
заброшенных могил на бывшем погосте, который уже некому посетить, некому
возобновить сожженные кресты на могилах и некому оплакать, навестив по
весне, родимых усопших своих.
Князь Иван Данилыч вместе с суздальским князем Александром
Васильевичем, распустив ратных по домам, отправились оба в Орду. Хан
вручил ярлык на великое княжение владимирское Ивану.
ЭПИЛОГ
МОЛИТВА ИВАНА КАЛИТЫ
Господи!
К тебе воззвах и к стопам твоим припадох со скорбью и ужасом, и
отчаянием моим, и мольбой!
Страшен ты еси, и страшнее кары милость твоя!
Ты послал мне возлюбленных чад на лоно мое, возвеселив и упокоив
сердце мое.
Ты окружил мя боярами многими, верными и радеющими мне.
Ты собрал волость отца моего воедино и вручил в руку мою.
Ты избавил мя от злобы и зависти, и насилия вельмож ордынских, и от
остуды ханской упасе.
Ты соблюл землю мою от ратей вражеских и от прохождения иноплеменных
сохранил.
Ты сокрушил выю ворогов моих и вручил мне ныне вышнюю власть в
Русской земле.
Кольми паче мог бы ты наградить и возвеличить мя?
Коликою радостию или коликим прибытком возможно, Господеви, днесь
преумножить усладу щедрот твоих?
Где предел милостям твоим и где край милосердию твоему? Или кара
