торговых путей страны - с Запада на Восток и с Юга на Север. Что с Волыни,
с Литвы, Смоленска ли, с Новгорода ли Великого, Москвы или Поволжья
поезжай - Твери никак не минуешь. В рядках и починках, на всех рынках
больших городов аж до Сарая каждый второй русский гость торговый - тверич.
И книжным научением, письмом иконным, многоразличными ремеслами знатна
Тверь. Куда Москве! Ни Ростову, ни старому Суздалю, ни Угличу, ни
Костроме, ни Ярославлю не помыслить тягаться с Тверью. Уже и стольный
Владимир уступил Твери. Один Господин Великий Новгород дерзал тягаться с
городом Михаила Ярославича? И еще не умирала надежда в сердце Анны, что
хоть и через кровь и смерти любимых подымется Тверь и станет на место
свое, предназначенное ей по всему, - место матери городов русских, -
станет сердцем Владимирской земли. Что поборы наезжих ростовщиков для
торгового города! Через год Тверь уже и не поминала о них. Анна с
надеждою, но и с тревогой глядела на сына: легок! Горяч, щедр, тороват и
хлебосолен - князь прямой, но не хозяин страны! Нет, не воскресить
Михаила, не воскресить и Дмитрия... Митя, Митя, зачем ты это содеял!
Верно, не мог поступить иначе... И город! Ведь по живому рубят! Растет,
ширится, люднеет, несмотря ни на что! Она обходила клети и повалуши,
шорные, седельные, ткацкие, щитные, скорняжные, златокузнечные, прядильные
и прочие мастерские княжого двора, проверяла дворского, ключников и
посольских, чла грамоты, отпускала полти мяса и связки рыбы, меряла зерно
и муку. И везли, и везли, двор полнился добром. Через купцов, покупками и
меною, притекали новые сокровища взамен потраченных, новое серебро, ткани,
сукна, узорная ковань и оружие. И хлеб был свой, не купленный. И раз
великое княжение - то и владимирское хлебородное ополье в руках. И значит,
можно станет когда-то вновь приказать Новгороду и вновь собирать страну в
единые руки, ибо без этого не стоять земле. Москвичи того не возмогут!
Юрий уже показал, на что они способны. Распустил всю землю поврозь -
властелин! Ордынцы не с его ли стараний теперь на русичей как на собак
смотрят?
И подымалась Тверь. И поднялась бы!
Но слишком насмотрелись в Сарае на тверских князей. Михаила и
мертвого боялись и считали святым. Дмитрий сумел так умереть, что не
посрамил чести своего отца и рода своего. И его, мертвого, тоже страшился
Узбек. Не были они рабами, на горе себе, и прикинуться рабами не могли. И
Александра невзлюбил Узбек прежде всего за породу, за стать княжескую, за
гордость и мужество, которых у самого Узбека не хватало всю жизнь. И
потому - мстил. А уж там - фанатики-мусульмане, что хотели уничтожить
учение Христа вместе с Русью, уж там Юрий не Юрий, так Иван - тихий,
невидный и нестрашный совсем, игра страстей, борьба партий, торговые
интересы, высокая и низкая политика...
А так-то, по-людски сказать, - не должно бы было Орде давить Русь, и
даже стоило ли принимать Магометову веру? Не лучше было бы устроить союз
Руси со степью и основать великую, на тыщи верст, страну, - то, что с
боями и болью все равно произошло в грядущих веках! И торговля та, будь
она неладна, не с Персией и не с далеким Египтом, а с Русью и паки с Русью
связывала - и связала - Поволжье! Значит, и не в торговле дело-то было, а
в нем, в Узбеке, в человеке, слепо поверившем книгам арабов, непостоянном,
капризном и мнительном, словно гаремная избалованная женщина, завистливом
к мужеству других и не прощающем ни в ком величия и прямоты. В нем - в
полководце, что с трехсоттысячной армией мог бежать от двухтысячного
конного отряда Абу-Саида; в нем - в государе, что четыре года подряд не
мог выдать сестру за Эль Малика Эннасира, султана египетского, ибо всем
родичам, эмирам и вельможам его требовались дары и дары... Да прикрикни на
них, дело-то семейное! Где же тогда твоя абсолютная власть над четвертью
мира?! В нем было дело. В человеке. Да и всегда сперва - люди, потом -
события.
А потому Шевкал. Сын Тудана, внук Менгу-Тимура, двоюродный брат
Узбека, отступник, убийца и трус, жадный к добру и беззастенчивый в
средствах, человек, перед которым Кавгадый - венец благочестия. Знал
Узбек, кого и зачем посылал на Тверь?! Знал, чем может кончиться Шевкалово
посольство? Знал, что Шевкал затем и едет, чтобы неслыханно нажиться за
счет разорения стольного и самого богатого города Руси? Чего он хотел в
конце концов? Уничтожения Русского улуса? Но тогда зачем Москва, зачем
вновь и опять великое княжение, дани и поборы, торговля и послы? Отобрать
ярлык у тверичей? На это не нужно было быть и Шевкалу. Разгромить Тверь?
Почто ж тогда посылать сперва на смерть своих богатуров с царевичем во
главе?
И он же был хозяин улуса Урусутского! Но хозяева, даже жестокие (и
тем паче жестокие!), не зорят своего добра, никогда не зорят! Зорят -
значит, не хозяева, а ночные тати, хоть и добившиеся власти. И значит, или
им уйти, или погибнуть земле, вместе с ними погибнуть. Только так! И - в
веках - только так и происходило всегда и всюду, как бы поначалу ни
вольготно чувствовали себя тати, добившиеся власти над землей.
А мы скажем: пото и был Шевкал, чтобы вышла Русь на Куликово поле.
Пусть не сейчас, не теперь, еще через пятьдесят лет, но Куликово поле
будет! За Тверь, за разорение земли, за гордых, что даром легли в землю,
за попранные честь и славу великой страны.
Шевкал, явившись в Тверь* и пристойно встреченный Александром
Михайловичем с матерью, вдовствующей великой княгиней Анной, вел себя так,
словно въезжал в завоеванный город. На встрече он даже не слез с коня. Не
успели отпировать на сенях, как Александр Михайлович заслышал шум и крики
во дворе. Он вышел на галерею: татары били и гнали княжеских слуг и
холопов со двора. Хлопали двери, кого-то волочили, благим матом орала
какая-то женка, которую заваливали тут же, у забора, трое дюжих татарских
ратников. Александр, бледнея, оборотился к цареву послу. Шевкал стоял тут
же, выйдя на галерею вслед за князем, большой, широкий, уперев руки в
бока, и хохотал.
_______________
* Летом 1327 года.
- Поди, поди, князь! Тута буду жить! А ты поди! - вымолвил он,
отсмеявшись. Напрасно Александр, едва сдержавшийся поначалу, умолял
Шевкала не захватывать княжеского двора, напрасно толковал, что править
городом и удерживать народ он, изгнанный из своих хором, не сможет, -
Шевкал остался неумолим.
Уже к вечеру, захватив только самое ценное добро и казну (чудом
отстояли холопы и дружина господские сундуки с серебром, драгими портнами,
сукнами и скорой), княжеская семья оставила свой двор, выселившись в
загородный терем. Прочее добро, оставленное в бертьяницах, погребах и
анбарах, тотчас было расхищено и потрачено татарами. Рассыпали, балуясь,
зерно, пивом поили коней, мочились в лари с мукой и солодом. Грубый холст,
за ненадобностью, резали на куски и бросали либо подстилали коням под
ноги. Ключников, старост, городовых выборных, мытников и вирников, что
приходили с грамотами, исчисляющими доходы, били по щекам, рвали из рук
грамоты, тут же разрывая их на части, отбирали без счету принос и
требовали еще. Людей в богатом платье раздевали прямо на улицах. В торгу
брали, что понравится, не спросясь, и на попреки купцов отвечали плетью.
Церкви пока не трогали, но уже где и начинали, заходя внутрь, прихватывать
то чашу, то дорогое кадило, парчовую ризу, пелену, а то и серебряный, с
каменьями и жемчугом, оклад иконы. Причем татарин в остроконечной шапке,
сдиравший святыню, вроде бы и не видел ни священника, ни толпы молящихся
прихожан. Русичам, что дерзали перечить, татары, кто понимал по-русски,
отвечали, смеясь:
- Скоро мы все ваши церкви на мечети переделаем! Будете нашему Богу
молиться!
К тому часу, когда дьякон Дюдько повел свою несчастную кобылу и был
остановлен татарами, уже до того раскалилось все в городе - люди, камни,
бревенчатые стены домов... Солнечным жаром заливало город, и в жару, в
пыли, в скверне и ругательстве, как жаждущему море, маячило всем одно:
восстание! Перекошенные лица мужиков, неистовые глаза, изнасилованных
женок, ограбленные дворы с расхристанными настежь воротами - все кричало,
взывало, молило об одном. И - началось.
Не Дюдько, так другой бы. Вместо того чтобы враз отдать повод и,
заплакав, поворотить домой, он вцепился в узду своей лошади и, пихаясь,
лягаясь сапогами, подворачивая голову, на которую сыпались удары татарских
плетей, плюясь кровью, возопил к народу:
- Ратуйте!
А было пятнадцатое августа, праздник Успения Богородицы, город был
полон народом, сошедшимся на богомолье, явились даже и из пригородных сел.
И - в жаре, в волнах солнечного света и пыли, в высоком звоне праздничных
колоколов (звонари тут же забили набат) - началось.
Все можно говорить и писать через века: о недостатке такта, о
несдержанности и ошибках тверского князя, но когда грабят добро, насилуют
женку и дочь, когда сводят коня со двора, и ты... Ох, как сладко наконец
услышать было это вот <Ратуйте!> и увидеть, что кто-то первый начал!
Тех татар, что тащили кобылу Дюдька, уничтожили, даже не поняв еще,
что и делают, а там - пошло по всему городу. Где-то били, волочили,
топтали ногами, надругаясь, рвали у живых срамные уды - вот те за женку
мою! Бабы связанным выцарапывали глаза. Ордынских, ни в чем не виноватых
гостей в торгу мужики всех изрубили в куски и потопили в Волге. Такого
вроде и не бывало прежде никогда. Шевкал с ратью заперся в стенах княжого
двора. Два сумасшедших дурных приступа - лезли аж с голыми руками на стены
- татары отбили с большим уроном для русичей. И тут-то явился в город
князь Александр.
Анна изо всех сил удерживала сына:
- Не езди! Уймутся, отсидится Щелкан, - называла так, как говорили в
народе, уродуя имя из презрения к ордынскому насильнику, - отсидится,
омягчеет, тогда ты его и спасешь, и отпустишь в Орду!
Александр мерил покой крупными шагами, сжимал кулаки. Он еще не
ведал, не видел, что творится в городе. Знал - режут. Наконец, ближе к
вечеру, не выдержал. Не вынес.
- Еду, мать! Може, тово... остановлю смердов...
Анна бросилась было за ним, ее удержали силой.
Александр въезжал в город с малою дружиной, сквозь оставленные без
всякой охраны, настежь отворенные ворота, и первое, что кинулось в очи, -
разволоченный донага и страшно изувеченный труп татарина. Конь всхрапнул,
обходя лужу густой черной крови.
Издали, от княжого двора, доносило разноголосый ор, ржание, лязг и
глухие удары. Понял: бревнами ломают створы ворот. Подъезжая, уже на улице
у забора завидел длинный ряд порубанных на приступе тверичей, убитых и
тяжко раненных, около которых, обмывая и перевязывая, суетились и
хлопотали женки. Дальше была толпа с дрекольем, рогатинами и топорами, а
там, впереди, под треск и лязг, били в ворота, били и тут же валились под
стрелами татар. Подбегали новые, подхватывая тяжелое бревно, и падали
снова... Александра, похотевшего кинуться вперед, удержали за стремена:
- Убьют, княже!
Его узнавали, толпа вокруг густела и густела. От крика осаждающих
почти ничего не было слышно, даже конское ржанье тонуло в реве мужиков.
Ветра не было совсем. Жар от перегретых дубовых мостовых струился ввысь, и
в его невидимых струях чуть подрагивали высокие кресты собора.
Александр уже не помнил, зачем он приехал сюда. Падающие под стрелами
на его глазах мужики требовали одного - мести. Не мог он, князь, предать
