во Псков, куда затем долго еще добирались и добредали его разбежавшиеся
дружинники...
Трудно быть сыном великого отца. Еще труднее, когда рядом, как
постоянный молчаливый укор, находится мать со скорбным иконописным ликом
русской Богоматери.
Дмитрий Михайлович Грозные Очи был красив, но уже и какой-то особой
трагической и обреченной красою. Тонкий в поясу, широкий - <просторный> -
в плечах, высокий, с прямым долгим носом и легкою кудрявою русой бородкой,
с черно-синими, бездонными, страшными иногда глазами, в которых, даже
когда он смеялся, все стояла спрятанная глубоко-глубоко немая печаль, с
бровями вразлет, с грозным гласом отца, с породистыми узкими ладонями и
долгими материнскими перстами рук (руками этими, почти женскими по
рисунку, он как-то на охоте без труда, сдавив за горло, задушил рысь,
прыгнувшую с дерева к нему на седло). Любил ли он дочерь Гедимина? Мария
изнывала от счастья, даже и глядя на него; и когда он погиб, уже не могла
жить, умерла вскоре. Но и ее временем охватывало отчаяние. Дмитрий был
весь в одной неизбывной мечте. Душа его горела и сгорала одним-единым
огнем: отмстить за отца! И даже мать, сама помогавшая разгореться этому
пламени, пугалась, чуя обреченность сына, ибо жить только гневом нельзя,
не дано живому человеку. Он должен тогда уж погибнуть или погубить. Или и
погубить и погибнуть. Но не жить. Ибо для жизни нужны прощение, забвение и
любовь. (Хоть не хотим мы прощать, и забывать не хотим, и трудно нам
заставить себя полюбить обидящих нас!)
Ярлык на великое княжение нужен был Дмитрию лишь за одним: справиться
с Юрием. И пока тот беспечно пировал в Новгороде и готовился к войне со
свеей, тверские князья обкладывали его, как волка, загнанного в осок.
Дмитрий ждал Юрия на главных новгородских путях, брата Александра,
Сашка, послал за Кострому. Александр был тоже красив, и высок, и строен, и
соколиной статью и породистым славянским лицом, главное в котором были
гордая прямота и удаль, вряд ли уступал брату. Только он был проще и
живее, и не было обреченной страстности в его ясном, голубом и веселом
взоре. Они все были красавцы, тверские князья, и даже много после, и через
полтора-два столетия не исчезли в тверском княжеском роду эта величавая
стать и открытые породистые лица, прямоносые, крупноглазые, не исчезли ни
смелость, ни удаль, и даже ратный талан нередко являлся в их потомках -
только судьбою обделил их Господь...
Александру и довелось имать Юрия. Сделал он это смело, ярко, излишне
красиво, пожалуй. Преизлиха много было бурной скачки и сабельного блеска.
Во всяком случае, захватив казну и обоз, Юрия он упустил.
Дмитрий, узнав о том, рвал и метал. Едва не схватил брата за грудки.
Перешерстил всю дружину - победители прятались от него по углам.
- Юрий, Юрий нужен! А не обоз, не казна! Прельстились грабежом
рухляди, воины! Дети Михаила такого не допускают! Позор! Понимаешь ли ты?
Ах, Сашко, Сашко... И все сначала, все заново теперь...
Вечером он заперся ото всех. Даже от матери. Сидел, уставя черные
страшные глаза в одну точку. Юрий - это было теперь уже не из мира людей,
это было зло, которое требовалось уничтожить, чтобы освободить, нет, -
очистить мир. И в том, что Юрий ушел из засады, тоже было нечто зловещее,
какой-то недобрый и грозный знак, быть может, знак того, что зло неизбывно
в мире... Но человек же он! Дмитрий, издрогнув, крепко повел руками по
вискам и щекам. В полутьме покоя, и верно, что-то начинало вроде бы трупно
посвечивать и шевелиться.
- Чур, чур! - произнес Дмитрий, опоминаясь. Поход на Москву? Сейчас
не соберешь сил, да и хан не позволит, да и что ему Москва без Юрия!
Москва, где сидит Иван Данилыч, коего он видел только малым дитем, сидит и
тихо показывает зубы, почти уже как владетельный князь, давая понять, что
он не поступится ничем из приобретений Юрия и покойного Данилы: ни
Коломной, ни Можайском, ни тем паче Переяславлем...
Наступила зима. Юрий сидел во Пскове как мышь и даже не помог
псковичам отбить немецкий набег. Впрочем, те справились сами, с помочью
кормленого литовского князя Давида. Летом новгородцы опять перезвали Юрия
к себе. Вместе с ними он ставил город на устье Невы, на Ореховом острову,
и там, приняв свейских послов, заключил наконец столь нужный Новгороду
мир. По нраву пришелся Юрий новгородцам! Шел уже второй год его сидения на
севере, и, с легкой руки Юрия и его стараниями, Владимирская Русь
окончательно распалась на два независимых государства, ибо Великий
Новгород, захватив огромные области Заволочья и простирая руки за Югорский
камень, становился уже не городом и не волостью, а почти империей с
вечевым управлением и советом вятших во главе.
А Узбек между тем ждал, не гневаясь и не посылая на Юрия карательных
отрядов. Капризно-непостоянный и нерешительный, он как-то терялся от
наглости своего бывшего шурина и уже начинал злобиться на тверских князей,
явно облагодетельствованных им и не желающих без него, Узбека, разрешить
все эти урусутские ссоры и свары. А между тем доброхоты Юрия не дремали
тоже, и <новые люди> Орды, последовательно стремясь к ослаблению
христианской Руси, настраивали хана противу тверских князей.
Да, они были обречены, дети Михаила Святого! Таким - выходить на
Куликово поле, а не льстить и не прятаться по углам... Но до поля Куликова
было еще с лихвой пятьдесят лет.
На тот год новгородские бояре, стремясь до конца использовать Юрия с
его дружиной, повели его в Заволочье, на Устюг, отчаянно мешавший
новгородским молодцам проходить в Пермскую землю и за Камень, где они
добывали то самое <закамское серебро>, из-за которого велась у Господина
Великого Новгорода бесконечная пря с владимирскими, позже с московскими
князьями, растянувшаяся на целых два столетия.
И только после того, как Устюг был взят на щит, а князья устюжские
поклонились Юрию и заключили ряд с Новгородом, уже по весне, по воде - по
Каме, - минуя неподвластное ему Понизовье, где его бдительно стерегли
тверичи, Юрий отправился в Орду.
И произошло то, чего так боялся Дмитрий и что, собственно, и должно
было произойти, учитывая нрав Узбека и устремления ордынских вельмож. Юрия
не схватили, не заключили в колодки, не пытали и не мучали... К осени ясно
стало, что Дмитрию необходимо, чтобы чего-то добиться, ехать в Орду
самому. Если еще не поздно! Ежели Юрий не вошел опять в милость и доверие
к хану!
Было уже начало зимы. Дмитрий простился с женой и с матерью.
Черно-синими обреченными глазами оглядел прощально тверские верха и кровли
в радостном молодом снегу, обнял брата, тряхнул головою и поворотил коня.
Тронулся поезд, заскрипели возы, колыхаясь на еще не отвердевшей после
осенних дождей и распутиц дороге; с дробным звончатым перебором стремян,
оружия и наборной сбруи тронулась дружина, вытягиваясь вослед своему
князю, вытягиваясь, уменьшаясь в запорошенных белым полях, в темных
островах леса, где еще горели последние, не облетевшие под осенними
ветрами, пронзительно яркие на белом снегу желтые свечи берез.
Зима шла за ним, а вести шли к нему встречу, от бояр, посланных
зараньше в Орду. И вести не радовали. Дмитрий кутался в соболий опашень,
молчал. Бояре робели заговаривать со своим князем. Он казался сейчас
старше, много старше своих неполных двадцати шести лет. Он знал одно:
должно добиться, чтобы Юрий разделил участь Кавгадыя. Должно уничтожить
зло. Он не чаял встретиться с Юрием в Орде и тем паче не предполагал, что
встреча эта произойдет очень скоро.
По причине зимней поры хан был в Сарае, и Дмитрий поспешил сразу
представиться Узбеку. Ничего, однако, нельзя было ни узнать, ни понять,
глядючи на это золототронное изваяние, на недвижных жен и вельмож,
произнося при этом уставные славословия хану (на Руси, да и в прочих
странах, его давно уже называли цесарем или царем) и выслушивая в ответ
уставные, ни о чем не говорящие приветствия.
Мрачен воротился Дмитрий к себе на подворье. Теперь нужно было
объезжать и обходить вельмож, выслушивать соглядатаев, вызнавать, кто и
что думает, раздавать бесчисленные подарки... Да хотя бы гибель Кончаки
интересует их хоть сколько-нибудь? Ведь из-за этой именно смерти они
погубили его отца! И что с Юрием? Где он?!
А Юрий как раз и был здесь. Приехал из степи (исполнял поручение
хана) и столкнулся с Дмитрием нос к носу прямо у зимнего ханского дворца.
Дмитрий, спешившись, как раз отдал коня стремянному (верхами тут
ездить полагалось одним татарским вельможам) и шагал по широкой оснеженной
и утоптанной конскими копытами площади, обметая снег долгими полами
распахнутого вотола. Он не понял сперва, кто перед ним, а поняв - круто
остоялся, даже слегка подавшись назад. Рыжекудрый Юрий шел ему встречу,
улыбающийся, довольный. Явно он вновь был наверху, и в силе, и в чести у
хана. <Неужели уйдет! Уйдет от расплаты еще раз?!> - захолонуло у Дмитрия
в сердце. И наглая, снисходительная улыбка Юрия сказала ему еще издали:
да, уйдет! Уже ушел! Ушел, заплатив головой Кавгадыя...
И уже на подходе, издали, кивал Юрий с приятельскою издевкой
тверскому сородичу своему, кивал, как заговорщик, объегоривший приятеля и
приглашающий теперь выпить на мировую. У Дмитрия потемнело в глазах, и он
вырвал клинок...
Со всех сторон бежали к нему татары. Дмитрий еще глядел на
распластанное тело Юрия, на расплывающийся, съедающий снег, темный, с
красною серединой сырой круг, ширившийся перед ним. Приметил дрогнувшую
длань врага и испугался - неужели не до смерти? Но Юрий был уже мертв.
Только последняя дрожь, затихая, прошла по телу и подкорчила пальцы
выброшенной вперед правой руки.
Юрий был мертв. Дмитрий огляделся по сторонам, сжал рукоять. Так не
хотелось бросать клинок, даваться в руки татар! Врубиться, пасть с
оружием! Но за ним была Тверь, и была страна, которую он теперь мог
оберечь только послушной гибелью на суде ордынского хана. Он едва разжал
сведенные судорогой пальцы. Сабля упала на снег. Татары уже подбегали к
нему.
ГЛАВА 56
Весть о смерти брата Иван получил в декабре. Тело еще везли где-то по
зимним степным дорогам, сквозь бураны и вьюги, но уже смятенная и оробелая
Москва, как-то враз узнавшая об убийстве Юрия, прихлынула в кремник. Когда
Иван шел через площадь от княжеских хором к своему терему (подумалось еще:
<На днях надо перебираться в батюшковы покои!), по сторонам уже стояли,
заглядывали ему в лицо. Подбегавшие, тяжело дыша, мяли шапки в руках -
один остался Данилович на Москве, Иван, тут и спору нету! А как с
тверичами теперича?! Они ить и ратью пойдут, замогут! За Михайлу в обиде,
почитай, вся земля, не стало бы худа нам-то! Заглядывали в глаза,
по-новому озирая тихого своего княжича. Прошать - боялись. Уже господин
полный, хоть и не ставлен еще. Да и Иван не давал повады. Шел неспешно, не
глядя на густеющий народ, что торопливо расступался перед ним, давая
дорогу.
Полчаса назад Иван вызывал московского тысяцкого, Протасия, и сказал
ему, строго глядя в костистое лицо старика:
- Протасий Федорыч! Служба твоя верная батюшке и брату моему
покойному мне ведома. Надеюсь на таковое же твое и ко мне прилежание!
Иван помедлил и, дождавшись, когда маститый воевода Москвы неспешно
склонил сивую голову, договорил:
- Аще ли о сыне своем сгадаешь, то знай: ни Петру Босоволку, ни кому
иному после тебя тысяцкое не отдам, токмо сыну твоему Василью!
