эти долгие четырнадцать лет, наконец-то убит!
И второе было сходбище: без шума, вина и песен, в глубокой тишине и
тайне - сходбище верных, тех, кто остался жив и на воле и не потерял друг
друга. Тут были битые, кое-как перевязанные бояре и слуги Михайловы, был
Викула Гюрятич, отец Александр с Кириллой Силычем, старый Онтипа Лукинич и
Онисим, которого уже за торгом подобрал знакомый купец и, перевязав и
накормив, привел сюда. Были тут несколько ясов, два-три касога, какие-то
армяне и один грек-лекарь. Сидели все в полутьме, при единой свече, так
что иных и лиц нельзя было рассмотреть, да и по именам Онисим знал лишь
немногих. Говорили об одном: как спасти тело князя, доставив его на Русь
невережено.
- Выкрасть, дак искать станут, колгота начнется опять! - мрачно
подвел итог сказанным речам Кирилл.
- Пущай Юрий везет! - отозвался Онтипа Лукинич. Сильно помятый, он
теперь сидел, тихо охая и изредка отплевывая кровь в большой пестрый плат.
- Пущай, а только тело поберечь надобно: бросили ить за рекою - звери
тамо!
- Стэрэжом! - коротко и гортанно откликнулся один из ясов, блеснув
жемчужною полоской зубов под черными усами. - Звэр не тронэт!
Лекарь-грек предложил было опустить тело князя в мед, но ясы дружно
заспорили с ним. Оказывается, они знали некое тайное средство, какие-то
соскобы с пчелиного меда, которые было очень трудно доставать, но зато
сохранявшие любое мясо без гниения в самую сильную жару. У Онисима сильно
болела разбитая голова, и, когда он услышал слово <мясо> и вспомнил опять
голый труп князя на мерзлой земле, его едва не стошнило.
Ясы брались достать свое средство этой же ночью. Надобно было удалить
от трупа татар-сторожей. Викула с Кириллом уже стояли, затягивая пояса,
прямые, готовые на дело, сильные, несмотря ни на что, и Онисим, плохо
стоявший на ногах, невольно позавидовал их могутной твердости.
- Кто зрел, како князя нашего убивали? - подал голос Онтипа Лукинич.
Онисим вздрогнул, оглянулся вокруг, потом вымолвил:
- Я!
- Отпиши путем, надобно нам грамоту составить об убиении
блаженного... для детей, для внуков, - сказал старик. Он, сам едва живой,
не унывал и всем, кажется, находил дело по талану и по плечу.
- Со сторожею как? - спросили в темноте.
Кто-то из местных поднес ладони ко рту, и жуткий звук волчьего воя
послышался середи вежи.
- Отгоним! - сказал он, обрывая вой.
Гуськом, потушив свечу, стали выходить на зеленый от лунного света
двор. Легкие перистые облака то затеняли, то вновь открывали холодный лик
ночного светила, и, казалось, не облака, а сама луна плывет, ныряя, словно
на волнах, по холодному темному небу, неуверенная, над неуверенной землей.
Утром тело князя было найдено на земле, рядом с телегою. Князь лежал
лицом вниз, одетый в порты. Последняя сошедшая кровь из груди омочила под
ним стылую землю. Правая рука Михаила была у него перед лицом, левая
подкорчена и прижата к язве. Казалось, князь сам, с вырезанным сердцем,
развязался и полз по земле.
Сторожи, ночью сбежавшие в стан, бормотали что-то невразумительное:
не то испугались волчьего воя, не то некий темный ужас напал на них еще с
вечера...
Тело мертвого Михаила поскорее отправили в Мождежчарык, поскольку уже
начались толки и пересуды. Кто-то видел свет над телом. Убитого всерьез
начинали объявлять святым. В Мождежчарыке торговые гости хотели накрыть
покойника плащаницами и поставить в церкви. Приставленные сторожи не дали
сделать того, заперев тело в хлев, и всю ночь, говорили жители, на небе
стоял столп огнен, изгибающеюся дугою упиравшийся в крышу хлевины с телом
Михаила... Словом, начались чудеса и видения.
Когда мертвеца везли к Бездежу, многие из города видели около саней с
телом множество народа со свечами и призрачных всадников, что с фонарями
разъезжали по воздуху, сопровождая и охраняя князя. Уже в Бездеже, ночью,
когда один из сторожей лег сверху гроба, неведомая сила сбросила его
прочь, едва не убив до смерти.
Так, сопровождаемое молвою, обрастающее легендами, тело Михаила ехало
на Русь. Его везли и везли, пока наконец не привезли в Москву и не
положили в монастыре у святого Спаса...
Юрий мог торжествовать. Он вновь получил ярлык на великое княжение,
теперь уже никем не оспариваемый. Был принят Узбеком, обласкан и отпущен
на Русь. Он забрал сына Михаилова, Константина, и теперь вез его,
успокаивая и утешая, любуясь своим пленником, притворяясь ласковым и
радошным дядюшкой, - перенял эту повадку у Кавгадыя, - а сам, сыто и
успокоенно оглядывая рослого испуганного мальчика, прикидывал уже:
подойдет ли тот в женихи его дочери - голенастой носатой девочке,
оставленной ему покойной первою женой, - девочке, с которой он до сих пор
не знал, что ему делать, и почти не думал о ней...
Сказать ли тут еще, что Узбек, напоровшись под Железными воротами на
двухтысячный конный отряд Абу-Саида, ничтожно малый по сравнению с его
бесчисленною ратью, в панике бежал от него вместе со всем войском, позорно
и нелепо окончив поход, обесславленный им еще вначале казнью Михаила
Тверского.
Тверь узнала о гибели своего князя только в марте, то есть уже в
начале следующего, 1319 года, сперва по слухам, а потом и от воротившихся
кружным путем останних бояр, тех, что уцелели от погрома, да и те не все
добрались до Твери: дорогою умер Онтипа Лукинич, завещав товарищам пуще
жизни беречь спасенные грамоты своего князя; умерли и еще двое, не
перенеся полученных ран и тягот пути...
Годы прошли, и минули века, и те, кто, убив Михаила, надеялись на
скорое забвение его памяти, просчитались жестоко. О нем и сейчас еще
спорят историки, а житие тверского князя, посмертно канонизированного,
составленное по воспоминаниям тех, кто уцелел, и по грамотам, сохраненным
заботами старого Онтипы Лукинича, умершего на пути из Орды, вошло во все
русские летописи, заботливо переписывалось и сохранялось потомками и в
Твери, и на самой Москве, и по другим градам русским... И там, у
Кавказских гор, не забылась память его! Спустя недолгое время ясы
поставили каменный крест на том месте, невдали от Дедякова, где был убит
<русский коназ> Михаил. От города Дедякова с тех пор не осталось и следа,
но крест и теперь еще стоит, немой и величаво-одинокий - ежели, конечно,
это тот крест и то место. Уверенно мы не знаем. Надписи на кресте не
осталось.
ГЛАВА 51
Известие о гибели Михаила достигло Твери уже весной. Подтаивали на
солнечных склонах сугробы, и тяжело оседал плотный, напоенный влагою снег,
и сани виляли на раскатах, осклизаясь, словно по маслу, и птицы кричали
дружно и оголтело, и синие тени ложились на снег от лапчатых елей и
жемчужно-розовых тел молодых берез, когда торопливые вершники, раскидывая
копытами тяжелое крошево ледяного наста, домчали сквозь бешеный ветер
весны невозможную весть.
В княжом тереме - смятение. Бегают слуги, спешат куда-то, слепо
тыкаясь по углам, сенные боярыни и холопки. Требуют сыновей (а Дмитрия
нет, как на грех, уехал в Кашин!), и никто не знает, как сказать княгине
Анне, как даже подступиться к ней. Девка-швея забегает в горницу, видит
госпожу за пялами, маленький княжич Василий играет у ног матери, возится
на ковре, расставляя глиняных расписных коней. Девка всплескивает руками,
убегает. Анна смотрит строго - порядок научилась блюсти не хуже покойной
свекрови - и вдруг, осторожно воткнув иглу в шитье, белеет и, откидываясь
к стене, почти теряет сознание. Когда наконец заходит старая боярыня и
говорит, нахрабрясь о смерти князя, Анна уже оправилась и встречает злую
весть с мужеством, удивляющим окружающих. Никто не ведает, что она
хоронила его уже давно, с того часа прощания на Нерли, когда - чуяло
сердце - отправляла князя на смерть, и теперь по лицу давешней девки сразу
догадала, зачем и почему суета в доме, и сбивчивый рассказ боярыни лишь
повторяет ей то, о чем поведало едва не остановившееся сердце.
Дмитрий прискакал к вечеру третьего дня. Глянул бешено. Узнав, что
тело отца схоронено на Москве, заскрипел зубами, хотел собирать полки.
Анна остановила сына, долго успокаивала, увещала. Ни полков, ни сил
собрать было немочно теперь. Взамен того приходилось кланяться московскому
князю.
По совету епископа Варсонофия в Москву, вместе с ним, отправилась
сама великая княгиня Анна. Но на Москве великого князя Юрия не оказалось.
А ни Иван Данилыч и никто из бояр не взял на себя смелости выдать без Юрия
тело Михаила его жене. Правда, приезд княгини Анны с тверским епископом
породил на Москве смятение. Началась беготня, пересылки из дома в дом, из
терема в терем, торопливые съезды бояр, глухая молвь на торгу. Пока Анну
принимала у себя Елена, супруга Ивана Данилыча, и во все глаза смотрела,
робея, на скорбный иконописный лик высокой, сухощаво-стройной тверской
княгини, разглядывала, дивясь, ее руки с долгими перстами, будто изографом
неким выписанные на иконе, потчевала, едва не роняя слез оттого, что
тверская княгиня почти не прикасалась к еде, шпыняла девок и сама
проверяла, как постелили постелю для высокой гостьи, пока посадский народ
толпился и заглядывал - увидеть бы женку Михайлы: <Красавица, бают!> - <А
уж ликом такова скорбна!> - <И-и! Батюшки! И не толкуй! На саму-то
прикинь: хошь и свово-то мужика потерять, не приведи Господь, а уж...> - и
тут, поджимая губы, кивали значительно, округляя глаза; как-то все вдруг
почуяли почтение и даже любовь к убитому тверскому князю... - пока все это
творилось и княжеские вершники летели во Владимир, весть растекалась по
градам и весям земли, порождая смуту и толки. Земля, ждавшая татарского
погрома, теперь, гибелью князя избавленная от ужасов войны, оробела вдруг,
и в глухом ропоте ее все явственнее начинало сквозить запоздалое: лучше бы
мы, лучше бы уж нас...
Инок Богоявленского (что под Москвою) монастыря Алексий, оставя
обитель, еще до зари вышел в путь. По отвердевшей с ночного заморозка
дороге он достиг города и, миновав Подол (позднейшее Зарядье), твердо и
наступчиво ударяя посохом, шел, с неосознанным удовольствием вдыхая
утренний морозный воздух, по старой Коломенской дороге на Крутицы, где
сейчас, по слухам, пребывал проездом из Смоленска митрополит Петр.
Алексий столь был уверен, что Петр тотчас примет его, что
уверенностью этой обезоружил привратников и митрополичьих служек в
Крутицах. Его допустили, даже не спросив, кто он, в ограду подворья, а
когда хлопотливый служка сбегал в покои и назвал Алексия, то и к самому
митрополиту Петру.
Петр внимательно разглядывал стройного бледного инока с клиновидною
бородкой, узнавая и не узнавая в нем черты того боярского отрока, что
некогда приходил к нему беседовать вместе с княжичем Иваном. Спросил, где
иночествует Алексий, осведомился о здравии родителей его - Федора и Марии
Бяконтовых, о братьях и сестрах Алексия.
Дождав, когда вышел служка, Алексий прямо приступил к тому, ради чего
покинул обитель свою и пришел сюда, в Крутицы. Твердо глядя в очи
митрополиту, как бы вбирая глазами его большое горбоносое лицо и
просторные худощавые плечи, с ниспадающим с них льняным подрясником, и эти
руки художника, и седину, и уже легкую согбенность стана, и всю окружающую
митрополита подчеркнутую простоту покоя, ничем не украшенного, - вбирая
все это единым лучом своих прозрачно-глубоких, юношески неотступных и
требовательных глаз, Алексий вопросил:
