потом справедливо начали связывать с Ордой и с татарами: жадность,
предательство, насилия и грабежи, ругательства над верою - все, что
потомки, по обычаю людского ума распространять последующее на предыдущее,
стали приписывать монголам и их нашествию на Русь, все это началось совсем
не с похода Бату и даже не с мусульманского переворота в Орде,
совершенного Узбеком пять лет назад, а с этого именно дня, с вечера этого,
20 октября 1318 года, со дня суда над русским князем Михаилом Ярославичем
Тверским.
Уже поздно вечером, так ничего внятно и не решив, разошлись вельможи,
разъехались судьи и свидетели, и князья-соперники были отпущены по своим
вежам.
Михаил ужинал с боярами. Сын, только тут, кажется, начавший понимать
полную меру происходящего, глядел на отца расширенными от ужаса глазами.
Старый Онтипа Лукинич, поглаживая бороду и без обычной улыбки своей
взглядывая на князя, говорил:
- Противни со всех грамот я изготовил, и пуще тово - иные в Тверь
перешлю тож, пущай и тамо знают, как оно тута створилось! Правда, она
завсегда нужна...
- И после смерти?! - не выдержав, взорвался Викула.
- После смерти тово пуще! - спокойно возразил старик. - Да и грех
пока про смерть-то говорить. Узбек, поди, думает ищо. Може, и постыдятся
нехристи... Есть ведь и у их суд-то божий!
Прямоплечий русый богатырь Кирилла Силыч, ясноглазый, кудрявобородый,
веселый и прямой в речах, бесстрашный в бою и знатный песельник в
дружеском застолье, откачнулся, положил кулаки на стол:
- Княже! Бежать надоть тебе! Не жди более! Повели только: часом
соберу дружину, коней отобьем ханских, - вызнал уже, где стоят! На них -
черт не догонит! Хошь - всем, хошь - тебе одному. Мы-то изомрем за тя
честно, а Твери без твоей головы худо стоять!
Михаил медленно покачал головой:
- Потерпи, Силыч! Мне бежать ныне - и без вины виновату стать перед
ханом! - Подумав, он прибавил негромко: - Может, и вонмет Узбек гласу
истины!
В голосе Михаила при этом прозвучала такая безнадежная горечь, что
все вздрогнули и замерли на мгновение...
Онисим молчал. Побывав с князем на суде, он и сам уже ничему не
верил. В глазах все еще маячили бесстрастные восточные лица вельмож, что
несколько часов подряд выслушивали напраслину и ложь на его князя и только
покачивали головами...
Вновь надо было хлопотать, брать серебро у купцов по заемным грамотам
и дарить, дарить, дарить... Он снова ездил к Бялынь, но царица не приняла
Михаила, передав, что ничего не может сделать. В конце концов она была
женщина, и жертвовать своим женским счастьем, и даже судьбой, ради чужого
русского князя она не могла. Михаил понял и не винил ее.
Неделя прошла в хлопотах и в непрерывном ожидании ханской воли. В
субботу вечером князя неожиданно схватили - к веже явилась целая толпа
вооруженных до зубов татар с двумя князьями и Кавгадыем во главе (Кирилла
Силыч взялся было за меч, но Михаил сам вырвал оружие у него из рук).
Схватили и, связав, поволокли на новый суд, где уже многих и многих не
было, - явно, не всех и известили даже, - и тут, в присутствии беглербега,
хранителя печати, кадия и еще нескольких князей (Юрия в этот раз не было),
ему прочли приговор: <Цесаревы дани не дал еси, противу посла бился еси,
княгиню великого князя Юрья уморил еси>.
Михаил вновь и гневно отверг обвинения, заявив: <Колико сокровищ
своих издаял есмь цареви и князем, все бо исписано имяше, а посла пакы
избавих на брани и со многою честью отпустих его>. (Так, со слов Онисима,
записывал позже тверской летописец.) И все была правда: и грамота,
исчислявшая дани, составленная Онтипою, была явлена им на суде, и Кавгадыя
он после боя под Бортеневом, боя, к которому его принудил Юрий, с честью
принял у себя и, наградив, отпустил, - все было так! Единственное, в чем
не мог оправдаться Михаил, была смерть Кончаки. Тут он, призвав в
свидетели Господа Бога, поклялся, что и в уме не имел такое сотворить.
Судьи только переглянулись и, опять покивав головами, больше не
позволили князю отвечивать. Тотчас явились семь стражей от семи князей,
Михаила, пеша и связана, повели к его веже, причем толпа палачей все
увеличивалась. Тут, в веже, его долго и бестолково, причиняя князю боль,
заковывали в цепи, в то же время били и волочили бояр. Михаил еще видел,
как Кирилла Силыч, с лицом в крови, рыча и отбиваясь, уводил за собою
княжича Константина, и, сквозь боль, обрадовался сметке боярина. Видел
отца Александра, у которого рвали из рук княжеский золотой крест и заушали
старца, пихая его в шею вон из шатра. Видел, как, согнувшись, держа под
полою ларец с грамотами, убегал Онисим, а Викула Гюрятич, закрывая его
телом, свирепо и страшно отбивался от наседавших татар. Видел, как старый
Онтипа Лукинич волочился по земи, уцепившись за полу какого-то дюжего
ордынца, и тот, пиная сапогами, все не мог скинуть с себя старика. Бояре и
слуги все вели себя так, как умели и как могли. Не в состоянии спасти
господина, они спасали то из добра, что считали ценнейшим и важнейшим.
Не в силах смотреть на позор и поношение своих бояр, прикрывая глаза
от стыда и боли, Михаил все же в душе гордился и сейчас своими
соратниками, не посрамившими чести ни своей, ни княжеской.
И после того, как последние слуги Михаила были изгнаны из вежи,
началась безобразная свалка: делили, вырывая друг у друга из рук, порты,
рухлядь, оружие и одежды Михаила.
- Удалиша от мене дружину мою и знаемых моих от страсти! - прошептал
Михаил, старинным стихом благодаря небо за то, что никто, хотя бы здесь,
при его глазах, не был убит или всерьез изувечен.
Потом явился кто-то из князей, ругаясь по-татарски, заставил навести
некоторый порядок в веже. Многочисленные цепи с ног Михаила тоже сняли, но
оставили его связанным и под охраною на всю ночь. Михаил дремал, лежа на
боку, прислушивался к шорохам за стеною вежи. Хотелось пить, но он не мог
заставить себя попросить воды у своих мучителей... Перед утром он, однако,
забылся, и тут же его грубо растолкали. Явился палач, два дюжих татарина
принесли тяжелую разъемную колоду, которую тут же и надели на шею Михаила.
Толстое дерево поддернуло подбородок, тяжесть легла на плечи, сдавив уши,
и сперва показалось Михаилу, что выдержать это не можно и часу. <Слава
тебе, Господи, - проговорил он хриплым шепотом, мысленно уже
распростившись с жизнью, - сподобил мя еси, владыко, человеколюбче,
начаток прияти мучения моего! Сподоби мя и скончати подвиг сей!> Однако
шли часы, и он не умирал. Понял, что не надо напрягать шею, - стало
немного легче. Ему поднесли воды. Испив и открыв глаза, князь увидел
одного из своих слуг. У него невольно навернулись слезы: не чаял уже и
видеть никого из тверичей! Оглянувшись, князь узнал и ближних бояр, и
прислужников княжьих. Все они теперь были снова допущены к нему. Увидел и
сына и поспешил отвести взор - так непереносно жалок был взгляд
Константина.
Было трудно есть. Князя кормили слуги, как маленького. Сам он не мог
дотянуться руками до рта. Мучительно было не спать. На ночь ему забивали в
ту же колоду и руки, и князь мог лишь сидеть, но ни лечь путем, ни
положить голову было невозможно. Михаил дремал, привалясь к стене. Отроки,
сменяясь, держали под его головой кожаную подушку. Помогало это мало, и
недостаток сна поначалу доводил его до исступления, хотелось, чтобы это
скорее кончилось, как - все равно. Хотелось хоть перед смертью снять
колоду с шеи - пусть казнят, пусть отрубят голову. Но в последний час,
хоть на плахе, почувствовать свободной выю свою!
Помогала молитва. Строгий в исполнении обрядов, князь ныне ужесточил
для себя служебный устав. Еженощно пел псалмы Давидовы, и - поскольку руки
его были забиты в колоду - один из отроков, сидя перед князем,
переворачивал страницы псалтыри; почасту причащался и исповедовался, дабы
умереть с чистою душою, как подобает христианину. Сейчас, напрягая все
силы души, Михаил заставлял себя быть не только спокойным, но и радостным
с виду. Ни один из отроков, обслуживавших князя в его жалком образе, ни
разу не видел Михаила унылым или гневным. И это тоже помогало ему
выдерживать муку. Духовно ободряя бояр и слуг своих, князь черпал в сем
силы для одоления непослушливой плоти.
- Помните наши пиры, и песни, и утехи? - говорил он боярам,
собиравшимся вокруг своего опозоренного господина. - А ныне (он слегка
поводил онемелою шеей) видите вы это древо и скорбите душою! В жизни
столько было хорошего, столько благ послал мне Господь, так сей ли не
претерпети беды! Что мне эта мука противу дел моих! И больше достоит
прияти, да бых за гробом прощение получил... Не плачьте, не надо! Яко
угодно Господу, тако пусть будет! Буди имя Господне благословенно отныне и
до века, и не печалуйте о муке моей!
Все это длилось уже более трех недель. Орда медленно передвигалась, и
князя везли в арбе вслед за ханом. Узбек, по-видимому, еще не решил,
казнить ли ему Михаила или наказать инако. Возможно, просто медлил
вперекор дружному напору вельмож. Возможно, болезненно самолюбивый и
постоянно неуверенный в себе, он - когда решение о казни уже получило силу
приговора - вновь заколебался, отлагая исполнение ее на неопределенный
срок. Во всяком случае, Узбек не захотел оставить Михаила в стане (видимо,
чуя, что в его отсутствие князя могут прикончить уже и без ханского
разрешения) и, отправляясь на ловы в предгорья Кавказа, повелел вести
Михаила за собой.
Лучшей поры для побега было трудно придумать. Ясы, соболезнующие
русскому князю, сами вызвались помочь, достали коней и проводников: в
горах они были хозяевами, и никакая татарская погоня не настигла бы князя
за Тереком, особенно теперь, в начале зимы. Через Кафу и западные земли
князя брались доставить на Русь армянские и греческие купцы. Царица
Бялынь, рискуя головою, передала наказ своим единоверцам в Крыму. Кирилла
Силыч, уже заранее торжествуя, явился к Михаилу вместе с Викулой Гюрятичем
поздно ночью, в отсутствие татарской сторожи, и передал, что все готово
для бегства:
- Кони и проводники ждут! Из утра, как повезут, арба князя уклонится
в горы...
Михаил, вздрогнув, строго оглядел своих бояр. (На миг, только на миг
один, так захотелось ему даже и не бежать, нет, но снять поганую колоду с
плеч, освободить голову, сесть на коня, вдохнуть свободным горлом ветра и
солнца! Сам испугался своего желания.)
- Не дай же мне Бог сего сотворити! - сурово отмолвил он. - Ежели я
один уклонюсь, а людей своих оставлю в этой беде, то какую похвалу
приобрету себе? И о княжестве нашем, о земле, подумали вы? Голова эта
теперь - жертва за други своя и за всех людей русских. Идите! И не смейте
содеять ничего такового. А погибну я или нет - на то все воля Господня да
будет!
Орда выходила уже к многолюдным селениям нижнего Терека. Вновь
разбивали стан, развертывались палатки торга, ставили походную вежу. Пытка
колодою продолжалась уже двадцать четыре дня. Михаил заметно ослабел, у
него почасту кружилась голова, на шее сделались кровавые язвы. Нежданно в
княжескую вежу явился Кавгадый со свитою, размахивая грамотою, повелел
взять князя и вести в торг. Здесь, на пыльном и промороженном майдане
(снегу еще не было, и в глаза несло мерзлую острую пыль), Михаила
поставили на колени, и Кавгадый, кривляясь, начал строго вычитывать князю
его вины. Михаил не слушал. Чуть шевеля губами, он молился, стараясь
