все же у него осталось до тошноты доходящее ощущение нечистоты. Он тоже по
духу почуял в Кавгадые нечто до того чуждое и неслиянное с ним самим,
нечто до того пакостное, что спешил омыться, будто это мерзкое и страшное,
проглянувшее в соратнике Юрия, можно было смыть простою водой.
У Михаила от меду и вина тоже слегка кружилась голова и была, сверх
того, общая, почти безнадежная усталость. Он усадил Дмитрия, Сашка и
Константина с собою за стол, выслал слуг. Анну попросил присесть рядом.
Младший сын и дочь уже спали.
- Василия посадим в Кашине! - сказал Михаил усталым и тихим голосом.
- А ты, Костянтин, возьмешь пока Дорогобуж. Тверь пусть будет вам всем
нераздельно. Ты, Дмитрий, никогда не спеши... - Он хотел еще что-то
сказать, но замолк и прикрыл глаза. Заметны стали морщины на висках,
набрякшие вены тяжелых рук и темные мешки подглазий. Анна вдруг ткнулась
лбом ему в плечо и беззвучно заплакала, вздрагивая всем телом. Дмитрий с
Александром переглянулись.
- Тятя, мы от тебя не отступим! - сказал Дмитрий сурово. Михаил
кивнул, отмолвил шепотом:
- Знаю. Не погибнуть бы только и вам, дети, вместе со мной!
- Неправда! - вдруг высоким голосом выкрикнула Анна, подняв
горячечный взор, и сжатыми кулаками ударила себя по коленям. - Неправда!
Все тверичи за тебя встанут! Неправда! Неправда!
- Успокойся, жена! - сказал, усмехнувшись через силу, Михаил и
привлек Анну к себе. Сыновья враз опустили очи. Сидели строгие, высокие,
готовые по его зову взяться за мечи, такие еще щенячьи юные и
простодушные!
- Не верю я Кавгадыю! - выговорил Михаил, подымаясь с лавки.
Помедлил, добавил: - И он не верит мне... - И, шатнувшись, тотчас готовно
поддержанный с двух сторон сыновьями, пошел вон из покоя.
Начались томительные пересылки и переговоры, затянувшиеся на весь
январь и февраль. Новгородцы собирали рать, но медлили. Низовские князья,
после разгрома под Бортеневом, готовы были перекинуться на сторону
Михаила, но все и вс° ждало ханского решения. Была и такая мечта у многих,
что Узбек, убедясь в силе и значении Михаила на Руси, вернет ему великое
княжение. И только Кавгадый с Юрием, деятельно и бесстыдно хлопоча,
добивались своего.
Кавгадый потребовал допустить его к Кончаке, и Михаил не посмел
отказать ему. Изнывавшая от безделья, скуки и одиночества, пленная княгиня
надменно и капризно принимала Кавгадыя, который садился на подушки, весь
расплываясь в улыбках, гнулся и лопотал по-своему, а ханская сестра
бросала ему слово-два, узила глаза, а то кричала, называя предателем и
трусом, требуя, чтобы Кавгадый тотчас повестил хану, освободил ее или
привез к ней ее ненаглядного алтын коназа, - чтобы хоть так развеять
тоску. Кавгадый уходил, и Агафья-Кончака била по щекам девок, а затем,
упорно и зло глядя на образ, молилась новому своему богу, не понимая,
почему он не может тотчас и сразу помочь ей покинуть Тверь.
Братьев Юрия, Бориса с Афанасием, Михаил принял у себя, был
гостеприимен, но холоден. Борису слегка попенял, и московский княжич
померк и потупил взор - давно был в могиле Александр, с которым... Ах, да
и что вспоминать! Афанасий глядел испуганно и страдальчески, он не ведал,
зачем и к чему это все: война и трупы, и плен, и равно боялся Михайлы
Тверского и своего старшего брата...
А из Орды все не приходило ясных вестей. И тяжелее всего было
понимать Михаилу, что Узбек сейчас сам не знает, что сделать, что
предпочесть. Со всех сторон ему наушничают те и другие, а он, этот
красивый юноша, влюбленный в Аллаха и не понимающий людей, только слушает
и попеременно склоняется то к одному, то к другому мнению, и от его
безвольно колеблющихся решений гибнут жизни, падают головы людей, - как
всегда в таких случаях лучших, а не худших, - и страшно качается на весах
судьбы участь Великой Руси.
Весенняя распута прервала боевые действия. Рати застряли, пережидая
бездорожье, и синяя Волга, с шорохом и хрустом ломая лед, на время
проложила непроходный рубеж между Новгородом и Тверью. Однако
вырабатывались условия мира и стало известно что князь Михайло на сей раз
намерен уступить. Пригодилось торопить события. Тем паче что Кавгадый уже
заручился согласием Юрия на все, что произойдет и что может произойти в
Твери. Московский князь заранее прощал Кавгадыю любое преступление, лишь
бы оно оборотилось во вред Михайлу. К марту Кавгадый с Юрием узнали, что
переменчивый Узбек, устрашась возможной резни, почти порешил простить
Михаила. А значит, стало возможно опасаться возвращения тверскому квязю
великокняжеского ярлыка...
...Это было теплым весенним днем, когда так чист воздух над Тверью,
когда пахнет свежестью волжской воды, птицы реют, ширяясь, в воздушных
струях вокруг глав собора и дотаивают в глубине дворов остатки зимнего
льда. Агафья-Кончака уснула после прогулки по княжескому саду, а Кавгадый,
пришедший ее навестить, не ушел сразу, а вызвал из покоя на сени одну из
двух ближних служанок Агафьи - Фатиму, сказав, что хочет ей передать весть
для ее госпожи от князя Юрия.
Кавгадый недаром долго присматривался к двум приближенным рабыням
Кончаки и недаром выбрал из двух эту, Фатиму, не такую робкую и преданную,
как вторая, Зухра (та была совсем под башмаком Агафьи-Кончаки и не
дерзнула бы даже помыслить чего-нибудь худого противу великой княгини).
Фатима была посмелее, да и бойчей. Она уже немного понимала русскую речь,
когда и обижалась на побои нравной Кончаки, любила драгоценности. Водились
за ней и другие грешки, о коих Кавгадый заботливо вызнал. И Кавгадый
понял: если сделает, то только она!
Сейчас Кавгадый стоял перед нею, большой, толстый, усмехаясь
по-бабьи, лукаво и сладострастно оглядывая девушку. Вдруг он грубо и со
страшною силой ухватил Фатиму за предплечья, придвинул к себе и, оскалив
пасть, проговорил:
- Знаю про тебя все! Зарежу! Хан повелел!
- За что?! - обвисая в его руках и бледнея, проговорила Фатима.
Шепотом, медленно и раздельно, Кавгадый перечислил: и про украденный
браслет, и про сахар, и про встречи с урусутским воином.
- Любовь? Наушничаешь урусутскому князю! За это... - он показал
ребром ладони по горлу. Девушка, не отрывая от Кавгадыя испуганного взора,
только трясла головой:
- Нет, нет, нет!
- Да! - жестко сказал Кавгадый. - Тебе или мне, князю, поверит Узбек?
Твоя госпожа первая повелит тебя удавить, когда вернемся туда, вот
увидишь!
Девушка дрожала вся с головы до ног и уже не понимала ничего.
Звериный оскал Кавгадыя, эти страшные тугие складки щек и его тяжкое
дыхание сводили Фатиму с ума. В первый миг, когда Кавгадый схватил ее за
плечи, она думала, он хочет ее саму, и приготовилась к отпору. Теперь она
готова была бы поступиться всем - телом, честью - лишь бы сохранить жизнь.
- Ладно, я не злой! - сказал Кавгадый, помедлив, и вдруг, сняв с
пальца золотой перстень с большим изумрудом, вдавил его в полную ладонь
девушки: - На, возьми! И этот вот порошок! Будешь давать госпоже в меду.
Понемногу. Не сейчас, потом. Тогда она начнет забывать. Не бойся, не
умрет, только забудет. Ей многое надо забыть. Так хочет коназ Юрий. И тебе
будет хорошо. Но смотри! Ослушаешься, скажешь - умрешь. Трудно умрешь,
долго. Может, кожу с тебя снимут, с живой, так и знай!
Фатима сжимала черную коробочку с порошком в трясущейся руке и
ослепленно глядела на страшного князя, друга коназа Юрия, не понимая, не
веря и уже не имея сил ни швырнуть порошок в лицо ему, ни побежать к
госпоже - да и поверят ли ей?
Вечером она, замирая и холодея от страха, лизнула крохотную щепотку
горького красновато-бурого порошка и, закрыв глаза, стала ждать смерти.
Ничего, однако, не произошло. <Бытъ может, и верно? Только забудет...
Зачем ему... И коназу Юрию тоже!> На беду свою, она не знала, что страшный
тибетский яд, врученный ей, действует медленно и убивает не с первого
разу, а только после нескольких приемов и, к тому же, разбавленный
действует сильнее, чем в сухом виде.
Волга входила в свои берега. Новгородские полки подошли к бродам и
остановились. Михайлова рать уже ждала их на правом берегу. Нападать не
думали ни те, ни другие, это был, скорее, показ сил. Новгород давал понять
князю, что уже оправился от предыдущих погромов и готов сразиться с
тверскою ратью, а Михаил являл Новгороду твердость и намерение вести
переговоры, не очень унижая себя. Однако на деле силы были очень и очень
неравны. Из Орды вести вновь доходили недобрые, Михаилу грозил вызов на
суд к Узбеку, сверх того, Агафья-Кончака заболела, маялась животом, верно,
как полагал лекарь, объелась солеными грибами. И не дай Бог, ежели ей
станет хуже в Твери!
Он уступал новгородцам все, завоеванное годами трудов и крови. Рвал
грамоты, подписанные Новгородом после поражений, признавал старые рубежи,
давал путь чист торговому гостю и послам новгородской республики.
Пропускал хлебные обозы из Ополья в Новгород, признавал ряд, заключенный
новгородцами с покойным князем Андреем, а с тем и суд, и печать Великого
Новгорода, отпускал всех задержанных на рати новгородских бояр, давал путь
Юрию и выпускал без выкупа его жену и братьев...
Агафье меж тем становилось хуже и хуже. Она умерла, не дождав двух
дней до приезда Юрьевых послов. А в день приезда москвичей произошло еще
одно, почти не замеченное в общей суматохе, несчастье. Удавилась на
шелковом шнурке, привязаном к оконнице, одна из двух ближних рабынь Агафьи
- Фатима.
Усопшую княгиню повезли хоронить в Ростов. И тотчас поползли зловещие
слухи, что Агафью-Кончаку отравили по княж-Михайлову наущению. Слухи эти
как-то очень скоро, подозрительно скоро, достигли Орды.
ГЛАВА 47
И это было крушение. Михаил почти угадал, что Кончаку отравили, но
кто? И как? Он мог и на Юрия подумать (Юрий все мог и на все был
способен), но где был Юрий и где была Кончака? С пристрастием допрашивали
поваров, слуг, холопов и холопок. Никто ничего не знал не ведал. А
Кончака, сестра хана Узбека, меж тем умерла, и умерла у него, Михаила, в
плену, в Твери.
- Ведь умирают и не от яда! - кричала Анна. - Мало ли болестей таких:
схватит - и нет человека! Пуще того, когда кто животом ся мает!
Михаил, подрагивая лицом, дожидал, когда княгиня стихнет, спрашивал
негромко:
- Ты-то хоть веришь, что не я ее отравил?
Анна валилась ничью на постель, зачинала плакать.
Михаил думал, прикидывал так и эдак. Вызова в Орду и суда перед
Узбеком теперь было не миновать, и чем кончится этот суд - об этом даже и
думать не хотелось. Пока он послал в Орду младшего из взрослых сыновей,
Константина, по молчаливому и строгому решению всей семьи. Дмитрия с
Александром сама Анна не хотела отпускать, да и бояре настаивали, чтобы
старшие сыновья Михаила остались дома. От Узбека ждали всего, и послать
младшего казалось пока даже и безопаснее.
Юрий тем часом хлопотал вовсю, по совету Кавгадыя собирая жалобщиков
и лжесвидетелей противу Михаила где только можно. Он уговорил новгородцев,
- которые, получив все, за что бились, уперлись было, - стращая их тем,
что отречение Михаила притворно и надобно добивать его до конца, и
заставил их послать целое большое посольство с исчислением Михаиловых
грехов, собирал всех низовских князей, обиженных Михаилом бояр, утесненных
купцов, не брезгуя ничем и никем. Подымались обвинения в союзе с литовским
князем Гедимином, якобы противу Орды направленном, в утайке ордынской
