и пожелтел, и морщины, да и седина появилась - чуть не заплакала той поры.
Теперь старалась кормить на убой. Сама лишь смотрела, как ест, как жадно
ходят скулы, как вздрагивают плечи, как движутся руки, какой острый блеск
в глазах от непрерывных господарских дум. Хотелось всего-всего огладить,
всего исцеловать. Когда засыпал, не разжимая объятий, долго лежала так, с
тихим обожанием слушая, как сильно бьется сердце в его груди, и
ничего-ничего больше не было надо, только бы он так, с нею, от всего бы
мира укрыть, ото всех бы бед защитить! Да нельзя, не в силах. Недели не
пройдет - и снова ей ждать и мучаться, а ему - в новый поход!
Иван Акинфич, у коего рыло было в пуху за осеннее дело, нынче
старался вовсю. Шутка, князь татар привел! Видать, по-евонному в Орде
поворотило! Ну, а раз так - услужай, не зевай! Нарочные боярина поскакали
во все концы подымать людей, и веля не стряпать. Поэтому и Степан из своей
деревни, похороненной в лесах и заметенной снегами, теперь уже впятером -
с близняками, оставившими дома двух баб на сносях, и все тем же Птахой
Дроздом, который нынче шел с сыном, - оборуженные рогатинами и топорами,
на двух розвальнях, вышли в поход. Они добрались до Твери за день до
выступления рати, были приняты боярином и даже мельком увидали самого
великого князя Михаила. А затем, как и прочие, влились в бесконечную
череду конных и пеших ратных, санных возов и возков, в толпу разномастно
снаряженного и оборуженного войска, которое, полк за полком, во главе со
своими боярами, потянулось вверх по Тверце к Торжку, где, по утверждениям
бывалых ратников, их уже ждало новгородское ополчение.
Стояли рождественские морозы. Пронзительно скрипели и визжали на
снегу полозья саней. От конского и человечьего дыхания подымался морозный
пар. Шерсть на конях, усы и бороды мужиков куржавились инеем. Солнце, не
видное в облачной пелене, казалось, не смело взглянуть на холодную землю.
- Масляну тута стречать, ето не дело! - ворчали мужики.
- Масляну не стретим, должны зараньше управить! - без особой
уверенности в голосе отвечали ратные воеводы. Снова тележная рать, теснясь
к обочинам и залезая в сугробы, пропускала верхоконных. Тревожа смердов
незнакомым обличьем шапок, оружия и коней, а боле всего - складом плоских
жидкобородых лиц, проходила татарская конница.
- Быват, и наших пораблют, ентим што! - переговаривались в полках.
Минуло Сретение. Солнце в оранжевом круге, промороженное, наконец
вылезло из облачной пелены и зажгло снег мириадами сверкающих хрусталей.
Торжок показался как-то нежданно, веселым нагромождением бревенчатой
городьбы, костров и хором, нарядный и легкий, как невеста в снежном уборе.
Было уже девятое февраля. Наутро обещали бой.
Новгородцы с князьями Афанасием Данилычем и Федором Ржевским подошли
к Торжку о Рождестве и простояли шесть недель, перенимаючи вести. Ожидали
Михаила вскоре, с одною татарскою конницей и дружиною тверичей. То, что
великий князь сумел вборзе собрать такую рать и идет к Торжку в силе
тяжце, для многих оказалось нежданным. Посадники, возглавлявшие рать,
однако порешили не отступать и дать Михаилу бой под городом. Люди были
добротно оборужены, на сытых конях, большая часть дружинников навычны к
бою, не раз имели дело со свеей и с орденскими рыцарями, после которых
пешая рать Михаила их не пугала вовсе, да и татары казались нестрашны.
Андрей Климович, привставая в стременах и загораживаясь рукавицей, -
сверкающая белизна снегов слепила глаза, - старался понять, что задумал
Михаил, отводя конный полк? Жеребец под ним танцевал, попеременно подымая
ноги и выгибая шею. Андрей охлопал коня, скакун, мотнув головой, отозвался
на ласку хозяина, перебрал ногами, легко отвечая поводам, и плавной рысью
понес седока вдоль рядов большого полка. Морозный ветер крепко и молодо
обжигал лицо. В полку творилось веселое оживление. Боя, истомясь, ждали
как праздника. Приметив кудрявого бело-румяного, в льняной, посеребренной
инеем бороде, знакомого купца со Славны, Андрей помахал рукавицей:
<Творимиричу!> Придержав коня, с прищуром оглядел ладную фигуру купца в
дорогой броне под распахнутой шубой и в начищенном кованом шеломе.
Спросил, улыбаясь:
- Ну как, разобьем Михайлу?
- Свейских немцев били! - степенно отмолвил купец, ответно улыбаясь
посаднику. Оба они не догадывали о своей сегодняшней судьбе. Андрей
поскакал дальше, чуя радостный задор и нетерпение во всем теле. Эх! И
мороз не в мороз!
Надо было урядить с Мишей Павшиничем и Юрьем Мишиничем, посадниками
Плотницкого и Неревского концов, да и потолковать: чего там измыслил
тверской князь? Юрий Мишинич с князем Федором уже скакали ему встречу и с
тем же самым. Скоро подъехал и Павшинич. Тот так и рвался в бой:
- Прошибем пешцев - и всема силами на княж-Михайлов полк! Нипочем не
устоят!
Широкое лицо Юрия Мишинича чуть прихмурилось:
- А коли не прошибем? Пущай-ко князь Федор молвит, евонные татар
сдержат ле?
Вертлявый, петушистый ржевский князь надул щеки, захорохорился:
- Мы да московляне неуж не остановим?!
- А? Как Славна думат?! - лихо подмигнул он подъехавшим славлянам.
Ржевский князь явно подражал новгородцам, называя бояр именами городских
концов.
- Ставайте противу татарской рати тогда! - решил Мишинич, а Андрей
подумал, что не опасу ради, а ревнуя о своем Неревском конце говорит все
это Юрий Мишинич. Сердятся, что они, пруссы, завсегда у власти! И,
поддерживая Павшинича, Андрей тоже уверенно примолвил:
- Беспременно прошибем! Рвутце в бой молодци!
Вскоре воеводы, затвердив еще раз, кому за кем выступать, поскакали к
своим полкам. Вчера, когда к городу подошли княж-Михайловы силы, и
минувшей ночью, на совете воевод, все главное промеж них уже было решено и
уряжено.
И конь Андрея вновь летел вдоль рядов тронувшегося в ход полка, туда,
где высоко веялось прусское кончанское знамя и посверкивали зеркальные
шеломы и дорогие щиты вятших бояр.
Сколько лет ждал он, Андрей, этого боя! И вот - пришло! Пора
Господину Нову Городу усмирить тверичей! Что ж, Михайло Ярославич, мало
тебе власти на Руси, хочешь и в Нове Городи тож?! Да уж власть теперича
наша, новгороцка! Наша власть! Не отдадим никому! И, любуясь, оглядывал он
хмельные близящимся боем рожи. Енти да не выстоят! Любую рать побьем! И
голодом нынче нас не задавить, хлеба у самих уродило богато! И еще об
одном в душе, в самой глубине, мечтал Андрей: схватиться на рати с самим
князем Михайлой! Давно, еще в ту пору, как принимали князя на стол, как за
одной трапезою сидели, задумал о том Андрей. Чем-то занравился ему великий
князь! Гордый, наступчивый, упорный! И с каким же восторгом сшибется он с
ним в бою! Бают, Михаил на ратях за воев ся не прячет! Вота бы! Любота! Он
сжимал рукоять дорогого харалужного меча свейской работы и, щурясь от
слепящего снега, старался на скаку усмотреть там, далеко в полях,
великокняжеский стяг.
Михаил (его с утра лихорадило, сказывались болезнь и напряжение
предыдущих недель) шагом ехал по дороге, разъезженной и растоптанной в
кашу тысячами копыт, и слушал, не прерывая, Ивана Акинфича с тверским
городовым воеводой, которые в два голоса настаивали встретить новгородский
полк конною лавою. Про себя он уже решил, что так не сделает. Конечно, с
помочью татар нехитро было бы разбить новгородцев и в прямой сече, но
тогда они попросту отступят и запрутся в Торжке. Следовало разгромить их
так, чтобы прок оставших уже не смог противустать приступу. Он оглядывал
шевелящееся, как разворошенный муравейник, поле и молчал. Почему эти вот
воеводы, - что уговаривают его положиться на конный полк детей боярских и
на татар, - почему они не верят смердам, коих сами же и привели? Да, в
подвижном бою, безусловно, опытные кмети перешибут этих вот мужиков, но
ежели в плотном строю... Видел же он тогда, под Москвой, как пешцы
отбивали напуск конницы! Мановением длани Михаил остановил поток речи
Ивана Акинфича и велел ставить пешцев в чело густыми рядами и еще
перегородить поле телегами, и на телегах тоже поставить лучников. Выстоят
тверичи!
- А конный полк, как я велел, отводи на левую руку и жди до часу. Да
смотри, не умедли потом!
Иван, поглядев внимательно в желтое суровое лицо князя, понял, что
спорить бесполезно, и поскакал исполнять приказ.
Отослав с таким же наказом воеводу правого крыла, Михаил продолжал
шагом пробираться вперед. К нему подскакивали гонцы с донесениями, и от
него, из кучки ближней дружины, поминутно выезжали и уносились вскачь
гонцы с приказами. И огромное, кажущееся бестолково кишащей толпою людей
войско послушно перемещалось, принимая тот вид и строй, о назначении коего
ведал лишь сам Михаил. Даже и Дмитрий, на минуту подскакавший к отцу (он
был оставлен Михаилом с татарскою конницей), подивился про себя небывалому
строю ратей, но промолчал, увидел, что отец не в духах, так и не спросил
ничего.
Степан и Птаха Дрозд с сыновьями опять оказались противу конного
полка. Мало задумываясь, почему так, они лишь радовались, что ратные стоят
плотно, плечо в плечо, что сзади, справа, слева, напереди - тоже ратные,
что еще дальше назади, прямо за полком, телеги и, по крайности, можно
станет хоть туда заползти.
Полк обрастал сплошным частоколом копий и рогатин. Лаптями и
валенками мужики уминали снег. Крестились, супились. На новгородцев они
все были в злой обиде. В недавнем розмирье Степановой деревне опять
досталось от охочей дружины новгородских шильников, и жителям пришлось,
бросив скарб и кое-какую скотину, спасаться в лесу. Теперь князь мстил
Новгороду, полагали мужики, и за ихний раззор. Пото и стояли крепко.
Кровное было дело, свое. Поэтому, когда понеслись на них, в вихре снега, с
протяжным криком размахивая саблями, новгородские окольчуженные молодцы,
тверские мужики только вспятились плотнее к телегам и, ощетинясь
рогатинами, встретили новгородскую конную лаву в лоб. Под телеги никто не
лез, и в бег кинулись едва двое-трое, да и тех бояре заворотили в строй.
Первый натиск отбили. Кони, вздымая на дыбы, с храпом пятили, роняя
седоков в снег, лучники били с обеих сторон, и сколь урону понесли пешцы,
столь же потерпела и новгородская конница. Перестроившись, новгородский
полк опять и опять ринул в сабли, и вновь и вновь откатывал назад, теряя
людей. Тверичи уже радовались, кричали обидное, многих охватил задор, иные
выбегали из рядов, совали копьями, добивая раненых. Но тут обозленные
новгородцы зачали слезать с коней и, построясь пеши, выставя копья, пошли
на новый приступ. И теперь-то началось нешуточное. Яростные глаза - лик в
лик, хриплое горячее дыхание, кровь и матерная брань, добирались, ломая
копья, рубились, резались засапожниками и уже достигали телег. Степан
пятил, удерживая строй, пока рядом не повалили одного из близняков. Тут
жалкий острый крик сквозь грохот и шум сечи достиг его ушей, и - как
оборвалось внутри, понял: убили! Тогда и обеспамятел Степан, бросил
расщепленную рогатину, сорвал топор, висевший до дела у него за спиною на
долгом паворзне, и с рыком ринул в гущу тел и рук, гвоздя и круша шеломы,
щиты и головы. Его трижды ранило, он не чуял, отпихиваемый, вновь лез и
лез в сечу, туда, где над трупом сына громоздилась уже куча кровавых тел.
Какого-то кудрявого мужика, отрубившего, скользом, ухо Степану, свалил,
проломив шелом, и тот лежал в снегу, подплывая кровью, раскинув бессильные
руки, уронившие оружие, а Степан, стоя на его вдавленной в снег шубе,
