И приодержал Юрий, смутился духом. Не уступить ли уж на первый након?
А Иван, углядев, начал добивать, как гвозди загонять в стену:
- Што по обычаю, по пошлине следует, - когда поедешь на поставленье к
Узбеку, - то и возьми. И подарки какие, и серебро. И боле - не дам. А коли
ты о великом княженьи затеял - изворачивайся, как хошь, в Орде, только
Москвы не грабь. Подарками не все сделашь. Ты так сумей, чтобы не из дому,
а в дом! На серебре дурак проедет! Без серебра сумей! Тогда я тебе в ноги
поклонюсь, тогда душой своею смрадной и грешной восплачу у престола божия,
моля тебе и себе спасения на небеси! Тогда! Но не теперь! И помни: душу я
свою гублю за отцово добро, но отцова добра погубить не дам!
Смутен был Юрий после толковни с братом. Разумеется, не покинул он ни
намерения своего, ни решения не переменил, а только не стало воли решать
все самому. Потребовалось собрать бояр, думу, потребовалось прошать
градских воевод, архимандрию... Потребовалось, пришлось выслушивать, что
решит земля. А земля, еще не оправившаяся от голода, помнившая разоренье
после Михайловой рати, земля поддавалась туго. Решали, в затылках чесали,
считали да перекладывали добро в скрынях, и одно выходило у всех: нет, нет
и нет! Не осилить. Золотом-серебром не осилить князя Михайлы. Так как-то,
кабыть-нито самому князю уж... да, може, добром-то сговорить! Переслав, да
Коломну, да Можай сохранить, а там - что Бог даст! И преже надоть с
Великим Новгородом уведать, что они о себе мыслят? Даве ободрал их
Михайло, поди, не по нраву пришлось!
И Юрий бесился, диким скакуном, как на привязи, вставал на дыбы, а
поделать ничего не мог. Земля не хотела новой смуты и разоренья не желала.
Прав оказался Иван. На думе, покряхтывая да лебезя, великие бояре
провалили-таки запрос Юрия, не дали ни серебра, ни добра на дальнейшую
колготу и прю с Михаилом в Орде. Все, кто и молчали, молча думали одно:
<Пущай сам Михайло шею себе свернет, пущай Новгород снова встанет, тогда
поглядим... А до той поры нет, нет и нет!>
После думы братья опять встретились. Все четверо: Юрий, Иван, Борис и
Афанасий, что теперь уже, подросши, на полных правах княжича участвовал в
советах и думе боярской. Афанасий, хоть и подрос, и вытянулся изрядно, но
был тонок, узок в плечах, большие глаза его смотрели жалобно, худые персты
беспокойно шевелились - не чуял себя володетелем младший Данилыч! Борис,
очень потишевший после Твери, только внимал, со скучною покорностью
готовый исполнить любое братнино повеление. Один Иван - хоть нынче не
ярился, глядел покорно и прозрачно-ясно по-старому, и вновь не чаялось во
взоре его никакой возможной грозы - один Иван глядел
загадочно-удоволенным, и Юрий, бросая на брата косые взгляды, так и
вскипал каждый раз. Пили мед, закусывали. Слуги сновали с подносами.
Вот сидят четыре холостых мужика (из них один - вдовый), пьют и едят,
и от их совокупной думы, так или другояк, изменится судьба Русской земли.
Причем уже тогда изменится, когда и кости их сгниют в гробах. Дивно! Юрий
уже пьян. Он расстегнул зипун, голубые глаза помутнели. Тяжкая мысль
бродит в его хмельной голове: <Новгород... Опеть Новгород! Прав Иван, как
ни поверни, хоть и забедно признать! А ежели все-таки придет в Орду
ехать?..> Внезапно глаза его светлеют, молодой блеск появляется в них.
Руки - вечно зудящие от желаний ладони московского князя - крепко
ухватывают кубок и край столешницы. Он краснеет и бледнеет разом, незряче
глядя туда, сквозь и через стену покоя, в глухую ордынскую даль... <Алтын
коназ!> Так говорила тогда... Ежели еще не замужем... Почто теперь не
попытать судьбы? Шурином-то хана он и Михайлу свалит! Юрий уже
пренебрежительно и надменно озирает очами братьев, утверждает взор на
Иване:
- Баешь, надоть без серебра досягнуть стола володимирского? Дак вот
тебе, досягну и без гривен твоих вонючих, досягну, крестом клянусь! И
Новгород подыму, и в Орде, у хана, свое возьму!
Он, и верно, достает серебряный крест из-за пазухи и держит его перед
собою, пьяно покачиваясь. Иван быстро и остро взглядывает на брата и вновь
опускает очи долу. Молчит. Юрий встает на ноги, утверждается на высоких
каблуках:
- В ноги поклоните мне!
- В ноги и поклоним, - без выражения отвечает Иван. Борис взглядывает
хмуро, не очень понимая, пожимает плечами. Афанасий смятенно оглядывает
старших братьев: неужели опять будет ссора? Но ссоры нет. Юрий садится с
маху и с маху бьет кулаком по столешнице, опрокидывая кубок. Слуга
кидается подымать, ставит и наливает новый, исчезает, пятясь.
- Досягну! - тупо и упрямо повторяет Юрий и, резко охапив каповую, в
серебре, чашу, пьет.
В тот день, когда в княжеской думе решилось, что Юрию ехать в Орду
без великих даров и не противустать явно Михайле Тверскому, Федор Бяконт
воротился домой поздно, усталый и довольный. Юрию всегда недоставало
терпения, и ныне, окоротив своего князя, великие бояре могли тихо
торжествовать. Как ся оно повернет в Орде - невестимо, а коли чья голова и
падет под ханский топор, так преже набольшего! Пущай Михайло за все в
ответе, пущай Тверь напереди. По нынешней поре эдак-то и вернее!
Омыв руки и лицо, переоболокшись в домашнее, мягкое, испив от души
кислого квасу, прошел Федор на домашнюю половину, огладил по головам
сыновей-подростков. Славные растут отроки! И не заботят так, как старшой.
Елевферия одного и не было. <Верно, у себя, как всегда, над книгой сидит!
- подумалось с легким недовольством. - Мог бы, после думы-то такой, и
встретить родителя! Седни и похвастать мочно!>
- Послать за Олферием? - вскинулась Марья.
- Сиди! - решил Федор, подумав. - Погодя сам схожу.
Он сел было за трапезу и не выдержал. Едва отведав, встал, вышел в
галерейку, поднялся по узкой лесенке к вышним горницам. Постучал. У
Елевферия горела свеча, но он не читал, сидел недвижно и даже не встал,
только поглядел на отца глубоким и грустным взором. Сын как-то и вырос, и
окреп за последние годы, хоть и невелик ростом. Бородка сошлась клином и
потемнела, родниковые глаза углубились, потемнели тоже, наполнились
мыслью. Федор, подавив обиду свою, не стал сетовать, что сын не вышел к
ужину, присел, начал сказывать о думе, о том, как окоротили Юрия. Сын
слушал, кивал, изредка взглядывая на отца. Выслушивал терпеливо, но без
участия, словно побаску какую. Отец обиженно замолк, не договорив.
Елевферий шевельнулся, вскинул головой, отбрасывая долгие волосы:
- Прости, батюшка! Прошать хочу у тебя. Орда теперь беспременно вся к
бесерменам перейдет, в ихнюю веру?
- Бают, так! Новый хан ихний, Узбек, на то поворотил.
- А христианам теперь, тем, что в Сарае, как же?
- Дак что ж... епископ сарский сидит... Без нас-то тоже... Как оно
дале пойдет, не ведаю, сын!
Елевферий помолчал и сказал просто, как о чем-то давно готовом, о чем
сообщают походя:
- Я в монастырь ухожу, батюшка.
- Ты што... Пошто так-то? - потерялся Федор. Полураскрыв рот, он
воззрился на сына. Конечно, ожидано было, давно ожидано, и все ж...
Крестник Ивана! Первенец... Службой уж николи б не обошли! Было преже -
мыслил на своем месте в думе Елевферия утвердить, с тем и помереть уж... А
тут - в монастырь! Да круто как! А что решил твердо - по глазам было
видать. Сына Федор с годами навык понимать и - в большом - не перечил. Но
тут такое...
- Воеводы во бранях землю берегут! Думны бояре о делах мыслят! - с
обидой, не сдержавши себя, вымолвил Бяконт. - Разве ж тебе чести и места
недостало бы?
Сын медленно покачал головой:
- Сказано: <Яко держава моя и прибежище мое еси ты!..> Теперь, когда
бесермены одолели Орду, а латины вот-вот покончат с Цареградом, когда и
ляхи и литва уже покорились папе римскому и католической вере, что
возмогут воеводы? Одолеть в двух-трех битвах? Ну, отбить ворога
раз-другой... Ежели вся Орда не навалит, или весь Запад враз, или
совокупною силою, и что тогда воеводы?! И думные бояре от великой беды не
спасут. И при князе своем, и без ратного одоленья пропасти мочно! Сменить
веру, а там и вс°: храмы, навычаи, молвь книжная... Там, глядишь, и само
имя <Русь> исчезнет, на что ся другое повернет. Забудут предков гробы и
святыни отринут. Знатные учнут величаться в иноземном платье и молвью
чужою щеголять, учнут гнушатися смердов своих, дальше - пуще, и, поиначив
вс°, исчезнет Русь, всю себя истощит. И не будет уже ни языка, ни памяти,
ни святынь от них, а вс° инако... Вот что на ся грядет от иных земель! И
како обороним, и чем, и кто возможет? Единым - верою! Верой стоят земли, и
языцы верою укрепляются. Зри, батюшка, и помысли о сем! Не меч, но крест
православия - наша крепость и спасение на земли! Я не от мира бегу, отец,
и меч не отринул от себя, но пусть будет отныне меч мой - меч духовный, им
же утвердимся ныне и присно. В вере - правда! А кто одолеет в споре за
власть - князь Михайло или Юрий - разве это важно, отец?! Разве в этом
спасение Руси?! Я даве молился и Он, - тот, кто крестную муку приял за ны,
- Он явился мне и утвердил, овеял... Не видом, нет, а так, как ветер или
как лунный свет!
Федор понурил чело, долго молчал. Таких речей как-то и не ожидал он
от сына.
- Ну, коли так, не держу...
Исподлобья взглянув, уверился, что нет, не напрасно молвит такой его
первенец, княж-Иванов крестник, не от детской резвости ума, и про
монастырь строго решил. И словеса высокие не впусте молвит. Быть может, и
дано Елевферию нечто, чего он, Федор Бяконт, не в силах понять! Эвон: все
одно - Михайло, Юрий ли... Ан не все одно! Кабы все-то одно, он, Бяконт,
может, и за Михайлу бы заложился. А вишь, оно как... Всю жисть батька
положил на то, а он - как локтем со стола смахнул, и вся недолга. Нет,
милый, и в монастыре-то не мед! Да ведь что я, знает же! Монастырь-то
выбрал ли? (Испросить боязно!) Хоть здесь-то бы подсказать... А матери, ей
как повестить такое? Ох! Пока малы дети, все мнишь: скорей бы выросли, а
вырастут - и не удоволить им! И добро еще, коли станет архимандритом (уж
об епископском сане Бяконт боялся и мечтать), а ежели в простых мнихах
пребудет? А ведь и станет с него!
А паче того, и горше, чуялось: в чем-то становится сын выше самого
Бяконта, выше отца своего, и уже и боязно началовать, начал вести...
<Высидела утка лебедя!> - с горьким удивлением подумал великий московский
боярин Федор Бяконт.
ГЛАВА 43
Первые же слухи о событиях в Орде породили в Новгороде смуту. Михаилу
заявили, что, по вечевому приговору всех вятших и меньших, отказывают
давать великому князю черный бор и дань заволоцкую. В ответ Михаил вывел
из Новгорода своих наместников и прекратил подвоз хлеба. Год был тяжек,
новгородцы смирились. Князю было послано с дарами. Городу пришлось дать
Михаилу по миру полторы тысячи гривен серебра отступного.
Урядив с Новгородом, Михаил собрался в Орду, к Узбеку. Уже ясно стало
за протекшие месяцы, что Узбек утвердился прочно, и приходилось ехать на
поклон, получать у нового хана ярлык на великое княжение. Оставя
наместникам строгие наказы (пуще всего - беречься возможных Юрьевых
пакостей), расцеловавшись с Анною, а пятнадцатилетнего Дмитрия, с
приданными боярами, посадив вместо себя, Михаил отбыл во Владимир, чтобы
оттуда уже плыть в Сарай.
К новому хану за ярлыком церковным собирался и митрополит Петр, и так
уж совершилось волею судеб, что Михаилу с Петром пришлось плыть вместе, в
едином корабле. Великий князь не мог не пригласить митрополита, а Петру
