ровный бег степного коня.
Темнеет. Уже мгновенным пожаром вспыхнуло и погасло степное небо, и
масть коня становится трудно различить на тусклом разливе гаснущей зари.
Нукеры нетерпеливо посматривают на хана, но Тохта все так же легко и
свободно, чуть ссутуля плечи, сидит в седле, и длинный, неутомимый конь
его все так же бежит и бежит крупной рысью туда, к закату, к уходящему
окоему бескрайней великой степи.
По словам восточных хронистов, Тохта, незадолго до своей смерти,
собирался посетить русский улус и даже - согласно одному из сообщений -
умер по дороге туда, когда плыл на корабле по Волге.
Тохта еще не был в ту пору ни стар, ни болен, и мы никогда не узнаем,
отрава или случайная беда сломали эту жизнь, на которой, словло на едином
волоске, висела судьба великой степи и с которой, по сути, окончилась
история монгольской державы Бату.
ГЛАВА 39
Сарай в этот день просыпался как обычно, еще не чая нависшей над ним
беды. Отпирались лавки бухарских и русских купцов, по широкой пыльной
улице гнали скот, и тяжело ступающие быки, поматывая рогатыми головами,
пятнали желтую пыль лепехами горячего навоза, стремительно подсыхающего на
жаре. Лето начинало входить в силу, и уже плотные рои мух облепляли морды
бредущей улицею скотины и сплошною черною кашей шевелились на ободранных и
подвешенных за задние ноги тушах в лавках мясников. Покрытые
зелено-голубой глазурью дворцы ордынских вельмож поседели от пыли, и белый
цвет разведенных русскими полоняниками вишневых и яблоневых садов уже
облетал, густо устилая землю.
Тверской гость Кузя Скворец, прозванный так за легкий норов, уже
открыл лавку и теперь выглядывал - у кого бы прошать новостя? Давеча
прошел слух о смерти Тохты, и любопытно было вызнать, кого ордынцы изберут
новым ханом? Тут только он приметил, что кое-кто из бесерменских купцов
так и не открыл лавок, и встревожился. Зайдя за прилавок, оглядел
придирчиво свой шорный товар и, воровато озрясь, сунул подальше казовые
обруди в серебре, что обычно вывешивал прямь лавки для заманки богатого
покупателя, а подумав, сволок подале с глаз и богатое седло, отделанное
бирюзою, со связкою новых крашеных русских кож, коими хотел было
подразнить соседа Мустафу, тоже шорника, ордынского бесермена, с которым у
Кузи Скворца шла ежед°н <рать без перерыву>, и каждый покупатель, отбитый
у соседа в этой войне, прибавлял остервенения соседям-соперникам. Мустафа,
однако, нынче вовсе не открыл лавки, и это больше всего насторожило
Скворца. <Не иначе, чуют што псы-бесермена!> - решил Скворец и уже
подумывал было сам закрыть лавку, но тут явился покупщик, да не простой,
тороватый, за ним еще двое враз,и Кузя, хваля и показывая товар, почти
было забыл о своих утренних страхах.
Жарынь меж тем усиливалась с каждым часом, и даже весеннее дыхание
Волги, изредка долетавшее до торговых рядов, почти не приносило прохлады.
- Купляй, купляй, якши товар! - уже без интереса повторял Скворец и,
отирая пот, начинал все беспокойнее поглядывать вдоль улицы. В рядах явно
творилось неподобное. Татары собирались кучками, спорили, порою оттуда
доносило злые выкрики, и Скворец уже только и ждал, когда наконец
медлительный ордынец, все не выпускавший из рук нарядное оголовье,
расплатится или отойдет. Покупщик вдруг резко крикнул что-то и прянул в
сторону, и тотчас в пыльную деловитую суету торговых рядов ворвался
неистовый бег коня. Всадник в богатом уборе мчался, петляя и пригибаясь к
луке седла, а за ним гнались с арканами, и из-за ближних анбаров тоже
кинулись впереймы какие-то с саблями наголо.
И в тот миг, когда Скворец, с округлившимися от ужаса глазами,
признал во всаднике знакомого ордынского вельможу, Володю Семеновича -
сына русского боярина Семена Тонильича и монголки, - на плечи Володи пал
аркан, и боярин, на миг как бы застыв в воздухе на вздыбленном коне, весь
вытянулся и начал упруго изгибаться, цепляя соскальзывающими пальцами
ременную петлю на шее, меж тем как лицо его заливало темной кровью и глаза
страшно выкатывали из орбит. Все это продолжалось не более мига, но для
Скворца в этот миг уложилось столь многое, что потом, припоминая, ему
мнилось, что боярин, выгнутый на натянутом яркане, невестимо долго висел
перед ним, поворачиваясь в седле. Кузя успел припомнить, как Володя (он
был христианин и привечал русских купцов) заглядывал к нему в лавку, как
прошал, какие вести с Руси? Как был важен и ласков... Отца его, Семена,
слышно, убил на Руси прежний великий князь Митрий Саныч, и Володя, уже
тогда служивший хану, не похотел ворочаться на Русь... И то, что столь
важный вельможа Тохты теперь бежит, яко тать, было невыразимо страшно. В
голове у Кузи промелькнуло: схватить нож и кинуться впереймы, отхватить
аркан (он еще не подумал даже, что его тотчас убьют), но едва он успел
потянуться рукой к ножу, что лежал под прилавком, как уже боярин,
изверженный из седла, грянул в пыль, и к нему кинулись, слепя лезвиями
сабель, и облепили бестолковой, орущей и машущей толпой. Кто-то имал коня,
отпихивая руки соперников, кто-то рвал платье, и кто-то носком сапога
катанул по пыли круглое, с разметанными волосами, в липкой крови и
ошметьях сухого навоза, что было за миг до того головою большого боярина,
и слепые, отверстые мухам глаза немо обернулись ввысь, в жарко струящееся
марево, уже не выражая той мучительной и кричащей мольбы, с которою, как
показалось Кузе, глянул на него Володя Семеныч в свой последний погляд.
Истошный вопль <Урус яман!> заставил Кузю прийти в себя. <Сейчас
наших будут громить!> - понял он и, отступя в темноту лавки, лихорадочно
схватил калиту с серебром и медью, мгновенно обмотал себя дорогою обрудью,
изузоренной серебряными бляхами, потужась, взвалил на плечо седло с
бирюзою и стремглав выскочил в межулок по-за лавкой. За ним кричали,
бежали; кто-то, вынырнув сбоку, вцепился в седло, и Кузя, шатнувшись,
оглянулся дико, увидел нагоняющих сзади татар и с закипевшими слезами
шваркнул седло под ноги бегущих, прянул заячьим скоком через чью-то
невысокую глиняную огорожу, пробежал, петляя, по грядам, чудом увернувшись
от лохматого, с теленка величиною, пса, обрывая ногти, всцарапался на
другую ограду, спрыгнул в межулок и побежал, задыхаясь, - благо был поджар
и легок на ногу, - уходя от погони, туда, туда, ниже, дальше, ладя попасть
как-нито на русские пристаня. Но там уже шумела толпа, и Кузя залез
куда-то за анбары, заполз под пол одного из них, поднятого на столбики, и
притаился, стиснув зубы, страшась пошевелить рукой или ногой, и даже не
сразу решился глянуть, кто же еще тут, в рваном полосатом тряпье, так же,
как и он, испуганно сжавшийся и замерший при виде Кузи? Скворец оправился
первый и, протянув руку, ощупал лохмотья. Из-под них выглянуло
морщинистое, в седых космах, безбородое коричневое лицо. Сразу было не
понять: старик монгол или баба? Но черты лица показались русские, и по
мелкой дрожи Скворец скорее догадал, чем понял, что то - женка, и, верно,
беглая, из русских рабынь. Он шепотом спросил, старуха закивала, осветясь
улыбкой. Скворец погладил ее по плечу, у самого спала тяжесть с сердца -
хоть тут-то не схватят! Анбар полузанесло песком, и от воды их не должны
были увидеть. Но приходилось беречься. До вечера оба лежали не шевелясь и
почти не разговаривая. Скворец порою ощупывал калиту за пазухой и трогал
обруди: сохранить хоть то, а там и новое дело зачинать мочно! Перед взором
у него все стояли выпученные безумные глаза убиваемого боярина, и он все
более утверждался в мысли, что это к нему, в поисках спасенья, скакал
великий боярин, на него смотрел с мольбою, уже схваченный арканом, и он,
Скворец, не успел, не сумел, струсил... и оттого вновь и вновь закипало в
глазах. Скворец вздрагивал, стонал, скрипел зубами. Казалось, спаси он
Володю, и все бы повернуло иначе. А теперь, казалось ему, уже русских всех
вырежут в Орде бесермены, и даже лодьи, на которой можно бы было бежать,
ему уже не найти.
В немногих словах, спрошенных Кузей и сказанных старухою, выяснилось,
что и она тоже бежала от резни. Ее господина, монгольского нойона,
несторианина по вере, убили утром, и она сбежала в поднявшейся кутерьме,
чая, как и Кузя, пробираться домой, в Русь.
- Давно ли оттоле-то? - спросил Кузя. Старуха сказала, и Скворец аж
присвистнул:
- С Дюденевой рати, мать, почитай, никак двадцеть летов минуло! У
тебя хоть осталсе ли кто?
- А кто ни есть, хоша на могилки гляну... - отозвалась старуха с
придыхом, и Скворец скорее отворотил лицо, боясь узреть, как заплачет
старая. Но та оправилась с собой, отдышалась и, повозясь, прибавила
просительно: - Ты уж, батюшко, меня не бросай!
Скворец вновь вспомнил круглые глаза задыхавшегося Володи и молча
покивал головой. Ему самому нежданная нужа заботиться о ком-то еще более
сиром и убогом как-то прибавляла сил. Не так уже думалось о том, что его
самого вот-вот прирежут злодеи-бесермены.
Ночью они выбрались к вымолам, где был наведен кое-какой порядок.
Стояла сторожа, невестимо чья, на отмелях догорала лодья, а у причалов
мурашами суетились люди, собирая разгромленный и растасканный по песку
товар. Хоронясь, они обошли сторожу и, по окрикам догадав, что на крайнем
паузке русичи, посунулись к вымолу. От Скворца отмахнулись было - паузок и
без того был перегружен, - но на его счастье хозяин-тверич признал Скворца
и махнул рукой:
- С одной души авось не утонем! А ето што тута за старуха?
- Матки моей сеструха! - соврал Скворец и добавил для жалостности (уж
врать дак врать!): - Мужика убили у ей, задавили, вишь, дак она в
татарском платье убегла...
- Ну, вали! - разрешил, подумав, хозяин. - Народ тощой, двои за
единого сойдете!
Только когда уж паузок отплыл и стало ясно, что их не схватят и не
уведут, Скворец, малость придя в себя, начал припоминать, сколь товару
пропало у него в брошенной лавке, и затосковал даже, вспомнив бирюзовое
седло и красные кожи, коими, ежели их не сперли татары, воспользуется,
конечно, пакостный сосед, Мустафа. Впрочем, мысленно пересчитав серебро,
что было за пазухою, Скворец малость повеселел и уже в голос окликнул
спасенную им старуху:
- Слышь, мать, недосуг прошать было тебя, как зовут-то именем? Не
ровен час спросят, а я свою родню-природу и назвать не умею!
Старуха пошевелилась, до того она молча сидела, вжавши сухое тело меж
кулей, и недвижно глядела в воду, которую гребцы уже кончали разбивать
широкими долгими веслами. Смоленый парус был поднят, и горячий ветер
пустыни, надувая толстину, начинал кренить и колыхать бокастый паузок.
<Суши весла!> - донесся голос старшого. Два-три запоздалых гребца еще
ударили вразброд по воде, прочие уже вынимали весла из уключин и
укладывали вдоль набоев. Старуха, вздрогнув, плотнее закуталась в
засаленный и рваный ордынский халат. Глухо звякнули медные кольца в
головном уборе.
- Из Углича я. Мужик тамо осталси. Поди, уж и оженилси вновь!
Попрошусь, на двор бы хошь пустили... А сама-то переславська, из
Княжева-села, Михалкиных... поди-ка, и не знашь, тамотка не бывал...
Проськой зовут, Опросиньей. Мать тамо у меня... Тоже, поди-ка, померла! И
братовья. Двои. Може, и они невестимо где! Двадцать летов прошло...
- Да, - помолчав, отозвался Скворец, невольно подивясь и пожаливши,
даже с некоторым страхом, этой чужой судьбе, - двадцать летов!
Хозяин на корме сказывал меж тем:
