патриарха на миг представляется слишком поспешным и даже, возможно,
неразумным несколько. Каков-то еще окажет себя доноситель? Впрочем, он
слишком чиновник и тотчас справляется с собой. В конце концов, что, кроме
располагающей внешности, ведомо ему о сем муже? Достоит уведать мнение
прочих епископов, иереев и мирян и сугубо самого великого князя
владимирского. Посему он говорит Петру, оставшись с глазу на глаз,
немногое: что послан патриархом для надзирания дел святительских и должен
собрать вкупе епископов Суздальской земли. Петр не расспрашивает, не
просит и не умоляет, не тщится задобрить цареградского посла - и это все
странно и непривычно для умудренного жизнью грека: русский митрополит
вроде бы даже не понимает, что дело идет о его личной судьбе. Он сразу
велит разослать гонцов и только просит подождать немного ростовского
епископа Симеона, ибо тот отбыл в Устюг, место неближнее, и посему скоро
явиться не сможет. Так кончается первый день патриаршего посланца во
Владимире. Вечером греки, несколько озадаченные, беседуют друг с другом.
Впрочем, к великому князю Михаилу Ярославичу уже послано. Греки расходятся
по своим кельям и засыпают под тихое потрескивание прогретых и просушенных
летним солнцем бревенчатых стен.
Михаил Ярославич рассерженно расхаживал по палате.
- Нет и нет! Не должно власти мирской решать дела святительские!
Пусть соберут собор! И на собор он не поедет, нет! Детей - пошлет. Как бы
ни решилось, все равно!
Епископ Андрей, духовник и игумен глядят на своего князя с сердитым
отчаянием. Как его убедить, что иначе, без прямого князева слова, Петра
могут и не осудить, а значит...
- Ведомо ли Михаилу, что митрополит Петр уже зачастил в Москву?
- (<И тут Юрий! Все одно не соглашусь!>) А ведомо иереям, зде сущим,
во что обратится церковь, ежели дела ее, паки и паки, станет решать
мирская власть? Да, пусть лучше прогадает он, великий князь Михаил, да не
впадет в скверну церковь русская! Господу, а не князю вручите ее судьбу!
Да, он тоже наслышан о делах Петра, и глаголют о нем лишь доброе, и не он
посылал донос патриарху! Да, я великий князь Руси! Да, судьба земли в
деснице моей! И мне ведомо, что власть силы сокрушает земное и зримое,
вещественное и телесное, но невещественное и бестелесное одоляет лишь
духовная сила. Мысль не зарубишь мечом! И дух не прободешь стрекалом!
Почто ряса, коей прикрыт иерей, тверже панциря воина?! К чему же вы мните
отринуть незримую, твержайшую железа защиту сию ради земной и тленной?
Заменить дух насилием? Зачем?!
- Но, князь, суд церкви и святительское покаяние, на грешника
налагаемое, - тоже насилие над плотью! И чадо свое отец добрый приневолит
силою к деланию полезному. И, выросши, отрок поклонит родителю своему ради
насилия того!
- Да! Да! Да! Сын воздаст отцу, ибо отец, любя чадо свое, принуждает
к деланию полезному. Но не того просите вы от меня ныне. Не лукавь,
Андрей. И ты не лукавь, и ты! Господь рассудит тебя с Петром по истине и
соборно. Мыслю, патриарший посол мнит рассудити дело сие с утеснением
противу митрополита Петра... Иначе бы не приехал! Но об ином - пусть
решает земля, и пусть не княжеская власть, но сам Господь рассудит истину
в делах святительских. И - будет! Полно того. Я сказал.
Без воли Петра весть о намерениях цареградского клирика начала
растекаться по земле все шире и шире, порождая толки и смуту. Спорили
иереи и бояре, спорили смерды и купцы. На приезжих греков оглядывались на
улицах горожане, указывали пальцами, порою бранили вслух. Клирик,
побывавший уже на двух проповедях митрополита и вызнавший мнение граждан,
начинал задумываться. Дело, ради коего он прибыл на Русь, осложнялось с
каждым днем. Он уже беседовал с тверским епископом Андреем - и не составил
себе о нем ясного мнения. Он уже уведал, что великий князь устранился от
прямого решения судьбы митрополита своею волей. Московский князь и многие
прочие хлопотали перед ним об оставлении Петра на престоле. И, в
довершение всего, из Цареграда дошла к нему злая весть. Скончался патриарх
Афанасий. Дело, затеянное там, приходилось теперь ему разрешать на свой
страх и риск, и клирик, рассудив разумно, склонился к созыву собора
иерархов всей земли, тем паче что, с умножением волнений и слухов, инако
поступить становилось все невозможнее.
Собор, как думал он, соберут во Владимире, но у русичей были какие-то
свои, неведомые ему, рассуждения и счеты. Князья и епископы согласно
предложили Переяславль, вотчину почившего полвека назад великого князя
Александра, град, как уверяли клирика, наипаче прочих пристойный для
таковыя нужи.
К тому времени, когда все это, наконец, разрешилось, осень уже
разукрасила пожарами листву дерев, сжали хлеб, уже пожухли и побурели
листья, прошли дожди, отвердели дороги, и первые белые мухи невесомо
закружились в воздухе над примолкшими пажитями и серыми сквозистыми
чередами потухших и поределых лесов.
В Переяславле клирик со спутниками расположился в Горицком монастыре,
откуда открывался далекий вид на озеро и город, вытянутый по низкому
берегу рядами бревенчатых, под соломенными кровлями, клетей и хором.
Нахохлившийся (он мерз и простыл от холодного осеннего ветра), растерявший
прежнюю уверенность и представление о том, чем же это все кончится, клирик
уже давно решил положиться на Господа и предоставить русичам самим решать
судьбу своего митрополита, что и оказалось, впрочем, единственно разумным
решением.
Съезд, по всему, обещал быть многолюдным. Прибывали князья и бояре с
дружинами, целые сонмы русских иереев всех степеней, черное и белое
духовенство и миряне, даже и из прочих городов, никем не званые, но
слышавшие проповеди Петра и озабоченные его судьбой. Прибыли отроки -
сыновья великого князя - с его боярами. Прискакал самолично московский
князь Юрий. Клирик начинал путаться в перечне князей и княжат,
представлявшихся ему. Ни холод, ни снег не останавливали людей. Даже в
полях горели костры, у коих грелись не вместившиеся в стены города и
хоромы приезжие.
И вот настал день суда. Княжевецкие жители с утра чуть не все
отправились в Переяславль, но в городской собор, набитый так, что с трудом
можно было вздохнуть, попасть удалось одному Федору, да и то по старой
дружбе с боярином Терентием, который провел его вместе с собою. Они
стояли, два старика, затиснутые в толпе нарочитых гражан, и Федор,
волнуясь и переживая, ждал, когда кончится служба и начнут читать
патриаршью грамоту, привезенную, как слышно было, из Грецкия земли. Из-за
голов ему плохо было видать, что происходило в алтаре и на солее храма. Но
впереди стояли князья, княжичи, великие бояра, и туда уже не было ходу
совсем. И то он мог быть доволен, - тысячи мирян плотно теснились вокруг
собора и по улицам, лишь из уст в уста передавая, что же происходит там,
внутри. Клирик-грек, увидя это многолюдство, даже обеспокоился. Казалось,
немного надобно здесь, чтобы из этой толчеи началась и возникла кровавая
смута. Успокоился он несколько лишь в соборе, при виде литой толпы
нарочитых мужей в дорогом платье, в сукнах, соболях и бархатах, ничуть не
растерянных и не угнетенных сборищем черни, и понял, что тут это, видимо,
так и надо, так и достоит стоять им всем вкупе и воедино, и еще раз
подивился обычаям Русской земли.
- Гражане! Чада моя возлюбленная!
Ропот, шум, теснение, хотя теснее стать, кажется, уже нельзя, но вс°
еще подвигаются, уплотняясь. Шеи вытягивают. Петр выходит из алтаря, и
новый ропот прибоем прокатывает по толпе:
- Как? Что? Грамоту! Грамоту!
Кое-как установлена тишина. От густоты дыхания вздрагивают и меркнут
свечи. Приезжий грек, - для него не внове соборные чтения, - подымается на
амвон. Читает по-гречески грамоту патриарха. Горицкий архимандрит
повторяет ее по-русски. Новый ропот, шум, крики. В задних рядах громкие
возгласы негодования. Грек, дождавшись новой тишины, читает донос. И тут
подымается невообразимое. Церковь взрывается гневом. Машутся кулаки, вопль
вытекает на площадь: <Неправда! Не верим! Долой! Кого ставили по мзде?
Показать!> Чей-то режущий уши вопль: <Священницы все на мзде ставлены!>
Трещат воротники. Кто-то кого-то, выпростав зажатые толпою руки, трясет за
грудки. Визжат притиснутые к стенам женки. <Петр! Петр! Пущай Петр скажет!
Реки им, Петр!> Бояре и князья в передних рядах громко ропщут, и все
требуют доказательств. Земля не хочет так просто отдать своего
митрополита, коего успела узнать и полюбить. <Кто? Кто написал?! Да
узрим!> - требует хором толпа. Побледневший тверской епископ Андрей
выходит вперед, и тут начинается буря. Уже и в рядах иереев пря переходит
в рукопашную. Ростовский епископ Симеон, побурев лицом и задыхаясь,
подступает к епископу Андрею, сжимая кулаки. Он брызжет, вздергивая браду,
крик его не слышен в общем реве. Толпа требует доказательств митрополичьей
вины. Многие не шутя смущены доносом и хотят разобраться в деле. Брал ли
Петр мзду со священников и какую? Шум то стихает, то вздымается вновь. Все
позабыли о времени. Свидетелей, чьи слова являют неправду, провожают
криками гнева. Внизу, в толпе, их пихают кулаками в бока. Когда уже
половина обвинений отпадает, яко ложные, - в иных митрополит оказывается
лично невиновен, другое имел право вершить, согласно соборным правилам, -
вздохи облегчения все чаще и чаще начинают пробегать по рядам, и уже
кричат радостно, и уже не хотят дослушивать до конца. <Невинен! Невинен ни
в чем! Прекратить!> - кричит и требует площадь.
Петр подымает руки. Утишает шумящих. Теперь ему легко говорить,
тверской епископ уже посрамлен, враги - а их у него, увы, немало! - в
растерянности.
- Братие и чада! - говорит Петр. - Я не лучше пророка Ионы. Если ради
меня великое смятение сие - изгоните меня, да утихнет молва!
И - больше уже ничего не слыхать. Согласный вопль захлестывает и
вздымает Петра, чается, он сейчас, неслышный, будет вознесен на воздух.
- Не хотим! Не позволим! Тебя, тебя хотим, отче!
К нему лезут, целуют одежду, руки. Это победа, одоление на враги.
Юные тверские княжичи, Дмитрий с Александром, во все глаза смотрят на
Петра, запоминают, и в них, как и в прочих, - восторг. И Петр кажется им
сейчас мудр и прекрасен. У князя Юрия глаза горят, как у кота, жарко
свербят ладони. Посрамление тверского епископа для него то же, что
посрамление князя Михайлы. Мельком он думает, что доводись ему, - нипочем
бы не допустил такого суда! Прост, ох, - на горе себе и на счастье ему,
Юрию, - слишком уж прост великий князь!
И уже толпа требует суда над тверским епископом. Где-то в задних
рядах старый Федор отирает увлажнившиеся глаза, шепчет: <Не попустил
Господь!> Ему уже немного осталось веку на земле и радостно оттого, что
перед концом своим он видит торжество правды.
- Судить! Судить! Пущай ся покает! - кричит народ.
И снова Петр подымает руки, и стихает шум, и Петр говорит, обратясь
лицом к тверскому епископу:
- Мир тебе, чадо! Не ты сотворил это, а дьявол! - И - благословляет
Андрея.
И толпа снова кричит, теперь уже ликуя, и люди в церкви целуют друг
друга и плачут, и крестятся радостно, глядючи на своего оправданного
митрополита.
ГЛАВА 37
Торжество Петра, как и предрекали Михаилу, было тотчас использовано
Юрием. Почти отобрав Нижний у суздальских князей, он задержал княжеские
дани и стал требовать мытные сборы с тверского торгового гостя. Михаил,
