потравила. Зайдешь, дак и в нос шибает. Было зерно, осталось мышье г...о.
- Ну, ты тоже скажешь! - снедовольничала Афинеева.
- Дак что ж, коли правда! Ить ево как ни назови, а в пирог не
положишь! - решительно отрезала Блинова и вновь склонилась над головкою,
ладя уместить крупную сверленую жемчужину в середину выпуклого золотого
цветка.
- Юрий Данилыч жениться не заводит? - спросила Окатьиха. (И это был
молчаливый разговор про Ивана. Младший явно начинал одолевать старшего во
мнении, пока еще таком вот, бабском, но не с него ли все и начинается?
Останься Юрий без наследника, - это все понимали, - княжить придет
когда-то Ивану.)
- Году еще не прошло! - осторожно отозвалась Марья Бяконтова.
- Дак что год! Пока то да с°, и год минет. Князю без княгини как-то и
несрядно кажет! - сказала Блинова.
- В Орде б не женился! Посадит ордынку нам на шею, - вздохнула
Окатьиха.
- Как решит, так и свершит. Князь! - сурово отозвалась Протасьиха, не
подымая глаз от шитья. Афинеева матка внимательно поглядела на хозяйку и
покачала головой:
- Петр-от Босоволк все у ево в чести! - добавила она, не то спросив,
не то подтвердив сказанное. Опять перемолчали. О том, что князь не
мирволит Протасию, знали все.
- Была бы у Михайлы дочка повозрастнее, да оженить бы с Юрием-то
Данилычем, и которам конец! - сказала, вздохнув, Окатьиха.
- Нет уж, Юрья Данилыча нипочем не смиришь, ни женой, ни казной, ни
ратной грозой! - вновь подала голос Блинова.
- Не привез бы новой войны из Орды-то! - сказала Протасьиха. - Опять
сыновей терять!
И это перемолчали. Только Афинеева пробормотала вполголоса:
- Не у тебя одной...
Блинова, однако, не уступила:
- Юрия тоже понять мочно! Княжество богатое, Переславль по праву
даден, в отчину от Ивана Митрича. Данил Лексаныч, покойник, году только и
не дожил до великого-то княженья. Нам ся того лишить обидно! У моево-то
волости все тута, у Москвы, я для вас говорю!
Протасьиха мрачно оглядела Блинову. Подбородок у нее упрямо отвердел.
Отмолвила:
- Мой Протасий Москву спас!
Рознь Юрьевых <новых> со <старыми> - приближенными покойного Данилы -
грозила уже прорваться наружу. Пора было перевести разговор на другое, и
тут вновь вмешалась Бяконтова:
- Не слыхали, митрополит-от нынче приедет?
- Иван Данилыч рек, что приедет, - ответила Блинова.
- Как ищо и заможет! Тамо, в Володимери, тоже немало ему забот! - все
еще гневясь про себя, возразила Протасьиха.
- Баяли, едет на Москву! - поддержала Блинову Афинеева матка.
- Полюбилось ему у нас. Третий раз уж, и живет подолгу. Место тут
тихо, после иных-то городов! - согласилась Марья Бяконтова.
- А красно говорит! - вздохнула Окатьиха, вспоминая Петра - высокого,
большеглазого, полюбившегося ей с первого погляду. Протасьиха, которой
разговоры о новом митрополите тоже были неприятны, как все, что хоть
как-то связывалось с князем Юрием, перебила Окатьиху вопросом:
- А ты, Стеша, сына жанить не думашь?
- Офеню?
- Ну!
- Невесты все не присмотрим... - нерешительно протянула Афинеева.
- У меня есть одна на примете. Роду доброго и собой видная!
- Ктой-то? Кто? - заспрашивали подруги. - Маша Васильева? Саня
Кочевых?
- Не она! И не она тож! - отвечала Протасьиха, довольная, что
раззадорила подружек. - Угадайте, вот! - Сама помолчала, щурясь,
перекусила нитку, подумала примеряясь к шитью, потом наклонилась к
Афинеевой и сказала негромко: - Таньша Редегинская!
Боярыни ойкнули. Афинеева матка с сомнением покачала головой:
- Пойдет ли за моего-то?
- Я возьмусь, так высватаю! Ты преже со своим молодцом перемолви!
- Невеста хоть куда! - одобрила Блинова, на этот раз вполне
соглашаясь с Протасьихой, и, показав руками около груди и бедер, добавила:
- Справная!
Порушенный было мир восстановился, и боярыни вновь согласно
заговорили о детях, погоде, хозяйстве, браках и смертях, о том, что Валя
Кочевая после первых родов очень раздалась в бедрах, а была девушкою
такова тоненька, никто и помыслить не мог; что у боярина Александра вс° не
стоят дети, а старик Редегин, умирая, наказывал своим ни за что не делить
вотчин... Разговаривая, боярыни продолжали рукодельничать, каждая свое,
неспешно прикладываясь к чарам да изредка протягивая руку к блюду с
закусками. Окатьиха не без гордости сказывала, что к ее дочери нынче трои
послов приходили звать на беседу - толь дорога стала! А Марья Бяконтова
вновь жаловалась на старшего сына, Елевферия, крестника княжича Ивана,
который вовсе отбился от рук, ни игры, ни потехи сверстников ему не
надобны, с отцом только и речи о праве да правде... <Боимся, что переучили
ево! Иной порою словно блаженный какой!>
Протасьиха слушала и не слушала. Ей тоже хватало забот. В нынешнюю
смутную пору нужно было не уронить чести своего рода - пото и собирала
великих боярынь у себя! Нужно было женить второго, и последнего, теперь
уже единственного сына, а там, ежели ратная пора придет, не спать ночей,
молить Господа, да не попустил бы погинуть ихнему роду, ждать внуков и
опять не спать, растить, лелеять, надеяться... Да не опалился бы князь
Юрий на хозяина! (Почто, и верно, не Иван Данилыч князем?! Куда б
спокойнее было!) Да не пал бы мор, огневица ли, да не сглазил бы кто -
мало ли и без Петьки Босоволка завистного народу на Москве!
Расходились уже в глубоких потемнях. На улице толпы нищих и нищенок,
нынче переполнявших Москву, кинулись впереймы, с жадно протянутыми руками.
Кабы не слуги, и до хором не пробиться!
Марья Бяконтова, придя домой, сунула нос в горенку старшего сына.
Олферка, сильно вытянувшийся за последний год (а все был невелик ростом, в
родителя!), обернул к ней бледное сосредоточенное и какое-то не от мира
сего лицо. Прозрачные глаза отрока с требовательной укоризной вперились в
мать, руки нетерпеливо и неотрывно вцепились в раскрытую книгу.
- Ты что, мамо? - спросил Елевферий хрипловатым, ломающимся голосом.
Светлая бородка клинышком уже опушала его щеки и островатый подбородок.
Марья, намерившаяся было укорить сына за позднее ложенье, невесть с чего
оробела и, проговорив: <Чти, чти, так зашла>, попятилась вон из покоя.
Только чтобы подольше. побыть со своим трудным и уже давно непонятным ей
дитем, она сказала:
- Афинеева бает, митрополит скоро будет у нас, на Москве!
- Преосвященный Петр уже прибыл, - хриплым детским баском возразил
Елевферий. - В Крутицах уже!
Бяконтова постояла, осмысляя, и, устыдясь, что сын и тут ведает
больше ее, тихо вышла, прикрыв дверь. А отрок, вздохнув и сильно потерев
глаза, вновь вперил очи в книгу. У него к митрополиту Петру была своя
нужда. Ближайшим днем он порешил так или иначе, а побывать в Крутицах и
поговорить с митрополитом, и уже просил о том своего крестного, княжича
Ивана.
А Иван Данилыч этой ночью задержался в Крутицах. Петр приехал просто,
без большой свиты, всего с несколькими клириками и с двумя десятками слуг
- необходимой охраной по нынешней голодной и разбойной поре. Снег еще не
пал, и тележная тряска на выбоинах и колеях отвердевших осенних дорог
порядком намяла ему бока. В тесаном невысоком покое с маленькими оконцами,
сквозь которые только и виднелись мохнатые лапы сосен да путаница
березовых ветвей, было тепло и тихо. Он смог переоблачиться и отдохнуть,
отметив для себя уважительное терпение княжича Ивана, что никак не
тревожил его, недокучно сожидая, когда Петр отдохнет с дороги.
Лишь в позднем вечеру, когда уже сам Петр вышел на сени, Иван подошел
к нему под благословение, осведомясь при этом, добро ли почивал митрополит
с пути и все ли по-годному устроили слуги в его покоях.
- Дорогой-то ноне много шляющего народу. Нищи да и разбойны - глад! А
иные и разбаловали... Я уж боялся тут - нападут, не ровен час!
- Ничего! На служителя божьего и разбойник ся устрашит руку вздынуть!
- отозвался Петр. - Худо, что глад. Голодному преже помоги, потом рцы о
Господе!
- Помочь нечем! - отрывисто возразил Иван. - Мышь потравила весь
хлеб. Я уж и так... и кормлю, и привечаю на Москве. Даве раздавал мзду,
один обежит да вновь подойдет, до трех раз. Я укорил, а он: <Ты-де, князь,
не милостив!> Озлел народ. Купляю хлеб на Волыни, дак на всех не укупишь.
Верно, грех на нас какой! А за нас и народ страждет!
Петр улыбнулся, любуясь княжичем. Была в юном Даниловиче некая
тихость - не показное смирение, но внутренняя, любезная сердцу его тишина.
И в светлых голубых глазах княжича тоже была тишина неземная, хоть и, не
очень обманываясь, чуял митрополит в сем отроке сугубую твердость
сокрытую. Но и это было любезно его сердцу после волынского двора, после
умирающего в жалкой пышности своей Царьграда, где не было простоты, но не
было и твердости, ибо никто уже там ясно не сознавал, к чему и зачем живет
он на этой земле.
Московский князь Юрий с разбойными жадными глазами с первого разу не
понравился ему. В Юрии тоже была твердость, но какая-то злая, не
разбирающая путей, безразличная к добру и злу и потому опасная. Наставить
такого на путь правый было наверняка почти невозможно, хоть и льстил, и
льнул к нему молодой московский князь. Но льстил и льнул, как уже уведал
Петр, по злобе на великого князя владимирского Михаила, а не по убеждению
души. И это разом отвратило Петра, и неизвестно, как бы еще сложились
грядущие судьбы Руси Владимирской, кабы нелепая пря, отяготительная как
для Петра, так и для великого князя, не развела его с Михайлой Тверским.
Епископ Андрей и бояре, что хлопотали о доставлении Геронтия, яростно
клеветали и хулили Петра, и Михаил, связанный нелюбием бояр, ссорою с
волынским князем и гневом тверского епископа, ограничился уставною
торжественной церемонией встречи, так и не сойдясь с новым митрополитом
накоротке.
Петр, лишенный дружбы с великим князем, искал себе угла, где мог бы
уединяться и думать, отдыхать от своих воистину великих трудов,
бесконечных путей и служб, проповедей, церковных судов, исправлений чина
(множицею обнаружились нарушения уставов и даже впадения в ересь, не
столько по злобе и лукавству ума, сколь по незнанию и простоте душевной).
В Москву Петр приехал, объезжая удельные княжества и города, так же
как он наезжал в Ростов, Кострому, Рязань, Муром, Нижний. Приехал после
Переяславля, в один путь, проездом к Смоленску, и не собирался
задерживаться долго. Но тут, в Москве, встретил он княжича Ивана и омягчел
душой. Иван, как оказалось, был истинный хозяин Московского удела. Юрий -
в хлопотах и поисках друзей противу Михайлы Тверского - бывал у себя лишь
наездами, да и то почти всегда застревал в Переяславле, сделав этот
спорный город своей столицей. Княжич Иван так принял и упокоил Петра, так
сумел ненавязчиво и толково создать ему возлюбленную тишину и уют, что
Петр и задержался в Москве долее намеченного срока, и вновь, уже нарочито,
гостил в этом городе, а теперь вот приехал в третий раз, сам еще не ведая,
что эти наезды будут повторяться и умножаться и что когда-нибудь придет
нужда летописцу отметить, что он, Петр, <возлюби маленький городок Москву>
и, <почасту в нем бывая>, предречет городу сему величие в грядущих веках.
Ничего этого пока еще не было. Был отдых. Было место, где не томили
беседой, ничего не требовали, где он мог вновь взять в руки кисть и в
тишине, под шум соснового бора, творить образы святых мужей, вновь и вновь
повторяя на покрытой левкасом доске любимый лик матери божьей и за
