деревней) начал в голос ругать давешнего боярина. Но тут о край поля,
вдалеке, показалась конная рать и на рысях, переходя в скок и опустив
копья, начала широкой редкою чередою приближаться к ним. Мужики не вдруг
поняли, что то - враги, и смешались было. Но разом подскакал свой боярин,
прикрикнув, начал сгонять ратников в строй и, кое-как выправив ряды, повел
их через поле встречь уже близкой коннице. <А-а-а! Москва-а-а!> - летело
оттуда.
Степан, чуя, как разом охлынуло и стало куда-то проваливаться сердце,
поднял рогатину... Батько бы, покойник, увидел - застыдил. Эх! А все одно:
тряслись руки, тряслась рогатина. Глянул вбок - на сынах лиц не было, и от
этого немного опамятовал - отец все же, должон пример казать! Прикрикнул
на парней, увидел Птаху Дрозда, низкого, широкого в плечах. Птаха совсем
втянул голову в плечи, но хоть рогатину держал прочно. Глянул вперед и -
обмер. Прямо на них мчал на коне бородач с отверстым ртом, кричал
непонятное и с жутким осверком размахивал саблей. Степан не то рыкнул, не
то всхлипнул, и тотчас вершник налетел на них, грудью выбив у одного из
парней рогатину. Оскаленная страшная морда коня и сумасшедшие глаза
ратника с распяленным в реве ртом нависли над Степаном, и оттуда, с выси,
ринула вниз сверкающая струя сабли. <Все! Конец!> - подумал Степан, но в
тот же миг, словно сонное наваждение, и конь и всадник исчезли, отлетели
прочь, и гибельный удар пролетел в пустоту. Оказалось, это Птаха ткнул
всадника сбочь рогатиной, не сильно и ткнул, тоже с переляку, видать, да
попал коню в пах, в болькое место, и тот, взвив в небеса и едва не сронив
хозяина, отпрянул на добрых полторы сажени. Но Степан не успел даже и
крикнуть Птахе благодарное слово - на них несся уже новый всадник с таким
же распяленным в реве ртом и вздетою саблей. Четыре рогатины дружно, хоть
и неловко, сунулись ему встречь, и конь, взмыв на дыбы, затанцевал на
задних ногах, а всадник начал рвать лук из колчана, и сорвавшаяся с тугим
звоном стрела прошла над самыми головами мужиков, к счастью, не задев
никоторого. Видно, стрелок был хреновый.
Со всех сторон орали, неслись, рубили, дико ржали кони, но что-то уже
переломилось, верно, свои сумели отбиться по-за клетями и огородами, и
московские комонные начинали заворачивать коней. Четверка чудом уцелевших
сябров скоро влилась в строй однополчан и вместе с ними пошла вперед по
полю, вослед отступающему врагу.
Михаил глядел с холма на эту сшибку. Он ожидал, что пешцы побегут, и
готовил конный полк, чтобы ударить на московитов сбоку и с тыла. Пешцы,
однако, не побежали, а когда это, самое слабое, набранное из дальних
деревень, ополчение остановило и вспятило конницу, он удивленно и
одобрительно раздул ноздри:
- Каковы!
То, что, отступив, москвичи тем самым избегли окружения и приходилось
бросать конницу не в охват, а всугон врагу, его не огорчило. Радостно было
уведать, каким народом наградил его Бог. И он снова, как уже не раз в
боях, подумал, что при добрых, воеводах, даже хотя бы и не с великим
таланом, но просто при честных, некорыстных и заботливых к своему ратнику
воеводах, русичи могли бы стать непобедимы в любом бою и против любого
ворога - закованных ли в железо рыцарей, коих не пораз уже били новгородцы
со псковичами, степной ли, доныне непобедимой конницы, которая не должна,
не может побеждать Русь среди этих холмов и лесов!
Он тронул коня и шагом поехал по полю. Мимо, вскок, всугон
отступающим москвичам, шел, рассыпаясь лавою, конный кашинский полк, и,
завидя своего князя, ратники кричали и подкидывали копья, кто умел, ловя
их на скаку, стоило татарским богатурам.
Пешцы, которых скоро обогнала своя конница, остановились и, сгрудясь,
начали считать потери и собирать своих. Кто-то побежал искать подводы, что
шли за полком, другие перевязывали и собирали раненых, пока, до подвод,
устраивая их в большом боярском овине с жердевой пелятью, на рассыпанных
снопах молодого хлеба. Собрали порубанных, при раненых оставили сторожу и
вновь двинули вперед по дороге, вдоль речки и примолкших, крепко
затворенных хором, хозяева которых, ежели не забиты в московский острог,
сидят сейчас, верно, в погребах, пережидая ратную напасть.
Всей картины боя им, пешим ратникам, было отселе не видать, никто из
них не знал даже, что речка, к которой уже не раз сбегали испить водицы и
торопливо облить разгоряченную голову, зовется Неглинкою и течет прямо к
городу Москве. Шли и стояли, прея на жаре, жевали запасенный хлеб, у кого
был, и снова шли. Вспятились о полден, развели костер и кормились кашею,
не снимая ни оружия, ни шеломов, так приказал боярин. Отовсюду слышались
топоты коней, ржание, почасту долетали крики боя, в воздухе все время
стоял гул. Один раз невдали проскакал сам князь Михайло, на атласном
черном коне в сбруе под серебром и в дорогой зеркальной броне, и мужики
рванули было его посмотреть, но боярин, истошно завопив, воротил бегущих
и, ругаясь, установил строй.
К пабедью, однако, их снова тронули вперед, и тут, уже при виде
деревянной, ярко пылающей с одного краю крепости, на них густою и яростною
толпою вновь ринула конная московская рать. Кони с оскаленными мордами и
орущие всадники, казалось, были всюду. Какой-то седатый боярин, большой,
на большом коне, скакал напереди с воеводским шестопером в руке, и
тверских мужиков враз разметало, точно вихорем. Кто не лег, порубан,
бежали, прячась по-за клетями и огорожами, улезали ползком. Степан
свалился куда-то в овраг (что и спасло), на него пал какой-то мужик;
побарахтавшись, узнались, оказалось - Птаха. С отчаяньем Степан выдохнул:
- Сыны!
- Здеся... Лешак сухой, едва не задавил! - выругался Дрозд. Близняки
бежали с ним, и теперь один за другим тоже свалились в овраг. Парни были в
крови, их трясло, оружие потеряли оба. <Батя, батя, - бормотал один, -
батюшка!> Другой же закатывал глаза и хрипел. Степан, опамятовав, подрал
рубаху, стянул кой-как парню кровоточащую рану и, видя, что тот уже и не
стоит, натужась, взвалил сына на плечи. Так и потащились. Где тишком, где
ползком. Птаха нес две остатние рогатины, Степан - сына. Солнце садилось,
и по низам повело сырью. Звериным чутьем вылезли они к прежнему месту, с
которого утром начинали бой. Их окликнули. У Степана уже дрожали ноги, и,
окажись впереди москвичи, он бы, верно, сел на землю и сдался. Но то были
свои, тверские. И конница, что маячила в сумерках над погасшею темною
землей, была своя, тверская. Чьи-то заботливые длани приняли из сведенных,
онемевших рук Степана обеспамятевшего парня, уложили на телегу, подали
целебное питье. Подошел сухой мужик с морщинистым, как бы вмятым ликом,
спросил строго:
- Покажи, цего навертел тута? - Ловко размотав тряпицу и деранув
засохлую кровь, - парень дернулся и застонал, - знахарь сперва густо
смазал рану чем-то пахучим, потом шваркнул лепешку из целебных трав и
вновь, уже по-годному, перевязал раненого. Степан заметался было, думая,
чем отплатить знахарю, но тот, поняв движение мужика, легко отвел рукой,
кинув не без гордости:
- Мы мзду от князя емлем! - И, отворотясь, занялся другим раненым.
Степан стоял на дрожащих ногах, смотрел, отходя, тупо слушал, как
конные кмети взапуски ругают своих бояр: <Бороздин виноватый, боле никто!
Не поспел, старый хрен! Вишь, мужиков дуром посекли!> И лишь постепенно
начинал понимать, что дуром посеченные мужики, это они сами, и что кругом
- свои, и тверская рать не разбита, как он уже помыслил в овраге, и,
отходя, переставая трястись, видя, что и парень, испивши горького отвара,
приходит в себя (а уж волок-то из последних сил, не чаял донести живого!),
Степан наконец понял, что они спасены, и - заплакал.
- Эк, уходило мужика! - сожалительно проговорил кто-то из комонных.
Откуда-то вновь вывернулся Птаха Дрозд, сунул ему прямо в бороду мису
мясного горячего отвара, и Степан пил, обливаясь, всхлипывая и
успокаиваясь от горячей сытной пищи.
Темнело. Там и тут вспыхивали костры. Ратные все спорили, все
поминали Бороздина, не подошедшего вовремя с полком, выискивали иных
виновников неуспеха... Все дело, однако, было в московском тысяцком,
Протасии.
Протасий из утра не покидал Москвы. Уже когда на Неглинной
развернулось сражение, он предоставил Юрию самому руководить боем, а когда
тот потерял половину конницы и потребовал подкреплений, Протасий отослал
из города на подмогу Юрию последние верные князю дружины пришлых рязанских
бояр и мог бы теперь, заняв ворота верными себе людьми, сдать город
великому князю. Он не сделал этого. Сидя в тихом покое, он, казалось,
слышал гул сражения и знал, что Михаил одолевает. Видел, как Родион кидает
свою кованую рать в сумасшедшие сшибки, раз за разом теряя людей, как
Юрий, разметав рыжие кудри из-под шелома, мечется по полю, пытаясь
остановить бегущих; прикидывал, перешли или еще не перешли тверичи
Москву-реку у Красного... Протасий сидел один, палатние холопы не пускали
к нему никого. Он как сидел с вечера, так и не лег в постель. Да так бы,
может, и просидел все сражение, но вдруг двери расшвыряло, словно ветром.
Старший сын, Данила, возник перед отцом. Лицо обожженное боем,
стремительное:
- Батюшка! Что ж это! Надоть дратьце альбо уж - город сдавать
Михайле! Чего бы одно! - И - привалил к стене.
Протасий встал, затянул отвердевшими руками пояс:
- Пошли!
Данила, даже и не зная еще, что решит отец, но, радостный, устремился
вслед. Протасий сошел с крыльца и грозно оглядел двор. И как же все
зашевелилось, побежало, задвигались! Тотчас ему подвели коня, заседланного
уже, в кожаном налобнике, под тяжелой боевой попоною, готового к борони.
Все ждали, все!
- Пожди тута! - бросил он стремянному. Сперва - на стены.
С костра было далеко видать: и махонькие отселе, скачущие всадники,
не поймешь враз - свои ли, чужие, и тоненько докатывающий крик ратей. Вот
зашевелились игольчато и пошли пешцы. Вот чья-то конная лава ударила, да
запуталась меж клетей на берегу Неглинной. Вот... Наметанный глаз Протасия
скоро начал разбирать, где свои, где чужие. Московская рать, стиснутая с
боков, явно пятила, и с той стороны, в занеглименье, пятила борзо, и,
потеряв строй, уже бежали. И... кто это там мечется на коне, ловя бегущих?
Неужто Юрий? Сам?! Ай да князь! Труслив, а себя превозмог! Ну дак - свое
бережет. В батюшку. Данил Саныч добро берегчи - тоже себя не помнил. И на
ратях покойник не робел никогда...
- Вот те и Юрий, охрабрел?! - сказал он вслух Даниле. Сын подтвердил
готовно:
- Юрий Данилыч дважды в сечу кидался! Ранили, кажись, а не уходит!
Только все одно сомнут.
- Сомнут. Не с Михайлой нам ратиться!
В это время начали загораться клети и скирды хлеба и сена за
Неглинной. Повалил дым, потом ярко вспыхнуло пламя.
- Никак сам Юрий поджег? - не веря себе, спросил Протасий. Тверичи,
остановленные огнем и дымом, вспятили и начали обходить, приближаясь к
стенам Москвы.
- Совсем худо, - вымолвил Протасий.
- Батюшка, коли уж... дозволь! - просительно вымолвил Данила.
Протасий долго молчал, непривычно шевеля бородой, сжимая и разжимая
длань, следил и видел: сомнут! Юрию б не соваться в бой ноне, а глянуть
вот так, с костра, ведь не видит, не видит, обойдут! И, оборотя чело к
сыну, с выдохом бросил;
- Скачи! - И не поспел сказать ничего более. Данила вихрем слетел с
костра, соколом взвил на конь, и уже, открывая тяжелые створы ворот,
заторопились внизу ратные, уже выносятся кормленые, выстоявшиеся кони и
