присутствием своей радостной щенячьей молодости...
ГЛАВА 25
Новгород грозно шумел. С утра разом собрались три вечевых схода: в
детинце - перед Софией, на Торгу - у вечной избы, и у Сорока мучеников на
Щерковой, в Неревском конце. Толпы вскипали и пенились с говорливым
волнением, подобно рассерженным водам Ильменя. Бояре, верхами, сновали с
Софийской стороны на Торговую, от вечной избы к архиепископским палатам,
проталкиваясь среди горожан, что хватали их за стремена и полы, требуя к
ответу: что порешили господа вятшие? Где посадник? О чем мыслит владыка?
Верно ли, что княж-Михайловы наместники сидят в Торжке? Верно ли, что идет
татарская рать на город? Что Михайло хочет прежних княжчин и грозит
отобрать суд посаднич? Что тверичи закроют немецкий двор? Что великий
князь требует черного бора по всей Новгородской волости? Закамского
серебра? Торжка и Бежичей? И тут же прошали: <Послано ли уже к вожанам?
Где корела, идут ли двиняне? Готова ли рать плесковская в помочь Нову
Городу?>
Бояре успокаивали, как могли: в Торжке наши, и новгородская рать
стоит на устье Тверцы. Княжчин не дадим Михайле, и суда тоже. Немецкий
двор не закроют, а о черном боре идет пря с великокняжескими боярами
досюль. Про рать татарскую невестимо кто и брешет! А слы даве были
московские, то князь Юрий Данилыч хочет нас боронить!
И под радостный рокот толпы отпущенный боярин опрометью скакал по
гулкому настилу Великого моста, опасливо поглядывая на готовый двинуться,
посиневший и волглый волховский лед. Весна гнала ручьи, точила сникшие
сугробы, и уже просыхали рудовые неохватные бревна новгородских городень.
Хоть бы и рать татарская, а в распуту и они не сунутце!
Проваливаясь в снежную кашу, торопились по весенним дорогам
верхоконные посланцы Великого Новгорода и Твери, везли в калитах трубки
скатанных грамот. Сталкиваясь на разъездах, недобро озирали друг друга.
Рати ждали с часу на час. Впрочем, передавали, что Волга уже тронулась, на
время разделив ледоходом враждующие волости.
Сплошною кашей, налезающей на берега, с редкими промельками
быстробегущей воды, шел лед. Разом остановилось все. От усланных на Тверцу
воев не было ни вести, ни навести. Поддавшись тяжкому, беспричинному
гневу, Михаил, рискуя жизнями своих бояр, отправил очередное посольство на
тот берег, через ледоход, и, опомнясь, долго молча смотрел с высокого
костра, как отчаянная лодья пробивалась среди сверкающего на солнце
крошева, сто раз заваливаясь и кружась, пока наконец каким-то отчаянным
усилием гребцы не прибились уже под самый Отроч монастырь. Муравьиные
отселе фигурки промокших и чудом спасшихся людей разом попрыгали на берег,
а пустую полузатопленную лодью тут же утянуло в бешеную круговерть стечки
Тверцы с Волгою, мгновенно раскрошив в щепы и перемешав с битым льдом.
Больше подобных опытов Михаил не повторял.
Слишком поздно узнал он, что и в этом затянувшемся упорстве Новгорода
виноват князь Юрий. Дать волю страсти - тут же бы и поворотить полки на
Москву. Но ледоход и распута, заставив ждать, заставили и помыслить путем.
Опомнясь, Михаил уступил новгородцам ежели не все, то многое, пригрозил
татарскою ратью и добился наконец почетного мира. В мае Великий Город
принял его своим князем. Уже отовсюду буйно лезла молодая трава, уже
копали огороды, когда по чуть просохшей земле конный княжеский поезд - сам
Михайло тоже скакал верхом, с дружиною, - зеленым берегом Тверцы двинулся
на Торжок. Новгородские слы ждали его на подставах со сменными конями,
старосты без задержки выдавали корм и обилие, и князь, покинув Тверь
пятого, в канун Троицы уже подъезжал к Новгороду.
Благовестили колокола. Укрощенный (или укротивший Михаила?) город
готовился к торжественной встрече великого князя владимирского. Юрий
Московский, столько сил вложивший в новгородскую прю, как кажется,
проиграл и на этот раз.
Город, любимый с детства! Родина матери, великой княгини Ксении.
Город, который нужно, необходимо, подчинить, чтобы платить Орде
новгородским серебром. Точнее, заморским серебром, которое текло из-за
моря в обмен на дорогие меха, воск, хлеб, лен, мед, сало морского зверя,
рыбий зуб, коней и многоразличную узорчатую кузнь, что продавал тороватый
Новгород гостям иноземным. Серебряные ворота Руси! Вечный соперник Твери.
Великий, воистину великий город! Город, упорно не хотевший принять его,
Михаила, на принадлежащий ему по праву стол. Дерзко выставивший рати к
самым тверским пределам. И два года упорно не принимавший его, великого
князя владимирского! За спиною которого стояла как-никак неодолимая сила
Орды!
И все же он настоял на своем. Без войны. Без татар. Невзирая ни на
что: ни на козни Юрия, о коих еще предстоит досыти уведать в Новгороде, ни
на упрямство владыки Феоктиста (пока нет нового митрополита, архиепископ
новгородский мнит себя первым духовным лицом на Руси!), невзирая ни на
что... И без войны. Спасибо ледоходу, остудившему голову князя. Тверской
тиун не безделицу давеча толковал: на войну надобно серебро, и на помочь
ордынскую паки серебро надобно, а коли война, с Нова Города ни товаров, ни
серебра. Откуда ж и взять? Так-то вот!
В споре с новгородцами Михаил упорно возвращался к тому, что было при
покойном отце, Ярославе Ярославиче. Андреевых послаблений городу,
сделавших великокняжескую власть совсем призрачной, он упорно не хотел
принимать. Пото и тянулась столь долгая пря с новгородцами. И - не будь
Юрия Московского - он бы и добился своего, но нынче приходилось признать,
что переупрямили новгородцы.
Город, любимый с детских лет! И как же все изменилось, расстроилось,
похорошело! Розовые тела новых соборов, и венец каменных стен у детинца,
новые ополья, и терема, терема! И в дерзких лицах новгородских смердов
удаль какая-то новая, небылая, словно чуют, как силы прибыло. Вон тот,
черный, или этот, белокудрявый купец со смешливым зраком, или эти, что
стоят обнявшись, вольготно, мол: поглянь, княже, на нас! Отвычно.
Тревожно. И как-то словно бы молодо, словно бы все впереди и ничто не
завоевано еще. Не видел ты, Тохта, этой синеглазой вольницы, не знаешь ты,
почем достается твоему русскому князю собирать татарскую дань! А там уж, в
Сарае, верно, не один и донос лежит от Юрия: мол, великий князь утаивает
выход ордынский...
Вот и Торг, и собор Николы на дворище Ярославовом, ныне захваченном
горожанами. Что ж! Дед и отец правы были, что ушли на Городец, за три
версты от города, от торговой толчеи, вечевых сходбищ, от рева и угроз
черных людей. Князь не должен жить в постоянной осаде толпы. А все же
ушли, не сладили... Да! В Твери все иначе. Там и купцы свои, и бояре свои.
Для всех князь - защита и оборона. А тут?
Он еще надеялся, где-то в глубине души, что с материною родней на
Прусской улице будет легче. Слишком много Ксения насказывала сыну своему
про родню-природу. Да и сам он смутно помнил еще старика деда,
приезжавшего на погляд к дочери, в Тверь. Да и когда учился в Новгороде
Великом, родня наперебой привечала юного княжича. Где теперь они! Иные
умерли, других - не узнать даже. Вырван корень, и не осталось ничего от
прежних полузабытых времен. Больше помнили давнюю прю с его отцом,
Ярославом Ярославичем, - до его рожденья еще, а помнили! Видел по глазам,
по речам чуял. <Сын в отца>, - не говорил, а думал едва ли не каждый из
них... И как ошиблись его бояре! Как ничего не поняли в делах градских! (А
он понял бы преже?) Это нынче, после торжественного дня с богослужением и
принятием венца в Софийском соборе, после трапезы в палатах
архиепископских, после того, как увидел обоих братьев Климовичей, Андрея с
Семеном, и Юрия Мишинича с ними заодно, после того, как Андрей, стоя и
жестко поглядев на князя, поднял чару и серебро блеснуло в его руке,
стойно оружию... Только после того понял Михаил, что да, верно, совет
посаднич и вот они - господа Великого Новгорода, а он, он - принятой
гость...
А Семен с Андреем были истинные господа. Он, великий князь, должен
был это признать. И что-то было в них, и в Семене, и в Андрее, что
объясняло, почему город столь долго находится в их руках и, видать, не
думает восставать противу. Глаза были не жадные - гордые. Значит, не за
себя только, а и за город весь! И - жестокость, бестрепетность гляделась в
них (у Андрея больше - воин!). Мысленно вспоминал блеск чары, и чуяло
сердце: раньше, позже, а станет, очень станет битися с ним!
А вот тут теперь вспоминать. Юрий Мишинич, глава неревских бояр, и
Михаил Павшинич, глава бояр плотницких, - оба в родстве с московскими
боярами покойного Данилы, что служили еще Александру Невскому по
Переяславлю. Вот кто поднялся! Вот где корень зол: опять Москва! Хоть и то
сказать, что ж молчит ихняя, <тверская> родня? Нет, не ищи виноватого,
великий князь владимирский! Ты сам виноват. Виноват в силе и славе твоей.
Виноват в том, что хочешь собрать Русь в единый кулак, а она того не хочет
и разбредается на уделы. Виноват, что ты упорен и талантлив, что тебя
полюбила земля, и она же теперь капризно мстит тебе за любовь свою. Мстит
за то, что ты не оказался хуже, чем про тебя думали...
Что происходит с тобою? Вот они, руки, способные сжать меч и
проложить дорогу сквозь тьмы врагов. Ты сидишь в тесовых палатах, на
высоких сенях княжого терема. Отсюда, сквозь слюдяные окошки, видны Юрьев
и Аркаж монастыри на той стороне Волхова, а ежели встать и подойти к
гульбищным окнам палаты, откроется в летнем прозрачном северном сумраке
громозжение Великого Города, ныне увенчавшего тебя достоинством своего
господина. Тихо светит волховская вода. Белеют башни детинца. И главы, и
кресты, и островатые вышки теремов рисунчатым изломанным прочерком
окружили мерцающее небо. Словно нет конца городу! Словно вся земля -
Новгород Великий, и над ним, в голубом сумраке, неслышные разговоры
звезд...
Нет Анны. Она бы успокоила теперь. Взглянуть бы на спящие рожицы
детей, почуять мягкие руки жены, прикоснуться к земному, уйти от вечного
холода звезд, от холода вышней власти!
В изложнице ждет князя раскрытая постель. Пуховые полосатые подушки
круто взбиты, и легкое беличье, крытое шелком одеяло откинуто.
Постельничий поставил на невысокий столец кувшин с выдержанным ржаным
квасом (князь любит кислое питье). Заботно, уже дважды, заглядывал в
палату. Но Михаил, словно тело налилось тяжким бессильем, не мог встать,
не мог выйти, хоть и многотруден должен был быть его завтрашний день, день
новых, теперь уже княжеских, пиров и приемов...
Два гонца, в грязи и пыли дорог, промчавшиеся сотни поприщ и давеча
вручившие ему измятые грамоты свои, - один из Волынской земли, от тамошних
доброхотов, другой из самой Кафы, от далекого Русского моря, через степи и
Сарай много месяцев добиравшийся к нему и по смешному капризу судьбы
поспевший единовременно с первым, - два гонца и две привезенные ими
грамоты лишили князя сил на исходе торжественного дня. Из Кафы сообщили,
что Геронтий, посланный им ставиться в митрополиты, отвергнут патриархом и
кесарем (и, значит, византийский двор отворотился от него!), а с Волыни -
что князь Юрий Львович таки исполнил угрозу давнюю, поставил на Русь
митрополита из своей руки, игумена Ратского монастыря... И теперь что ж? О
чем только думают там, на Волыни? Неволею склоняют его к союзу с Литвой!
Будут рвать Русь на части к вящей радости католического Рима. Дождет
