слышен отсюда звонкий цокот копыт по тесовому настилу моста через
Неглинную. Оборотясь, Протасий спросил у готовно взявшегося за плечом
холопа, где младший сын, Василий?
- Василий Протасьич, батюшко, с братцем поскакали вместях.
Прихмурил брови тысяцкий, ничего не отмолвил. Вдали, за рекою, конная
запасная рать, ведомая Данилою, уже сближалась... сблизилась... ударили...
Издали, словно игрушечные, падают с коней люди; падают кони, сшибаясь
грудью; режущий крик: <А-а-а-а, Москва-а-а-а!> - доносит аж до вершины
костра.
Редко так вот рубятся, обычно одни скачут, другие бегут, заворачивают
коней, а тут те и другие решили не уступать, и колышет, колеблет, катает
по огородам, разматывая меж клетей и хором клубки яростно секущихся
кметей. Где там Данила? Но московский стяг рывками начал-таки подаваться
вперед, вперед, и вот - тверская дружина наконец-то вспятила, поворотили
коней. Отбили! <В горячке поскачут на прорыв, пропадут!> - помыслил
Протасий и велел холопу скакать, воротить полк Данилы.
- Построжи! Молви, батька велел!
Какая-то замятня совершилась меж тем за клетями. Густо грудятся
всадники. Чего там, не поймешь. А тверичи бегут, но свои уже не скачут им
вослед. У Протасия вдруг и от чего-то упало сердце, испариной взялось
чело. Он торопливо начал сходить с костра, раза два чуть не упал,
проминовав ногою крутые скрипучие ступени. Выбежал, пал на коня. Уже
выезжая к воротам, понял, что замятня нешуточная. Встречь бежали, кричали,
и уже на выезде встретил толпу смятенных ратников и холопов и - понял.
Остоялся. Уже незнакомая седая раскосмаченная старуха, в которой с трудом
признал свою супругу-боярыню, забилась у ног всадников, хватая что-то,
свисавшее с седел. Мельком, спешиваясь, углядел бледное лицо меньшего,
Василия, над мордой коня и - не удивился. Так все и должно было, как и
произошло. Вот она, отплата за его грех!
Тело Данилы положили на попону, сбочь дороги, и предстали взору
разметанные кудри любимого сына, его ясный лик, на коем еще и сейчас не
угасла стремительная удаль движения. Видно, убили враз - стрелой ли,
копьем, - и не почуял как, а с лету, с маху, думая еще, что скачет, и,
роняя саблю, несся вперед, к закружившей радужной траве, к зеленой траве,
к земле, истоптанной яростью копыт, к горячей и мягкой родимой земле,
чтобы грянуть о нее грудью... Жена выла по-волчьи, неразборчиво выкрикивая
не то жалобы, не то проклятия, скрюченными когтистыми пальцами хватала и
трясла тело сына. Сбегались, грудились вокруг растерянные москвичи.
С занеглименья, с той стороны, уже, верно, подобрались к стенам и
метали в город горящие, обернутые смоленой паклей стрелы. Пламя вздыбилось
над верхушками хором. Видно, зажгли князев конный двор, гордость Данилы.
<Не тушат! - догадал воевода. - Перепали Юрьевы молодцы. К женкам под
подолы залезли!> - помыслил он, ярея. Что-то стронулось и отвердело в
сердце старого тысяцкого. Он тяжело повел шеей, велел холопам, не глядя:
- Хоромы - тушить! Женок всех - с ведрами!
И побежали, заспешили разом к городской стене. Тогда Протасий, сняв
шелом, встал на колени, сложил сыну руки, ткнулся губами в дорогое, уже
похолодевшее лицо и встал. Сказал сурово:
- Погиб, яко воину надлежит! Отнести в церкву. А вы, - он обежал
глазами ратных и узрел, как тянутся перед ним растерянные было дружинники,
- вас поведу сам!
Он всел на конь и, возвысив голос до медвежьего рыка, приказал:
- Снять всех со стен! Князевых молодцов - ко мне! Копьями гони псов!
Вокруг него уже собирались градские воеводы, подскакивали, ждали
приказов.
- Ты, - оборотил он костистый тяжелый лик к ближнему боярину, - скачи
за реку, сними коломенский полк и - на рысях!
- Тверичи прямь Данилова стоят, перейти реку могут... - неуверенно
возразил было боярин.
- Иван-от Акинфич! Ни в жисть! Побоитце! - отмолвил Протасий с
презрением. - Сымай заставы, всех веди!
И боярин поскакал. И скоро появились сбавившие спеси княжеские холопы
и дружинники, чаявшие было пересидеть сражение в городе.
- Всех построить и - в бой! - велел Протасий. Кто-то - тысяцкий даже
плохо различил кто, - подъехав на дорогом коне, закочевряжился было, и
Протасий, молча вырвав лезвие дорогой тяжелой сабли и страшно оскалясь, с
маху, вложив в удар все, что застилало туманом глаза, развалил спорщика
вкось, от плеча до паха, наполы. И голова с одной рукою, помедлив,
шмякнулась сбочь коня, а полтея, обвиснув, повалилась на другую сторону,
глухо ткнувшись о бревенчатую мостовую. И, уже не глядя на труп, опустив
клинок (стремянный кинулся платом обтереть кровь с лезвия сабли), Протасий
повелел прочим: - Пойдете напереди! - И к своим: - Который умедлит из
ентих, колоть без жалости!
Эти, - коих Юрий нежил и холил, одаривая платьем, оружием, серебром,
позволяя измываться над прочими, - эти обязаны были теперь, в сей тяжкий
час, лечь костьми за своего князя. Лягут! А свои пойдут назади и не
позволят даже и трусам повернуть вспять.
Уже подходил на рысях, гремя по наплавному мосту и низко прогибая
почти зарывшиеся в воду бревна, коломенский полк. <Теперь - всеми силами в
лоб, и пусть поможет Бог или уж решит со мною, как ему нать по совести!> -
помыслил Протасий и, подняв глаза на главы соборной церкви, перекрестил
чело...
Бороздин умаялся за прошедшие сутки вконец; погибал от жары, потное
тело свербело под панцирем, и не почешешь, на-ко! Пришлось спешно вести
полк на выручку великому князю, и теперь, в виду московских стен, лепо
было отдохнуть, отмыть пот и грязь, а там, не торопясь, приступать к осаде
города. Но ни вздохнуть, ни даже поспать старику не довелось. Михайло
объявил бой из утра, а у Бороздина все подходили и подходили останние
рати. И боярин, из упрямства, встречал их сам, хотя давно уж, в его-то
годы, следовало слезти с коня и, свалив заботы на молодших, завалиться в
шатер...
Мал час соснув на заре, Бороздин, у коего все тело ломило и жгло, как
огнем, был точно пьяный и не вдруг соображал, что же происходит. О полдни
он еще бодрился, но к пабедью уже совсем изнемог. Увидя, что княжеские
рати всюду одолевают, он теперь только и ждал отдыха, не чая никакой беды.
Поэтому, когда из разверстых ворот Москвы излились свежие конные рати и,
разметав пешцев, ринули на тверские полки, Бороздин, вместо того чтобы
бросить своих встречь, в защиту пешцев, начал бестолково метаться, отводя
полк, и полк, сбитый с толку своим же старшим воеводой, не выдержал
конного удара, покатился назад, топча и расстраивая тверскую городскую
пешую рать, прославленное стойкостью ремесленное ополчение, которое тоже
смешалось и вспятило, расстраивая ряды.
Никак не мог помыслить тверской боярин, что перед ним все и последние
силы Москвы и что скачущий напереди, со страшно закаменевшим лицом, даже
не опустивший стального пера на шеломе московский воевода - это сам
тысяцкий Протасий, ищущий себе не чести, а смерти.
Михаил слишком поздно увидел замятню у Бороздина и, не зная толком,
что происходит, удержал владимирский конный полк, готовый ринуть в сечу.
Он знал, что в такой каше это бесполезно, может произойти любое всякое, и
ждал гонца от Ивана Акинфича с известием, что тот перешел реку. Тогда - и
не раньше - следовало ударить москвичам в лоб. Гонца не было. Владимирцы
громко роптали. Уже побежала городская исшая рать, и приходилось вводить в
дело запасные полки, но владимирцев он все же удерживал, чая, что Иван
Акинфич наконец-то перейдет реку...
Уже в предвечерних косых и багряных солнечных лучах рубились ратники,
зверея, сшибая друг друга с коней, храня и хрипя, гибли под саблями и
слепыми ударами конских копыт, расщепывая щиты и шеломы. И уже бессчетно
кровавил вновь и вновь Протасий свою дорогую саблю, многажды заворачивал
вспятивших и - достоял-таки. Вдали затрубили тверские рожки, ратные стали
покидать поле, и тогда Протасий велел, в свои черед, собирать остатних
ратников и уводить поредевшие, измотанные дружины назад, к городу. У него
самого плыли уже кровавые круги перед глазами. Бой затухал. А Михаил все
ждал гонцов от воевод левого крыла, и лишь уже поздно-поздно, в начале
ночи, узнал, что Иван Акинфич простоял без дела, так и не перейдя реку.
Так окончился этот день, в коем не было ни победителей, ни
побежденных и про который московский летописец писал потом с торжеством,
что князь Михайло хотя и много пакости сотвори, но <не успев ни что же>.
Пожар детинца погасили только к утру. Успели сгореть княжеские
хоромы, житничный двор, и обрушилась от сильного огня подгоревшая церковь
- первое и единственное каменное строительство Данилы. Ее так и не
восстановили потом, не до того было, сложили деревянную на пожоге.
Ночью Михаил вызвал к себе Ивана Акинфича и имел с ним злую молвь.
- Кабы не ты - город взяли бы нынче! - с тяжелою ненавистью глядя в
гладкое, ражее лицо Акинфича, говорил Михаил, подозревавший измену
боярина. Иван стоял почтительно и только чуть-чуть, совсем незаметно, как
бы про себя, усмехался. Князь Михайло не знал о грамоте Даниловичей, не
мог вызнать! За грамоту ту был спокоен Иван.
Дело было, впрочем, не только и не столько в тайной грамоте
Даниловичей. Узнай Иван Акинфич, что Михайло решительно одолевает Юрия, он
бы перешел реку. Но перейти Москву при неясном исходе боя, а там, гляди,
застрять в тылу победоносной московской рати и быть окружену, разбиту и
убиту, как отец под Переяславлем, - этого он не посмел. Протасий верно
угадал характер Ивана и как в воду смотрел, когда бросил свое: <Не
посмеет!> Старший Акинфич попросту боялся. Впрочем, испугавшись на рати,
перед лицом князя Михайлы Иван не трусил отнюдь и потому не робел и
оправдывался толково:
- На правой руке невесть что створилось, опасно было о реку бродить!
Да и то сказать, княже, прямого наказу не было с полком в заречье
переходить... В зажитье посылал, пограбили малость. Грехом, монастырь
Данилов сожгли... Пополоху наделали, словом.
Михаил мрачно молчал. Не умея возразить, он чуял, однако, в доводах
Ивана Акинфича некую обманную уклонливость. На Переяславль, небось,
кинулись безо Князева слова! Опять же не упрекнешь: то отец, Акинф
Великий, с сына за покойника отца не спросишь.
- Еще скажу, - добавил, помедлив, Иван, взбрасывая на князя и вновь
опуская глаза, - в полках мор открылся. Даве четверо, никак, окончились
железою. Уходить нать, не то всюю рать потеряем без бою! Еще и потому... -
Он не договорил и вновь утупил очи.
Про мор Михаил знал уже и сам. Повестил о том Александр Данилыч,
лично посетивший занемогших ратников.
- Ладно, ступай! - сдался наконец Михаил, так и не решив, что перед
ним: робость, глупость или измена?
ГЛАВА 29
Ночью начались переговоры. Юрий, по настойчивому совету брата,
отступался от всех новгородских дел, рвал тайную грамоту о союзе с
новгородцами противу великого князя, о которой вызнал Михайла,
подтверждал, что Переяславль числит в волости великого княжения, во
исполнение чего разрешает Акинфичам получать доходы со своих переяславских
волостей, и тут же, через баскака, выплачивает все недоданное серебро на
ордынский выход...
Всего этого было мало, очень мало, все это были новые отвертки Юрия.
Следовало, быть может, отнять у Юрия Можайск, но князь Святослав
довольнехонек сидел в Брянске, уже союзником Юрия, и вряд ли обменял бы
свою новую волость на маленький Можайский удел. Следовало, быть может,
