Тем паче что философия Джалаледдина Руми, поэта, глаголившего, яко несть
большой разницы между Христом и Магометом, уже прельстила многочисленное
население Византийской империи - а там были вековые традиции христианства,
процветала высокая жизнь духа и древняя культура церкви! На Руси же ни
тысячелетней традиции, ни великой церковной организации отнюдь еще не
сложилось. Да, был дух народа, не сломленного игом, но дух народа - его
бессознательное душевное устремление - в таком сложном и трудном явлении,
как церковное учение (скажем шире - всякая идеология вообще), сам по себе
мог и должен был оказаться бессилен. Знаем же мы целые культуры и
цивилизации, исчезнувшие потому только, что народ принял гибельное для
него учение, принял сам, с восторгом и подъемом, а там и исчез в волнах
времени, - как кочевые уйгуры, усвоившие философию пророка Мани и через
три поколения выродившиеся и сошедшие с лица земли. Чтобы сохранить
непорушенной православную веру, требовались и знания, и ум, и
неукоснительное проповедание, и борьба, паче жизни самой. Недаром
четырнадцатый век породил мощное монастырское строительство на Руси.
Появляются все новые и новые обители, на пустых местах, в дебрях и лесах;
и те, первые, зачинавшие русское пустынножительство, были чем угодно,
только не разъевшимися и отупевшими от безделья паразитами, как принято
думать про монашескую братию (и примеры чего, увы, в последующие века
также являла-таки наша история). Достаточно напомнить только, что
четырнадцатый век создал Сергия Радонежского, и нам уместно сказать здесь
об этом потому еще, что родился он в те самые времена, о коих идет речь, а
точнее сказать, в 1319 году, через год после гибели Михаила Тверского. Но
и для этого мощного, идущего снизу движения пустынножителей, проповедников
и учителей народных, для множества, отдавших себя вере и родине,
требовалась твердая направляющая воля, и тут мы должны поклониться и
воздать должное неутомимой деятельности митрополита Петра. Это он стал
вперекор проповеди мусульманства на Руси, как и проповеданию латинства.
Это он сохранил в чистоте идею освященного православия, а значит, духовную
независимость Руси от восточных и западных захватчиков. Летопись донесла
до нас лишь один эпизод этой многолетней борьбы нашего митрополита, и то в
смутном и неясном указании, что Петр проклял и отлучил от церкви некоего
Сеита... Кого? И за что? Имя Сеит ведет нас на Восток. (Сеит - духовное
лицо в мусульманских странах.) Почему он мог проповедовать на Руси? Входил
ли он в храмы наши и молился в них, осеняя себя православным крестом? И
как и где произнес Петр проклятие ему? В каком соборе, при стечении каких
и скольких людей, и как происходило само проклятие? Восклицал ли <анафема>
митрополит Петр или как-то иначе отринул Сеита от веры и права посещать
храмы русские? Мы не знаем. Но о чем можно догадаться, - только
догадаться, конечно! - это о том, каким мог быть, ежели он был, разговор
Петра с этим Сеитом с глазу на глаз или в присутствии немногих иерархов,
ибо Петр, конечно, прежде, чем произнести проклятие, должен был убедить
себя и присных и даже и противника в своей правоте.
Что должен был и мог сказать этот Сеит, отстаивая свои взгляды? То
же, что говорилось всегда, всюду и во все века сторонниками слияния вер,
государств и народов. И, конечно, он знал хорошо русский язык, и был
научен и книжен, и <хитр разумом>, и видом, возможно, мало уступал Петру:
был скорее сух и прям, чем жирен и толст, и был дерзостен и огнеглаз, в
седой или черной бороде, с лицом решительным и резким, красивым лицом
таджика, согдийца или араба, горбоносым смуглым лицом, странно похожим по
очерку на лицо митрополита Петра. И, конечно, он ссылался на учение
Джалаледдина Руми, и, конечно, напомнил слова Евангелия: <несть предо мною
еллин, или иудей, или грек>... И, конечно, развернул слепительную картину:
одна вера, один народ, одно царство на всей земле, в коем только
справедливость, благие законы и равенство, но ни войн, ни насилий, ни
розни или вражды.
Что мог ответить ему Петр? Оспорить слова Христа, сохраненные
Евангелием? Отринуть светлую мечту мирной и дружной жизни народив? Нет, ни
отвергнуть Христа, ни оспорить красоты всеобщего мира не мог, да и не
хотел преосвященный Петр. Но он сказал другое. Он напомнил иное многое,
что есть в благовествованиях евангелистов. О несовершенстве людей. О
грехе. Наконец о том, что народы всегда различны и живут своим побытом и
навычаем, несходным с иными. Одни пашут и сеют зерно, другие пасут скот,
третьи мореходствуют и ловят рыбу. И учение любви могут они все принять
только через любовь, а не через принуждение. И все равно - останутся сами
собою. Ибо море и суша, горы и пустыни, лес и степи не переменят места
свои и не съединятся в одно. И что есть научение всех единой вере и
единому способу жизни, как не суета и не обман, ибо одним то будет легко,
и они взвеселятся и возликуют и умножатся и распространятся по земле, яко
песок морской, а другим станет неудобно и утеснительно, и эти почнут
умирать, и терпеть муки, и служить тем, удачливым и веселым. Не худшее ли
рабство воцарит в этом едином собрании разных народов и племен? И кто
может поклясться и сказать: <Клянусь Богом, что законы, утвержденные
смертными людьми, что власть, установленная немногими для многих, будут
справедливы и мудры для всех и на все века?> Да ежели бы возможна была на
земле такая гармония, сходная с гармонией ангелов, так давно уже божьим
соизволением и возникла бы она! Однако зрим мы иное. В борениях и скорби,
в долгом непрестанном мужествовании творится справедливость и сама жизнь
на земле. И не может быть правды там, где не разрешено или невозможно
станет биться за правду! И не может быть равенства там, где не будет воли,
и не царство божие на земле, - царство антихриста проповедуют такие, как
сей муж, по тщанию коего должна православная вера уступить место <вере
арабов>. Пусть каждый народ идет к Богу своим путем, и тогда это будет
путь сердца, а не принуждения, путь радости и любви, а не насилия и
скорби. И сколько бы на пролилось крови и слез на этом пути, - в борьбе ли
народов, в бореньях ли властителей, - все же это будет лишь малая капля по
сравнению с тем угнетением духа, теми муками и теми смертями
инакомысленных, что льстиво предлагает сей проповедник и присные его!
Вот что мог и должен был ответить Петр, ибо сказать прямо, что
проповедь Сеита направлена к тому, чтобы духовно подчинить Русь хану
Золотой Орды и растворить русичей среди прочих народов Дикого поля, -
сказать так прямо он не мог, хоть и без того понимали все, что речь идет
именно об этом - о том, будет или не будет существовать в веках Русь? И
это решалось прежде всего верою, а не борьбою князей за власть над
владимирским столом.
И еще был в споре сем один собеседник, соболезнующий Петру, что тоже
подал голос свой за разность вер и неслиянность племен и религий, хоть он
и не произнес ни слова, и даже видом своим не смутил тяжущихся, но самою
участью своею свидетельствовал зато в пользу митрополита. Собеседником
этим был замученный в Орде и причтенный русскою церковью к лику святых
Михаил Ярославич Тверской.
ГЛАВА 55
- Князю Юрию Даниловичу!
- Здрав буди! Здрав буди!
Гремят и плещут чары и чаши. Звонкой медью, серебром и рыбьим зубом,
резным капом, в серебро оправленным, златом в каменьях и жемчугах и даже
бесценным стеклом веницейским сверкает и искрится праздничный стол. Под
кабаньими тушами, навалами жареной дичи, под чудовищными, в сажень длиной,
копчеными осетрами, алыми горами резаной семги, пирогами, серебряными
бочками стерляжьей ухи, щей, густого мясного хлебова, под точеными
аршинными мисами с белою, сорочинского пшена, кашею, вдосталь начиненною
винными ягодами и изюмом, стонут и ломятся дубовые столы. По просторной
тесовой палате на два света, под неохватными брусьями высокого
гладкотесаного потолка волнами прокатывают веселье и клики. Встают,
подымая заздравные чары, приветствуют князя бояре, купцы, житьи и старосты
ремесленных братств Господина Великого Новгорода. Откидывая долгие рукава
опашней, выпрастывают руки в белом тонком полотне, в шелку, в парчовых
наручах и перстнях, тянут чарами ввысь. И лица в улыбках, и
грозно-задорные хмельные взоры - и вс° к нему, для него! А Юрий -
распахнутый, сияющий, солнечный, лучится весь, весь из счастья и светлоты
- кого-то обнимает, с кем-то целуется и пьет. Тут не надо думать, гадая:
как теперя быть и что делать? Тут сами не дураки, подскажут!
Жизнь положив в споре за высшую власть, Юрий был по поваде своей
скорее исполнитель замыслов, чем творец. Ему, чтобы действовать, нужно
было не задумывать о самом главном. Высшие причины действования были для
Юрия звук пустой. Было родовое: не упустить великий стол из семьи потомков
Невского, - и дрался. Можайск, Коломна, Переяславль - все то было
исполнением или продолжением замыслов Данилы. Даже то, как справиться с
Михайлой Тверским, свалив на него гибель Кончаки, подсказал Юрию Кавгадый.
И теперь, в Новгороде, его ласкают, и дарят, и чествуют, как великого
князя владимирского и новгородского тож (еще Дмитрий не добрался до хана,
и еще ярлык не передан тверским князьям!), и среди пиров и утех шепчут ему
в уши, и он, милостиво соглашаясь, кивает головой: <Свея так Свея! И под
Выборг пойдем, свею выбивать!> И переглядываются, подмигивая, новгородские
вятшие мужи - по-ихнему вышло! На лето назначен поход, и полки великого
князя уже вызваны в Новгород.
И уже когда, отпировав и отгуляв вдосталь, вошли в скалистую и
песчаную, сплошь в красных сосновых борах, землю Суоми, настигло Юрия
известие о решении хана. Но и здесь, посвистывая и зло узя глаза, не упал
он духом. Про себя крепко-таки ругнул Узбека: <За две тысячи тверского
серебра ярлык отобрать! Хорош родственничек!> Поморщился, вспомнив, что
Кончаки-то нет. <Ну и жадна была на ласки татарка! Не умори ее Кавгадый,
замучила бы вконец!>
Под Выборгом стояли чуть не весь август. Били стены пороками, ходили
на приступы. Взяли окологородье, испустошили всю волость вконец. Крепости,
однако, взять не смогли. Свеи защищались отчаянно. Девятого сентября сняли
осаду и, волоча обозы с добром, потянулись назад.
В Новгороде ожидал Юрия строгий вызов хана Узбека. Большой охоты идти
в Орду сейчас, под первый гнев хана, не было, но ханский посол Ахмыл
натворил, передавали, много пакости по Низовской земле, взял и пограбил
Ярославль, иссек много народу... Идти надо было.
Отправился уже под осенние дожди и слякоть, провожаемый боярами, с
обозом, казной и добром. На подарки псам-бесерменам опять невестимо сколь
серебра утечет! Не дают обрасти добром, стригут и стригут, стервы!
И уже в Ярославской волости, на Урдоме, пристигли поезд Юрия
тверичи...
Как оно там створилось, Юрий сам потом не понимал толком. Помнил
скачущий вроссыпь, облавою, строй вражеской конницы, сумасшедшую рубку,
чьи-то яростные глаза и яростный блеск танцующих в воздухе сабель, помнил
стрелы низко над головой, когда он, пригнувшись, рвал сквозь кусты,
холодный веер водяных брызг, и как плыл, фыркая, конь, и как он, мокрый до
плеч, скакал потом под холодным ветром и только молил Господа об одном:
<Уйти, уйти, уйти!> И ушел, запалив и бросив коня, потеряв весь обоз,
казну и половину дружины. Ушел-таки и, петляя, как заяц, добирался потом
