его, а переяславские свои хоромы он и вовсе бросил без сожаления. Понимал,
что Гаврилу Олексича ему не осилить. При последнем свидании с ним, отводя
глаза, пообещал:
- Может, и сквитаемся когда, Олексич!
- Может, и сквитаемся, Олфер! - ответил Гаврило, и только и было меж
ними всех сказанных слов.
В думе Дмитрия, когда Жеребец покинул Переяславль, вздохнули
свободней.
Пятнадцатилетний городецкий князь был влюблен в своего боярина.
Рослые, как все Ярославичи, угловатый и нервно-порывистый, с широко
расставленными глазами и ярко вспыхивающим румянцем на худых, одетых
первым пухом щеках, Андрей в Жеребце видел образец мужа и воина, первый
после покойного отца. Когда Олфер поворачивал к нему красное, одетое
черной бородой лицо и, щурясь, сверкал белками глаз или, снисходительно
хваля за лихую езду, показывал в улыбке крупные белые зубы, Андрей был вне
себя от счастья. Сам не замечая, юный князь старался с тою же ленивой
небрежностью сидеть в седле, так же полунасмешливо говорить с дружинниками
(у него, впрочем, получалось не так - резче и грубей), так же, спросив о
чем ни то встреченного мужика, глядеть через голову смерда и отъезжать,
едва кивнув и не взглянув в лицо. Он и улыбаться старался широко и
презрительно-насмешливо, как Жеребец, и узить глаза в гневе, подобно
Олферу, чего у Андрея, впрочем, тоже не получалось.
И по роду, и по месту у покойного Александра, и по дружбе с юным
Андреем Жеребец сразу занял среди городецких бояр первое место. Тем паче
что Андрей поручил ему должность тысяцкого. Схлестнуться Жеребцу пришлось
только с Давыдом Явидовичем, который и по богатству, и по чести, и по роду
превосходил Жеребца, да, сверх того, был посажен в Городец вдовою
Невского, <отдан> Андрею, с чем, при живой Александре, приходилось
считаться волей-неволею.
Давыд Явидович был старше Жеребца лет на семь. Когда Андрей сел на
княжение, ему уже подходило к сорока. Он был умен и осторожен, но далеко
не робок. Умел, ежели надо, показать себя и на коне, в соколиной охоте, и
перед дружиною, в броне и шишаке. Но всего внушительней и казался и был он
в княжеской думе, в дорогих, веницейского бархата, портах, в соболином
опашне, с золотою цепью и сверкающими перстнями на пальцах, свободно и
прямо восседая и недвижно сложив руки на навершии трости, резным рыбьим
зубом изукрашенной; он казался и ростом больше, и слово его, весомо и
вовремя изреченное, почасту одолевало Жеребцово, приводя последнего в
бешенство, от коего Жеребец совсем терял власть над собой.
В Городец Давыд Явидович перебрался почти одновременно с Жеребцом.
Тогда еще был жив старый Явид (он умер года четыре спустя во Владимире),
служивший Невскому, а потом его вдове, и Александра, чувствуя себя
виноватой, что почти бросила среднего сына (она, и верно, лишь изредка
наведывалась в Городец), упросила старого боярина приглядеть за
<Андрейкой>:
- Нетерпеливый он, нравный! Олферка-то, чать, и не удоволит ему! Ты
уж послужил бы Андрюше, Явидушко!
Явид кряхтел, кланялся, жаловался на болезнь, на годы. В Городец
послал сына, Давыда, сам обещал почасту навещать молодого князя.
Села у них были под Владимиром и на Волге, невдали от Нижнего.
Александра еще придала Давыду большую волость под самым Городцом, выкупив
ее у вдовы Андрея Ярославича. Давыд устраивался прочно. Сам прикупал
земли, строился, снаряжал лодьи с товаром. Двор поставил на крутояре над
Волгой, с высокою повалушей, со многими горницами, что топились по-белому,
с обширными сенями на столбах, для пиров и званых приемов, с тесаными
потолками в покоях и галереей, что опоясывала дом по верхнему покою и
словно висела в воздухе. Из окошек, забранных слюдою, а кое-где привозным
стеклом, далеко виднелись заволжские дали. И бегучая масса воды, то
темно-синяя, то серая, то кованная серебром, далеко уходила в зеленые
просторы, лелея на себе лодьи и насады, купеческие крутобокие учаны и
паузки с товаром, сплоченный лес и рыбацкие, черные, под холстинными
парусами челны.
Среди городецких бояр Давыд Явидович тоже был свой, не то что
Жеребец. У него тут имелись и раньше угодья и земли, его знали и уважали
задолго до переезда в Городец. В спорах и на суде чести перед боярскою
думою, да еще при поддержке Александры, Давыд Явидович мог, пожалуй, и
одолеть Жеребца, во всяком случае, сильно повредить ему перед молодым
князем. Но как-то раз, внимательно посмотрев на Андрея, Давыд задумался и
начал незаметно все более уступать Жеребцу. Все чаще соглашался с ним в
думных делах, перестал обижаться, когда Жеребец лез не в очередь,
заговаривал с ним без прежней злобы, и Олфер тоже помягчел к Давыду, не
очень задумываясь над причинами уступчивости недавнего своего
супротивника.
Однако Давыд все это делал - и уступал, и сближался с Олфером -
неспроста. Князь рос, а у Давыда Явидовича росли дочери. И тут надо было
очень и очень не ошибиться: настроить старика отца, а через него
расположить Александру, да и самого Андрея незаметно приохотить к дому. В
этом случае соперничество с Олфером было вовсе ни к чему и могло испортить
весь замысел.
К тому часу, когда у Давыда умер отец, дело настолько продвинулось,
что даже смерть Явида не могла уже нарушить задуманного. Юный князь всею
молодой кровью прикипел к Давыдовым высоким хоромам, вспыхивал и бледнел
при виде девушки, что унаследовала легкую походку матери и соколиную стать
и выписные брови отца (Давыду было чем прельстить Александрова сына!), а
дома, в постели, метался в жару, уже морщась, с юным отвращением, поминал
ласки охочих женок, которых ему ненароком подсылал или приводил Жеребец,
понимая, с болью и томлением тела, что нужно только ее, ее одну, и никого
больше, и нужно до того, что уже казалось: привели бы ее в изложницу, и
страшно станет, не смог бы даже прикоснуться рукой - как к чуду, как к
диву дивному, как к птице Сирину, птице райской...
Давыд Явидович уже и с великою княгиней говорил, прозрачно обинуясь,
и дочерь показывал Александре. Довольный, после посещений Андрея, заходил
в светелку к Феодоре, глядел, усмехаясь, как та, стараясь не замечать
отца, прикусив губу и темнея взором, смотрится в серебряное зеркало;
подходил, оглаживал своенравно выгибавшуюся станом девушку, спрашивал:
- По нраву князь?
- Ах, батюшка, уйди! Устала я! - отвечала она, полузакрыв глаза и
запрокидывая голову с тяжелой светлорусою косой. И отец выходил, все так
же посмеиваясь. Дело и тут было на мази. Оставалось начистоту поговорить с
Жеребцом (Олфера требовалось сделать своим ходатаем в деле) и добиться,
чтобы князь Андрей сам, первый, а лучше - вкупе с Олфером, попросил у
матери согласия на брак.
Жеребцу накануне разговора он подарил новгородского терского сокола
редкой красоты, выученного и на боровую и на полевую дичь, а незадолго до
того восточную, дамасской работы, саблю и надеялся на успех.
Они ехали по-над Волгой, опередив слуг, и Жеребец первый начал
разговор:
- Окрутить парня хошь?
- Любят друг друга! - осторожно ответил Давыд, не любивший прямых
подходов.
- Башку ты ему закрутил девкой, это верно! - отозвался Жеребец,
показывая зубы и сплевывая.
<Не смеется ли?> - беспокойно подумал Давыд. Молниеносно приподняв
бровь, окинул Жеребца, его черную бороду, сощуренные глаза: нет, Олфер не
смеялся, думал. Давыд заговорил откровеннее. С недомолвками и оговорками,
то и дело быстрыми боковыми взглядами поверяя - не стоит ли прекратить и
все свести к шутке, Давыд предложил Олферу поделить власть так, чтобы
Олфер взял на себя все дела ратные, а он, Давыд, станет думным советчиком
князя. Вдвоем они добудут Андрею владимирский стол и себе первые места в
думе великокняжеской.
- Далеко глядишь! - задумчиво, без обычной усмешливости, отозвался
Жеребец. - Я думал, ты дале, как девку Андрею в постель сунуть, и не
мыслишь, а ты вона куда метнул! Да не осилить нам с тобою! Тверичи,
костромичи, переяславцы, сколь их?! Да еще ростовчане вмешаются, того
гляди!
- Ростовчане не полезут. В Новгороде затевают мятеж противу Ярослава.
А ежели Ярослав не усидит, Василий Костромской сцепится с Дмитрием. Они
сами себя осилят! - возразил Давыд, и Жеребец внимательней, чем раньше,
обозрел своего спутника.
- Сами себя?
- А иначе нам с тобою и ждать нечего! Ярославу сорок лет, Василию
тридцать три, Дмитрию едва за двадцать перевалило... По лестничному счету
когда еще черед до Андрея дойдет, да и дойдет ли!
- А нашего Андрея, - прибавил он помолчав, - надо с Семеном
Тонильичем, князь Василья воеводой, свести. Тот его разожгет, лучше не
нать! И самого Семена на нашу сторону перетянуть не грех. Он роду
высокого, старых владимирских великих бояр...
- Чего от меня хошь?! - сурово спросил Олфер.
- Дак без твоей помочи их, молодых-то, и оженить некак! - простодушно
отозвался Давыд.
Жеребец вновь расхмылился, блеснув белыми крепкими зубами:
- Лады! Оженим молодца! Так и эдак пора ему в бабий хомут!
В себя Жеребец верил. Давыду без него было и впрямь не обойтись.
ГЛАВА 13
Свадьбе Андрея воспротивился было Дмитрий, от чего, однако, упрямство
и страсть Андрея лишь разгорелись еще сильней. Сваты и он сам, наученный
Жеребцом, указывали на пример Ярослава, молодая жена которого, даром что
боярышня, уже показывала в Твери истинно княжеский нрав. Давыд Явидович
сумел обадить и улестить Александру, и Дмитрий махнул рукой. Своих забот
хватало. Новгород позвал его воеводой, и Дмитрий с дружиной отправился на
войну.
Свадьбу справили в Городце без особого шума и без больших гостей. В
досаду отсутствующему Дмитрию Андрей пригласил старшего брата, Василия,
что жил у дяди Василия Ярославича на Костроме. Были также стародубский
князь Михаил, Федор Ростиславич Ярославский, а дядя Василий Костромской со
свадебными поминками послал воеводу Семена Тонильевича.
Семен подолгу беседовал с Давыдом и Жеребцом, внимательно
приглядывался к молодому городецкому князю. У Василия Ярославича
наследников не было, и костромские бояре нет-нет да и задумывались о
будущем. Впрочем, младший брат Невского был еще не стар, наследники могли
и появиться.
Андрей к девятнадцати годам выровнялся. Еще раздался в плечах.
Юношеская нескладность ушла. В порывистых движениях, резком повороте
головы, широких, легко сходившихся над переносьем в гневную складку бровях
начал проглядывать характер. Он уже не смотрел так завороженно в рот
Жеребцу. В думе, закусив нижнюю губу и пристально глядя на говоривших,
что-то решал сам и иногда, сбивая бояр с толку, вдруг резко отвергал всеми
принятое или так же резко требовал иного решения.
У Андрея до свадьбы не было времени толком поговорить с Семеном
Тонильевичем, чего так хотели Давыд с Жеребцом. Голова кружилась от вина,
музыки, шума, томительного ожидания первой супружеской ночи. Вперекор всем
обычаям и порядкам он приехал накануне к Давыду один, без слуг и
провожатых. Бросив коня на заднем дворе, прошел, минуя столовую палату,
прямо на женскую половину хором. Пихнув растерявшуюся мамку, потребовал:
- Вызови!
И когда Феодора, легкими ногами простучав по лестнице, растерянная и
рассерженная сбежала к нему на галерею, Андрей, не слушая и не понимая
ничего, подхватил девушку, поднял, прижав грудью к своему лицу, одолевая
царапающие руки и горячий злой шепот:
- Завтра, завтра же, Господи! Сором, увидят...
