грамоту о мире. Василий отпустил послов с честью, но мира не взял.
Новгородцы с Дмитрием меж тем дошли до Торжка и тут задумались.
Вместо того чтобы из Торжка идти к Твери, стали пересылаться, спорить,
собралось вече. В Новгороде вздорожал хлеб, и, видя против себя почти всю
низовскую землю да татар в придачу, самые осторожные начали говорить о
мире.
Дмитрий, видя замятню и нестроение в полках, сам, добровольно,
отрекся от новгородского стола и был отпущен в Переяславль <с любовью>.
Приверженцы Дмитрия провожали его со стыдом, просили не гневаться, но
говорили: <Не твое время, князь!>
Дмитрию снова приходилось ждать. Впрочем, старший брат
Александровичей, Василий, умер в один год с Ярославом Тверским, и хотя бы
эта постоянная семейная язва, рождавшая между братьями ссоры, недомолвки и
тяжелое молчание, минула. Александра тихо убивалась на похоронах, виня
себя в смерти старшего сына. Однако и она почувствовала облегчение, что
так это кончилось. А скоро ратные события отодвинули воспоминания и
раскаянье посторонъ.
ГЛАВА 20
О том, что будет второе <число> от татар, что снова будут
пересчитывать дворы и налагать дань (и потому, что людей стало больше,
дань, конечно, увеличат!), в Княжеве стали поговаривать еще с осени.
Неясно, кто и принес злую весть, но все как-то не верилось, пока наконец к
самой Масленице не пригнали верхами из Переяславля Гавря Сухой с Мелентием
Ослябей, крича, что едут!
Народ, оставя веселье, заволновался. Выходили, собирались кучками.
Кто-то погнал было в лес, но неожиданно скоро явились княжие холопы, делюи
и ордынцы, заворотили с руганью беглых и начали сбивать народ и вызывать
старост и понятых.
Татары в остроконечных шапках, не переяславские, а иные какие-то,
злые и подобранные, зорко озирающиеся по сторонам, ехали вереницею, один
за другим, их кони сторожко и легко бежали след в след, как волки,
вышедшие на добычу. С ними, посторонь, рядом с тропой, проваливаясь в
рыхлый снег, скакали переяславские и владимирские ратные, торопились,
сбиваясь с рыси, что-то объясняя, и один татарин, то ли не поняв, то ли не
желая слушать, вяло, не поворачивая головы, махнул плетью - и ратник,
ожегшись, шатнулся, дернулся вбок и отстал, утирая разбитое лицо.
По деревне поднялся вой. Хлопали двери изб, что-то несли, волочили,
вели скотину. Марья Микитиха волочилась по земле, вцепившись зубами в
веревочный повод своей пестро-белой коровы, а двое переяславцев толклись,
не зная, что делать. Один тянул корову, другой пытался оторвать Микитиху,
а потом, махнув рукою, достал нож и отмахнул повод ножом. Микитиха еще
лежала, а потом, вскочив, побежала вслед. Ее схватывали раза три, она
вырывалась с истошным воплем.
К ним тоже пришли, и Федор, бледный, стоял, глядя на Грикшу, который
совсем по-отцовски жевал челюстью и вытаращенными глазами глядел то на
ратных, что выносили кули с зерном, то на соблазнительно торчавший у
крыльца дровокольный топор. Грикшу так и дергало, и Федя тоже примеривался
к крайнему мужику, ожидая только первого братнего движения, когда во двор
вошел бледный дядя Прохор и, строго бросив Грикше: <Охолонь!> - сам взял у
ратного куль и понес назад. Переяславец распрямился, обвел глазами двор,
дернулся за Прохором - глаза у него были бегающие и тоже одичалые - и
вдруг, плюнув, поворотил и побежал со двора. У ворот остановились сани.
Незнакомый мужик - по платью боярин - вылез из саней. Прохор воротился,
встречая. <Здесь чисто!> - отрывисто сказал он и повел боярина в дом.
- Постелишь, мать! - велел он, заходя за боярином в избу, куда Федя
уже успел заскочить. Мать сурово поклонилась гостю.
В избу зашли потом еще четверо ратных. Их кони во дворе хрупали
зерном. Ужинали в тяжелом молчании. Мать, не садясь, подавала на стол.
Переяславцы дружно грызли вареную баранину, уминали пироги и кашу, пили,
отдуваясь, квас, изредка роняя малопонятные для Феди замечания.
Татары остановились в Княжеве, и им каждый день резали лошадей. Мать
надеялась, что ее минуют, но дошел черед и до их двора, до того, страшного
для крестьянина часа, когда рабочую лошадь, в силе, холеную, береженую,
или - как у них - будущую рабочую лошадь ведут на убой. И Белянка - видно
было по глазам - знала, куда ее ведут, и жалобно глядела и ржала, упираясь
с дрожью всей кожи, а Грикша ушел в клеть, и там Федя нашел его, плачущего
по-отцовски, молча: мелко тряслись плечи и шея. Он яростно поглядел на
Федю и с ненавистью прошипел:
- Уйди!
Белянку забили на задах, чуть ли не за домом. Забивал кухмерьской
мужик, коротенький и большеголовый, со скверною улыбкою на лице, и потом
они все зашли в избу: боярин, и другой боярин, знакомый, Гаврило Олексич,
что приехал только что из Маурина, и ратники, и коротенький кухмерьской, и
дядя Прохор, про которого Федя сперва подумал, что он пьян, - так
пристально, иногда весь вздрагивая, глядел он, так горячечно пылали щеки.
- Ето дело - рабочих коней бить?
- Конь не рабочий! Пошто врешь? Кобыла и не езжена еще! Вас тут,
таких крикунов, поучить хорошо, самому чтоб мало не было! - спесиво
отмолвил боярин.
- Ты, боярин, мне не грози! Я тоже на ратях бывал, с князь
Александрой ходил, дружинами правил! - с угрозой отозвался Прохор.
Боярин засопел и сбавил тон.
- Чтой-то ты не то баешь! - пропел, покачивая головой, кухмерьской
мужик, ладясь польстить начальству.
- А тебе сколь заплатили? - кинулся на него Прохор. - Скажи!
- У нас кобылу свели уже князь Василья ратны, дак опеть! - высоким
голосом сказал Федя.
- А оставлен вам конь! У вас тут еще есь добра! Наши вот места совсем
запустели! - возразил владимирец.
- Страшно ето, когда рабочих лошадей... И пригнали бы коней своих! -
не унимался Прохор. - У нас конины не едят! Чего народ злобите! Коней
бить, дак ето всюю жисть рушить!
Прохор порывался, вскрикивал, и Федя снова подумал, что он пьян.
(Потом узнал, что кухмерьской не смог сразу убить Белянку и валил ее дядя
Прохор.)
- А вы зачем? Татарам, ежели... Ежели татары - власть, дак и вас не
нужно!
- Ты, Прохор, осторожнее! - сердито вмешался Гаврило Олексич, - сам
живешь, я знаю, как! Вконец еще не разорили тебя!
- Разорили не разорили... Ты, Гаврило Олексич, не то рек! Ты то...
Пущай... Вот шапка одна, да знать, что с головы не сымут!
- Пото и плотим, чтобы не сняли с вас шапок, да и голов дурных в
придачу! - возразил, прикрикнув, Гаврило.
- Я вот походом ходил... - не уступал Прохор, - Новгород зорили, с
костромичами ратились... Почто?!
- Великого князя прошай!
Федя, не в силах смотреть, как убивают Белянку, вечером все-таки
вышел на зады. Внутренности кобылы лежали в кучке, и собаки уже бродили
около. Деревенские кони вереницей, осторожно ступая, подходили и нюхали
снег.
- Товарища свово чуют! - скорбно прозвучал над ухом чей-то голос. -
Теперича и не запречь будет...
Федор поворотился и, спотыкаясь, побрел домой.
Татары, переметив избы и людей по всей округе, уезжали на другой
день, опять друг за другом, тою же волчьей тропой. Оба боярина уселись в
широкие, под ковром, на кованых полозьях, сани. Запряженная трояка, с
ходу, виляя, понесла, и ратники запрыгали на седлах, вытягиваясь в ряд.
На выезде, когда сани, мало не вывернув седоков, скатились с бугра и
по наезженной санной дороге вылетели на лед озера, Гаврило Олексич
поворотился, пробормотал:
- Так-то вот! - Хотел что-то сказать, подвигал кадыком, но сказал
только: - Завтра в Вески!
- В Вески! - отозвался владимирский боярин.
Вечером того же дня в избу Михалкиных собрались бабы. Дядя Прохор
только заглянул, вызвав мать, сказал, что весной даст им жеребенка, когда
его каряя кобыла ожеребится.
- Я заплачу, - отвечала мать.
Прохор как-то резко махнул рукой и, кривясь лицом, быстро ушел.
Мать поставила на стол миску с репой и квас, резала хлеб. Бабы
черпали квас, чинно отпивали. Вздыхая, сказывали, у кого что отобрали.
- Татары тоже люди! - помолчав, молвила Олена. - Сказывали, когда
громили их, по князь Лександровой грамоте, по всем городам, и на Устюге
был тогда ясащик Буга-богатырь, и взял он прежде у одного крестьянина
дочь, девушку, понасильничал, за ясак, себе на постелю взял ей. А как
пришла грамота, что татар бити, и девка сказала ему... Уж невесть почто,
верно, слюбились там! И он пришел на вечье, и народу всему кланялся: не
убивайте, мол! И принял веру християнску, и на девке женился на той, сором
снял с ей, овенчались.
Рассказывая, Олена смотрела задумчиво прямь себя. У нее свели четырех
овец, забрали портна, овес да две кади ржи...
Потрескивала лучина, бабы вздыхали. Фрося, что сидела ближе к светцу,
вздымая жирную грудь, наклонялась, брала новую лучину и вставляла в
светец. Мать вымолвила в сердцах:
- Княжесьво большое, хорошее, ето не дело - у вдовицы последнее
отымать!
Сноха Дарья, помолчав, отозвалась:
- Власть-то какая ни будь, животам бы полегче!
Грикши не было. Где-то пропадал уже день, и мать не спрашивала, где.
Федя вышел в звездную стыдь. Постоял, потом сами ноги отвели его под
навес, где одиноко стоял Серко, их последний конь, последняя надежда, и
беспокойно переминался, не чуя рядом привычного дыхания Белянки.
Федор так и не лег спать. Когда небо слегка посветлело, он, издрогнув
от холода, пошел запрягать коня. Пока татары стояли в деревне, никто не
ездил ни за дровами, ни за сеном.
Грикша появился о полдень, и они возили вдвоем, молча накладывали, по
дороге соскакивая и труся рядом, чтобы облегчить воз, на взъемах дружно
наваливались, помогая коню. Было страшно, что Серко без смены не выдержит,
и верно, пока возили, стало видать проступившие ребра и спекшийся,
засохший след от седелки на холке коня. К тому же боярские кони сильно
подъели овес и ячмень, и Федор с беспокойством подумал, что Серка,
пожалуй, не пришлось бы ставить на сено, а сенной конь так не потянет, как
ячменной, и еще весна, и пахать...
Федор подтянул чересседельник, покачал за оглобли и шевельнул вожжой.
Серко, горбатясь, переставлял копыта, а он угрюмо думал, что все это -
Василий Костромской или ихний князь Митрий одолеет в борьбе за Новгород,
кто будет великим князем и будет ли им после Василия Дмитрий Лексаныч или
кто другой - совершенно неважно, а страшнее всего, ежели станет конь и не
потянет больше. <Власть-то какая бы ни была - животам бы полегче!> -
вспомнил он Дарьины слова.
Серко мотнул шеей и стал, и у Феди захолонуло сердце. Но конь разведя
и напружив задние ноги, потужился и оросил снег желтой пенистой струей.
Постояв, он без зова вытянул шею и, сдернув с места тяжелый воз, тронулся
дальше. Конь был хороший. Ежели дядя Прохор еще даст им жеребенка, так
они, пожалуй, огорюют и эту беду.
ГЛАВА 21
Зимою во Владимире митрополит Кирилл, незадолго до того воротившийся
из Киева, где он объезжал галицкие и волынские епархии, устроил церковный
съезд иерархов всей земли. Из Переяславля собиралось большое выборное
посольство. Грикша ехал в числе монастырских слуг и сумел уговорить келаря
взять также и Федора.
К этой зиме они поправились. Пашню вспахали и собрали неплохой
урожай. Дядя Прохор жеребенка отдал задешево, почти подарил. Федя,
научившийся ремеслу, приработал в плотницкой дружине на починке большой
монастырской церкви. С Козлом они дружили по-прежнему, но встречались
