- Или у твово батьки! - горячится Козел.
- Мово батька лодью трогать нельзя, сам знаешь, - спокойно отвергает
Лин°к и прибавляет: - Хлеба где взять? Из дому много не унесешь!
- С княжой пристани... - нерешительно предлагает Яша. - Там кули
лежат с рожью и сторож один. Он когда спит, можно с берегу пролезть и куль
тиснуть. Нам куля, знашь, на сколь хватит!
Федю такие мелочи, как лодка и хлеб, интересуют мало. Он откидывается
на спину, подложив под голову руки, и, вздохнув, роняет:
- А что, братва, примут нас новгородские?
- А чего не принять?! - Козел поворачивается к нему еще более
заострившейся за последний год мордочкой с оттопыренными ушами. - Мы в
дружину пойдем, немцев зорить будем!
- В дружину мальцов не берут! - отверг Линь. - Тебя любой немец
долонью хлопнет, ты и сдохнешь!
- Да?! А это видел?
- Чего!
- А чего!
- А ничего!
Козел с Линем задираются уже без толку. Кончается тем, что Козел
кидается на Линя и опрокидывает его на спину, но Линь вывертывается и, в
свою очередь, прижимает Козла к земле.
- Дело говорим, а вы тут! - кричит на драчунов Яша.
Линь, наконец, отпускает Козла, предварительно щелкнув его три раза
по лбу.
Успокоившись, еще дуясь друг на друга, приятели вновь усаживаются
кружком, и Федя начинает сказывать, полузакрыв глаза, и ребята стихают,
завороженные.
Федя сам не знал, где узнал все то, о чем сейчас, мешая быль с
вымыслом, баял приятелям. Одно - приносили калики-странники, другое
сказывала бабушка в Мелетове, куда они с матерью ходили на Успеньев день,
иное вспоминали старики, побывавшие в дальних городах и землях... Но все
это в Фединой голове перемешалось, соединясь в причудливый сплав, и
получилась одна, растянутая на много дней, постоянно обновляемая Федей
сказка-мечта.
И вот уже отпадают досадные домашние злоключения и что нет хлеба и
лодьи и маловато лет жизни... Уж прошли годы, уже собрали они дружину
удальцов и плывут в Студеное море, где живут одноглазые люди аримаспы с
одной рукой и одной ногой, и темно, только сполохи играют, бегают по небу
огни, а еще там есть народы, замкнутые в горе, которые просят железа, а за
железо дают рыбий зуб и меха. И они там торгуют и сражаются, и вся дружина
гибнет от холода и одноглазых людей, и только они одни остаются и плывут
назад, и у них полная лодья соболей и горносталей, и серебра, и рыбьего
зуба, и всего-всего! И потом они снаряжают новую дружину, куплют себе
красные сапоги, и новгородские брони, и шапки с алым верхом, как у самого
князя...
- Не, мне зеленые! - перебивает Козел.
- Ну, тебе зеленые, - соглашается Федя и добавляет: - Жемчугом шиты!
Вот так, по краю, и тут, от носка, - показывает он на своей босой ноге.
Козел, подавленный, умолкает. Он-то и не видал еще ни разу близко
шитых жемчугом сапог.
- Молчи, Козел! Вот, Козлище, вечно ты! - шипят Яша с Линьком. Потому
что не от лодки и не от хлеба, а от Фединых рассказов возникла у них эта
мечта - плыть в далекий Новгород за добычей и славой.
...Потом они плыли на Запад, в немецкие земли, продавали соболей,
покупали ипский бархат и золотую парчу, и на них нападали свеи, и
начинался бой. Свеи все были в железных кованых заговоренных бронях, и их
нельзя было ранить ни копьем, ни мечом, но наши стаскивали их крюками с
лодей в море, и свеи тонули, захлебываясь в холодных волнах, а они
возвращались с полоном и добычей.
- А затем мы вернемся в Переяславль!
- Девки-то бегать начнут! - восклицает Яша.
- Девки вырастут. Уже пройдет много лет, и нас никто не узнает! -
важно поправляет Федя.
...Все уже станут старые, дядя Прохор потерял глаза, и они привозят
ему волшебной воды. <Ты ли это, сынок?> - спрашивает дядя Прохор Линя, и
Линек мажет ему глаза волшебной водой, и дядя Прохор прозревает, но боится
признать сына в такой богатой сряде...
Федя побледнел от вдохновения. Неважно, что третьеводни его с позором
побили криушкинские, а вчера, когда играли в горелки, он никого не сумел
поймать и над ним смеялись... Тут он делит и награждает, щедро раздает
звания, и Яша, поскольку не знает грамоты, только потому и не становится у
него боярином.
Затем они вновь отправляются на войну в далекие земли, помогают князю
Дмитрию, добираются до Киева и гибнут в бою с татарами, победив самого
храброго татарского богатыря...
- Други, а ежель Борискину лодью увести? - предлагает Линек. - Стоит
без призору, а?
- Задаст!
- Не задаст! Бориско мужик смиренной.
- Мы вернемся из Новгорода и подарим ему лодью с красным товаром! -
решает Федя, еще не очнувшись, сам завороженный своею повестью.
В это время слышится сердитый крик:
- Ироды, неслухи окаянные! Домой подьте! Живо!
- Матка зовет! - мрачно заключает Линек.
Ребята еще сидят поджавшись, гадая, авось пронесет, однако сердитый
зов не прекращается, и к нему присоединился визгливый голос Яшкиной
старшей сестры,
Яша вылазит первый из шалаша, за ним, с неохотою, следуют
остальные...
Они так и не собрались в свое путешествие, ни в этом году, ни потом,
хотя даже бегали на княжую пристань, глядели на бочки и кули с товаром,
суету мужиков, что носили, катали, таскали и перегружали, не обращая
никакого внимания на будущих храбрых воинов. По дороге домой их ловили
криушкинские, и приятели спасались от них по кустам...
Подошла осень. Бежать, куда бы то ни было, стало поздно. А тем часом
Яшку отдали в Переяславль к сапожнику, учиться ремеслу. Степка Линь все
деятельнее помогал отцу, втягивался в хозяйство - все они, прохорчата,
были работящие - и все реже вспоминал ихние с Федей замыслы.
Феде, который изредка продолжал посещать монастырь, а больше читал
дома с братом, тоже некогда стало бегать по оврагам. Грикша учился упорно
и в свободное время помогал священнику в церкви, так что матка все чаще
перекладывала хозяйственные работы с него на Федора. Федя и вовсе бы
бросил книгу, кабы не Грикша. Он нет-нет да и говорил матери, строго
сдвигая брови:
- Федора тоже учить нать!
Нрав у матки со смерти отца заметно испортился. Она сердито швыряла
поленья, ворча на Грикшу, как когда-то ворчала на батю: <Ирод, на мою
голову!> - дала подзатыльник Проське, та завыла.
- Да что ты така поперечная! - срывая сердце, закричала мать. - Ягод
не принесла, где-ка слонялась полдня!
- Они там испугались все, русалку увидали! - пояснил Грикша.
- Да! А мы с девками пошли, - всхлипывая и утирая нос, зарассказывала
Проська, - пошли до кухмерьских пожен, а дождик пошел, мы и сели под елку,
а потом побежали, глядим, а она-то и вышла из-под елки, и мы бяжим, а она
так идет плавно...
- Кто ни то из кухмерьских и был-то!
- Да! А высокая, с елку вышины, и коса до сих пор. Мы и побежали, и
ета русалка дошла до осинника и пропала там. Мы и не смели никуда пойти.
- Выдумываешь все! Стойно Федора! - ворчливо отозвалась мать. Присев
и горестно подпершись рукой, она неподвижно уставилась перед собою,
мысленно пересчитывая нынешний небогатый урожай.
- Не знай, нонче баранов резать али додержать до Покрова! Чего делать
будем? Как дожить-то до новины?
- Доживем! - солидно отозвался Грикша. Он сидел у окошка, ловя
скудный свет, разбирал <Устав праздничной службы>. - Никанор ищет
паренька. Может, Федю отдать ему? - предложил он, не отрываясь от книги.
ГЛАВА 17
Никанор был старик сосед, тоже княжовский, знакомый и добрый. Он
иногда заходил к ним посидеть, побалакать, и необидно подшучивал над
Федей. Дети у Никанора были уже взрослые мужики и все <в разгоне>: один по
кирпичному делу, другой по кровельному, третий кузнечил в Переяславле, и
собирались домой они только на праздники.
Как потом, много лет спустя, понял Федя, в ту пору Никанор еще не был
так стар, как ему казалось. Он просто рано поседел и рано начал лысеть. Но
десятилетнему мальчишке Никанор, с его круглой, как у Николы-угодника,
бородою, большелобый и морщинистый, казался уже дряхлым старцем. Никанор
ходил косолапя, на кривоватых коротких ногах, и так же косолапо, носками
внутрь, слегка переваливаясь, ходили-бегали его взрослые сыновья. Когда
они, жаркие от выпитого пива, веселые, с женами и детьми набивались в
Никанорову избу, хлопали по спине Никанориху, а та, притворно гневаясь,
лупила их чем попадя, подымался шум и гам, а Никанор лучился весь,
вскрикивая, правил застольем и весело сыпал неподобные слова. А напившись,
свирепо таращил светлоголубые глаза в красных прожилках и начинал спорить
и хвастать:
- Мы с Шалаем вон какие бревна здымали! Тольки двое!
- Молчи ты! - обрывала его Никанориха. - Шалай был мужик, дак трое
нужно мужиков, што медведь! Он и один бревно здымет!
- И я! - тряс головой Никанор. - И я, когда молодой был, меня на селе
только Чуха кривой обарывал! А боле никто!
Он закашливался, выжимая слезы из глаз, крепко сплевывал себе под
ноги и растирал лаптем. А Никанориха опять ругала деда, что не отойдет
плевать к печному углу.
Федю он полюбил, и Федор привязался к старику. Никанор прежде
осмотрел Федин топор, пощелкал, похвалил, спросил:
- Батькин? Отец еще, поди, правил? (Плотницкий батин топор со смерти
отца лежал в коробьи без дела.) Не сильно ярый топор! - заключил Никанор.
- Ярый топор хуже...
Потом Федя, надрываясь, вертел тяжелое точило, а дед, взобравшись на
скамью и вложив топор в держалку, водил и водил по крутящемуся камню,
словно очищая топором с точила бегучую ленту воды, подымал лезвие к носу,
проверяя, снова опускал, наконец, когда Федя уже совсем вымотался,
разрешал:
- Да ты отдохни! Мастеров по топору да по топорищу признают! Мы еще
при князь Александре на Клещине терем клали, дак боярин первым делом:
<Покажь топоры!> Топор поглядит, похвалит: <Мастер!> Вот! - Никанор клал
топор лезвием и кончиком рукояти на бревно. - Так нужно! Помни! Без
снаряду нет мастера! - И, усмехаясь, добавлял: - Без снаряду и вошь не
убьешь, н°готь нужон!
Они клали новую житницу у боярина Феофана. Никанор учил Федю, как
хитро, вагами, поворачивать тяжелые стволы, закатывая их друг на друга и
легко вращая на весу. Сразу поставил затесывать комли, <сомить>.
- Вот ето сом! А вот ето называтца залапка, - говорил он, делая
легкую зарубку-затес на бревне. - Счас оборотим, обрубим, а потом будем
палажать второе дерево...
Укладывая первые бревна, Никанор долго щурился, приседал, сказывал,
как криушкински плотники ровняют ряд <по воды> - глядя на озеро...
- Напарью, напарью подай! - кричал он Феде и тут же хвастал: - Видал,
Федюха, какая у меня напарья? Ни у кого такой нет!
- Через оглоблю смотришь! - окликал его Никанор спустя час. Федя не
сразу понимал, вопросительно взглядывал в доброе, хитро сморщенное лицо
старика.
- С изнутра, от себя надо глядеть, тогда николи не подгадишь! -
пояснял Никанор. - А так, через топор, не гляди, накривишь!
С Никанором работать было занятно и весело. Федя старался изо всех
сил.
- Не смял жало? - спрашивал старик. - Гляди, етот сук вырубать
будешь, не сомни топора!
Доставая сточенный брус - поправить топор, - он каждый раз говорил
Феде:
- Дай направлю и твой!
Первое бревно, в котором Федя кое-как сумел выбрать паз, Никанор
похвалил, за третье выругал:
- Мелко берешь! Только поцеловать придется! Черту подай!
Чертой была двоезубая вилка с загнутыми концами. Ею Никанор
проскребал след, докуда рубить.
- Ежель углем... - несмело предложил Федя. - Виднее!
