- Черту надо видеть и так! - строго отверг Никанор.
- Как кладывашь! - уже орал он на Федора к концу первого дня, и тот
готовно брался опять за вагу.
Федя был мокрый после работы, но довольный. Хитрое плотницкое дело
нравилось ему и раньше. Теперь же, когда открывались потаенные трудности
ремесла, о которых, глядя со стороны, он и не догадывался, начинало
нравиться еще сильней. И, глядя на положенные ими три венца, он уже и сам
видел будущую клеть как бы готовой и говорил дома, что житница у них
<красовитая будет!> А потом повторял к месту и не к месту любимую
Никанорову пословицу: <Не клин да не мох, дак и плотник сдох!>
Между делом старик сказывал ему плотницкие бывальщины, поминал
хороших мастеров, и тех, кто жил в соседних деревнях, и покойных,
<старопрежних>. Он, кажется, помнил про каждый большой дом: кто, когда и с
кем его клал, какие мастера что рубили... Рассказывал, как еще в
Никаноровой молодости клали они терем богатому купцу на Переяславле и
хозяин сам проверял - ощупывая руками каждый ряд - хорошо ли уложен мох.
- А надоело! Ряд положим - хозяина зови. Кака работа! Дрын положили
ему в паз, мохом прикрыли, он и не почуял, хитро сделали. Ну, погодя
говорим: <Глянь, хозяин, што у тя тут!> Он помолчал, ушел к себе. Погодя
несет корчагу с медом. Вот, говорит, мужики. Сегодни пейтя, а потом уж на
вашу совесть, говорит... И боле не проверял.
Они кончали, когда уже подмерзла земля и начали кружиться первые
снежинки. Никанор хотел обязательно свести кровлю до снегов, да и уговор
такой был с боярином.
Заваливать верх, для тепла, порешили муравейником.
- Муравейник кладоваешь, николи гнить не будет! - пояснил Никанор.
По первому морозу они со стариком ездили в лес, прозрачно-серый и
сквозистый в ожидания снега, нагребали муравьиные кучи.
- Об эту пору только и берут! - объяснял Никанор Феде. - Мураши
куды-то там уходят в землю, у них там и еда и все. Видал белые яйца? Это
ихний корм. Муравейник и зимой можно брать, николи не промокает, сверху
только корка у его сделатся. Медведь-шатун, быват, пробьет сбоку дыру
лапой, выгребет, залезет туда и спит. Мы о прошлом годе за Мауриным
пятнали дерева, и большо-ой муравейник! Ну и ето дерево тоже запятнали. А
потом Санька Шевляга пошел да и видит: следы-то идут, он там, в
муравейнике и сидел! Знатье бы, говорит, обухами забить можно! Зимой у его
мясо сладкое, а вот летом уж не такой вкус в ем. Большо-ой зверь! А не ест
всю зиму и не худеет он! Он лапу сосет, жир у его к осени на подошвах, и
ето у него там переходит как-то, тем и пропитывает себя.
С княжичем Данилкой нынче Федя совсем не встречался и вспомнил о нем
зимой, когда они работали уже у другого хозяина, в городе, доканчивая
обвязку верхней галереи, и услышали, как сосед что-то кричит им со своего
двора. Никанор освободил ухо от шапки, и Федя опустил топор, вслушиваясь.
- Князь Ярослав помер! Из Орды шел! - прокричал сосед.
- Теперь кто ж? - подумал вслух Федя (тут-то и вспомнив <своего>
княжича).
- Нас не спросят! - отозвался Никанор. Помолчал, тюкнул и, задержав
топор, сердито прибавил: - Тут теперь слухать надо: татары бы не пришли!
ГЛАВА 18
Вскоре Федя узнал, что князь Дмитрий Александрович вновь собирает
дружину. Его позвали новгородцы на княжение. Полузабытые мечты вспыхнули в
нем с прежнею силой, и Федя горько позавидовал ратникам, что уходили в
Новгород, в город-сказку, в город, где остался отцов дом. Дядя Прохор баял
про это. А матка как-то в раздражении обмолвилась перед Фросей, не зная,
что Федя торчал в избе:
- У него там сударушка была, новгороцка, пото надо мной и лютовал!
Прости ему, Господи, царствие ему небесное...
Все это вызывало у Федора острое любопытство. И то, что у покойного
бати была где-то там, в Новгороде, <сударушка>, тоже по-новому занимало
Федю, рождая к отцу какое-то странное теплое чувство.
Он очень вытянулся за год, что работал с Никанором, и уже таскался с
приятелями на беседы, где они, <стригунки>, чаще всего толпились в углу,
завистливо поглядывая, как старшие ребята задирают девок.
Однажды Козел предложил ему новую озорную проделку: попужать девок в
овине во время гадания:
- Они ждут, что их овинник погладит лапой по тому месту, ну а мы
возьмем рукавицы да и мазанем! - заранее ликовал Козел.
Феде стало страшно предстоящей забавы, когда они притаились в темноте
под слегами, в пахнущей угольной горечью овинной яме. Дрожь пробирала не
шутя: а вдруг овинник схватит? Но еще больше хотелось напужать девок.
Наконец раздались шаги, робкий пересмех.
- Кто да кто? - одними губами спросил Федя.
- Фенька с Машухой! - тихим шепотом отозвался Козел.
Ребята затихли, стараясь не дышать. Вот слеги зашевелились,
заскрипели, послышалось пыхтенье и ойканье девок, укладывавшихся вверху,
на жердях. Козел больно ткнул Федьку под бок, сунул в руку рукавицу.
- Ой, кто тут? - спросила Фенька заполошным голосом.
Ребята разом словно умерли.
- Дышит кто-то, Фень!
И опять тишина. Наконец девки отдышались, заговорили:
- Никого нет, показалось...
- Фень, как будет-то? Стыдно чего-то!
- Молчи! Овинника испугашь!
Девчонки захихикали, и тут ребята стали вставать на дрожащих,
напряженных ногах, а Федя, забыв рукавицу, с разом пересохшим ртом,
потянулся голой рукой наверх, туда, где смутно чуялось живое тело.
- Ой! - вскрикнула Фенька. Козел первый тронул ее рукавицей.
Жерди затрещали. Федя стремительно встал и, сунув руку между жердин,
поймал голую ногу девушки. Просунув руку дальше, он ощутил ласковое тепло,
от чего его разом кинуло в жар, и тотчас Машуха завизжала в голос и
подпрыгнула, а Феде больно сдавило руку жердинами, и он вырвал ее, ободрав
в кровь. Девки уже стремглав, с воплями, летели в деревню.
Козел вдруг схватил Федьку и кинул его на дно ямы. Федька вскочил,
отбиваясь. Так, пыхтя, они возились некоторое время, пока запыхавшийся
Козел не вымолвил:
- Будя!
- А лихо мы их! - выдохнул он погодя и шлепнул Федю по спине. Федя
был как в полусне. Он невпопад отвечал Козлу, когда шли домой, постарался
скорее, выхлебав кашу с молоком, забраться в клеть, под овчину, и в душной
темноте постели крепко прижал счастливую ладонь к щеке да так и заснул
своим первым недетским сном.
Странно, что это ощущение воротилось к нему через год, весной, уже не
связанное с Машей. На нее он долго стыдился смотреть, а потом как-то и
совсем забыл. Маша через весну вышла замуж в Купань и, говорили, хорошо,
так что Федя не испортил ей судьбы, тронув девушку голой, а не мохнатой
рукой...
ГЛАВА 19
Иные, грозные события захватили всех, и старых и малых, в том
неспокойном году.
Неожиданно воротились переяславские дружинники из Великого Новгорода.
Федор на дворе запрягал Лыску, когда в ворота зашел дядя Прохор и, на ходу
подергав чересседельник, молвил:
- Отпусти! Хомут давить будет!
- Воротились?! - у Федора рот растянулся до ушей. Прохор качнул
головой, с промельком улыбки. Румянец на его щеках был темно-красен, почти
коричнев, глаза, утонувшие под прямыми, выгоревшими добела бровями,
щурились с чуть заметной грустинкой.
- Хуже, Федюх! - отозвался он. - Гонят нас из Нова Города в шею, а мы
опять идем!
В Переяславле собирали новую рать. Бояре вооружали холопов, горожан,
созывали народ из деревень.
Грикша на этот раз тоже отправлялся в поход. Грикша взял молодого
коня, которого, как и старого отцова коня, назвали Серым. Во дворе у них
стоял теперь новый жеребенок, кобылка Белянка, и они уже не раз судили и
рядили, продавать ли ее или держать про себя.
Переяславские полки ушли на север. Вести от них доходили смутные и
разноречивые, потом перестали приходить совсем. Потом, как-то разом и
неожиданно для всех, в Переяславль вступили костромичи. Говорили, что это
дядя князя Митрия, Василий, со своею ратью.
В Княжеве костромичи побывали тоже. У них со двора свели Лыску, и
мать выла и цеплялась за стремена ратников. Хорошо, оставили Серка и
молодую кобылу.
Костромские мужики лихо разъезжали на конях, со свистом и гиканьем,
задирали баб, в Мелетове подожгли скирду хлеба, и огонь полыхал высоко над
кровлями, и все бегали смотреть и боялись, что пламя перекинется на сараи,
а там и вся деревня сгорит.
- Где наши-то ратники?! - зло толковали мужики.
Вторая, наспех собранная переяславская рать стояла за Горицким
монастырем и не двигалась, костромичи тоже не совались к Горицам, только
изредка перестреливалась сторожа с той и другой стороны.
Василий Костромской въехал на княжой двор под ругань, плач и беготню
всей дворни. Его встречали испуганные дворский с ключником и трое бояр.
Александра отказалась выйти к деверю на крыльцо и встречала Василия уже в
теремах. Бабы и мужики-холопы высыпали во двор - смотреть костромских
дружинников. Потом обедали в столовой палате, князь Василий с боярами. А
дружину кормили в молодечной и на сенях.
До вечера Васильевы воеводы пересылались с горицкой ратью. О чем-то
князь Василий говорил с татарами на ордынском дворе. Ночевали в теремах,
выставив у ворот, по стенам и по-за городом сторожу.
Когда Василий отъезжал, Данилка вышел на крыльцо вместе с Ваней,
показав на костромского князя, сказал:
- Это твой дедушка!
Князь Василий остановился, поглядел внимательно в большие, недетские
глаза Ивана, поискал взглядом сноху-двоюродницу, что-то хотел сказать, не
сказал ничего, махнул рукой. Высокий, он садился на коня, а Данилка глядел
с крыльца и как-то все не мог понять своего младшего, когда-то веселого и
простого дядю.
Дома потом долго горевали, ругмя ругали какого-то Семена, боярина
Васильева, считали убытки, что было проедено, пропито и растащено
костромскою ратью.
Василий, как слышно, от Переяславля пошел к Торжку, посадил там своих
тиунов и ушел в Кострому, а воевода его, Семен Тонильевич, принялся
пустошить новгородские волости. На Костроме, в Твери и по другим низовским
городам хватали новгородских купцов, отбирали товар, заворачивали назад
обозы с хлебом.
В Княжево ратные слухи доходили с запозданием. Уже весной, по
раскисшему снегу, на отощавших лошадях воротились ушедшие в Новгород
переяславские полки и принесли весть, что Василий Костромской сел на
новгородский стол.
Мужики возвращались злые, усталые. Прохор, так тот прямо заявил:
- Друг друга только лупим! Лучше в крестьяне запишусь! Василий князь
сам не мог, дак татар созвал Новгородчину грабить! Тьпфу!
Грикша мало рассказывал о Новгороде. Больше горевал, что загубил коня
и теперь его придется продать. Феде на все его настойчивые расспросы
только и сказал:
- Живут, как и у нас. А земля тут ищо и лучше!
Постепенно узнавалось, как было дело. Василий Ярославич зарился на
Новгород сразу, как получил великое княжение, но потребовал от новгородцев
черную и печерскую дани, а также княжой суд, отобранные у Ярослава по
прежнему договору. Тогда-то новгородцы и позвали Дмитрия. Василий, однако,
дал племяннику просидеть спокойно лишь одну зиму. Нынче он вызвал
татарскую рать, и татары с воеводой Семеном и Святославом Тверским
принялись пустошить Новгородчину. Семен, набрав полону, воротился во
Владимир, а Святослав Тверской с татарскою помочью разорил Волок, Бежичи и
Вологду. Дмитрий с новгородскою ратью пошел на Тверь, а к дяде послал
