сладковатым духом зерен, было полутемно, и он подолгу сидел, наслаждаясь
тишиной.
Уже подросши, он вспоминал с удовольствием эту свою забаву и жалел,
что бабки стали такие маленькие, что под них уже и не подлезть.
Хлеб молотили помочью. Мать всегда со снохой, Дарьей, с Оленой и с
Прохоровой женкой - в четыре цепа. Цепинья в лад ложились на снопы, будто
плясали, и, со стороны, работа была веселая и вовсе не трудная, хоть
взрослые к вечеру и валились с ног, засыпали, едва осилив ужин.
После хлебов убирали гречиху. Потом копали огороды. Позже всего, уже
когда начинались осенние дожди, принимались за льны.
Лен сперва дергали, ставили в бабки, сушили и околачивали вальком
семя; потом расстилали на лугах, мочили, мяли, трепали... В Великом посту
уже расставляли в избе ткацкий стан и начинали ткать. Ткали весь Великий
пост, семь недель. А потом приезжали купцы, мяли и рассматривали портна,
увозили в дальние страны. Из толстин шили себе порты и рубахи с приятным
запахом льна, шершавые и ласковые для тела, которые поначалу, пока не
обтреплются, приходилось очень беречь, особенно от дегтя, чтобы не
заругалась мать.
ГЛАВА 7
Поздняя осень. Лес багряный и желто-зеленый. В инее поля, убеленные,
как сединою, в окружении желтого пламени берез. Тишина сиреневого неба.
Хлеб убран. Птицы улетели. Твердеет земля по утрам. Трубят рога: княжеская
охота рыщет по перелескам. Курятся соломенные крыши изб, хозяйки топят
печи. Рожь просушена в овинах и ссыпана в житницы. Из мягкой соломенной
золы хозяйки варят щелок. Мужики и бабы моются в корытах и кадушках,
нагрев воду раскаленными камнями, а где и в больших хлебных печах -
смывают пот и грязь. Работы окончены, можно и отдохнуть. Зимние - еще не
начались. Извоз, дрова - до снега. Варят пиво и мед. Скоро свадьбы,
Святки, Масленая... Вечерами девки сходятся на беседы - супрядки. Лучина,
потрескивая, освещает румяные, с летним загаром, похорошевшие лица.
Позднюю осень Федя особенно любил. Может, потому, что первые
воспоминания у него были о первом снеге. Как он стоит, маленький, босиком,
и летят и кружатся белые снежинки и как пощипывает ноги, если наступить, и
не понять, отчего.
Первый снег всегда вызывал в нем радость. Так бело на зеленой траве,
так отвычно для глаза и ярко, даже спервоначалу больно смотреть. После
серых осенних полей белизна радостно жмет на глаза. Желтые березовые
листики кажутся еще желтее, еще ярче на белом. И воздух такой
свежий-свежий. Вдохнешь - и не хочется выпускать его из груди, и еще
вдохнешь, и еще...
Нынешней осенью было особенно свободно, без отца, что ушел с князем в
новгородский поход. Не надо было постоянно страшиться. Мать ругала за
шалости, а не била, у отца же и рука была тяжелая, и Феде, как он считал,
доставалось больше всех. Меньшую, Проську, отец баловал, старший брат был
уже работник, и отец иногда спрашивал его или говорил что-то как равному.
Федя тогда ревниво завидовал брату.
Без отца, одни, они нынче делали загату вокруг дома и заплетали
соломой, на зиму, для тепла. Без отца мылись в Прохоровом дому, вдвоем с
братом, в очередь после матери, в русской печи, нежась в сухом горячем
жару, и вдоволь дурили, плескаясь и щипая друг друга. До недавней поры
мать мыла Федю как маленького. Усевшись в печь, на соломенную подстилку,
она клала его себе на вытянутые ноги, головой к устью, мыла сперва живот,
а потом, перевернув, как лягушонка, спину и голову. Окатив, звонко шлепала
по заднему месту и выпихивала, красного, распаренного, вон из печи. Там
он, с помощью брата или отца, обмывался холодянкой, сох, надевал чистую
рубаху и лез на полати, где еще долго опоминался, ощущая блаженство от
чистоты и непривычную легкость во всем теле.
Сейчас, без отца, можно было позвать Козла домой. Батя не очень
жаловал его приятеля:
- С голью водитьце - себе нахлебников ростить! - говорил он. - Ты с
княжичем своим дружи! Он подрастет - удел получит, авось и тебя не забудет
той поры!
От таких советов Феде совсем переставало хотеться встречаться с
Данилкой, <московским князем>, как за глаза звали его ребята в училище, и,
наоборот, хотелось чаще встречаться с Козлом. Тот был маленький, прыткий,
вечно голодный и, верно, был как козел, - проказлив на все детские
шалости: в огород ли слазать, нарвать чужой моркови и луку, гнездо ли
разорить, утащить чужие салазки зимой... В драках он тоже не уступал
другим, хоть и не вышел ростом. А в спорах ребячьих, припертый в угол,
краснел весь, как смородина, и говорил: <Пошел ты, знашь! Куды не знашь!>
- Грубого слова Козел никогда не произносил, слушался матки своей.
Козел уже, наверно, лепит снежки из первого снега или ломает лед на
пруду... Когда кончилась осенняя распутица и отвердела земля, Федя снова
стал ходить в училище, хотя сейчас, осенью, было особенно страшно
возвращаться уже в потемнях назад и проходить мимо Глинницы - проклятого
врага под самым Клещином-городком, где когда-то мерянские колдуны
совершали свои волхвования, пили человечью кровь, как уверяли некоторые
мальчишки. А теперь во враге жила нечистая сила, пугала, свистела, сбивала
с пути. Кто шел мимо, обязательно крестился и читал молитву - <Отче наш>
или <Богородицу>, - а не то можно было пропасть. Сказывали, как девку с
Криушкина утянуло во враг, да и не нашли потом. А недавно Козел, сидя на
заборе и скаля зубы, рассказал, как два мужика с Маурина шли мимо Глинницы
и помянули нечистого, а он и явился им. Мужик как мужик, а зубы скалит.
<Вы, - говорит, - как идете? Давайте я вас поведу!> И завел. А водополка
была, дак они и бродили, бродили, чуть живы вышли. Под Пасху дело было. И
колоколы слышат, а выйти не могут. Так бродили, и оба умерли сегод!
Козел, конечно, рассказал не зря. Завидует, что Федя учит грамоту,
дак и решил попугать, а все же проходить мимо Глинницы одному стало вовсе
невмочь.
Федя потыкался по избе, не зная, за что приняться. К Проське
набралась целая куча девчонок, и все пищали, а Проська расставляла свои
чурочки, соломенные и тряпичные жгутики, в середину сажала владимирскую
куклу в парчовом саяне и приговаривала, разводя руками:
- Царская кукла!
- Княжеска! - бросил Федя, как взрослый, глянув на подарок
<московского князя>.
- Царска! - пропищала Проська ему в спину.
<Пущай зовет, как знат!> - подумал он, хлопая дверью. На холоде дверь
перестала забухать и звонко щелкала, закрываясь.
В воздухе реяли легкие редкие снежинки. Эх! Слепить первый снежок, а
скоро и салазки можно будет достать, вскочить, проехать со склона к пруду,
а то побежать туда, к обрыву, куда ходят большие мальчики, и - вниз! Он
еще ни разу не катался с обрыва, только с замиранием сердца смотрел, как с
визгом и уханьем летели вниз, иногда перевертываясь, старшие парни и
девки. В училище идти было еще рано. Федя огляделся и побежал искать
Козла...
Занятия он прогулял. Вечером мать с бранью усадила его за книгу,
поставила свечу. Свечи зажигали редко, берегли. Они с Грикшей уселись
носами друг к другу, шевеля губами, читали. Грикша читал медленно, но
упорно и уже перевернул страницу засаленного служебника, а Федя, утомясь
складыванием непослушных букв, остановился и начал разглядывать цветную
заглавную букву, представляя, что это лодья, плывущая по озеру.
- А ну, прочти! - потребовал брат.
- Веди... он... зело... веди... возвокробех...
Звонкая затрещина сопроводила его чтение. Федя вскрикнул, сжав
кулаки:
- Не дерись! Бате докажу!
- Батя тебе ищо добавит!
Это была правда. Федя сник и, глотая обидные слезы, стал бороться с
непослушными буквами, трудно складывая:
- Веди... он... наш... вонмими...
- Вонми ми! - поправил Грикша, не глядя на него. - Внимай, значит.
- Вонми ми, и оци... сы... услыши ми... юс... мя... веди... он...
зело... буки... Во гробех, нет, во зскробех печалию...
Свеча, колеблясь от дыхания мальчиков, тихо оплывала. Мать,
посматривая на склонившихся сыновей, сучила и сучила пряжу. Сама она была
неграмотна, как, впрочем, и все бабы на селе.
Ноябрь встречали без снега, боялись, что вымерзнут зеленя. Однако за
неделю до Филиппьева дня снег пошел сразу густой, пушистый и укрыл все. В
обмерзшие, затянутые инеем окошки стало теперь ничего не видать, да еще
для тепла одно из них задвинули задвижкой и заткнули ветошью, а в другое,
вместо бычьего пузыря, вставили пластину ровного льда. Дома все чаще
сидели в шубах, а, приходя со двора, греться залезали на полати. Подходил
Рождественский пост.
Озеро замерзло, и по нему уже ездили на санях. Серое небо,
мягко-лиловое, низко висит над землею и неслышно порошит снегом. Сугробы
кое-где сравнялись с крышами. Ветра завивают серебряные смерчи, жалобно
гудит в дымниках, шерсть на лошадях курчавится от мороза, облако белого
пара окутывает входящих в избу. Козел прибежал; руки красные, его круглая,
с острым подбородком, как у мышонка, мордочка тоже вся обмерзла и пошла
сизо-красными пятнами. Залезши на полати, он долго трясся там, согреваясь.
Отогревшись, повеселел. Да еще Федя сунул ему кусок хлеба, и Козел жадно
проглотил его, держа в горсти и уминая за обе щеки.
- Федюх, айда сказки слушать!
Мать не баловала сказками, она больше пела, а сказки сказывала редко,
из пятого в десятое, обычно даже не доводя до конца. Поэтому Федя с
радостью согласился.
- К кому?
- К Махоне рябому. Там ноне беседа, и Маланью позвали. Она сказыват -
ух ты! Тут и заспишь, и хлеба исть не захочешь!
Федя быстро намотал онучи, надел лапти. Козел был босиком, пото так и
замерз. Вынырнули на двор, на синий обжигающий холод. Козел понесся,
высоко подкидывая ноги. Федя едва поспевал за ним. У Махониной избы
мальчики долго колотились. Козел прыгал то на одной, то на другой ноге, а
ладонями тер себе попеременно пятки. Наконец дверь подалась. Открыла
Фроська:
- Куда, мелочь вшивая?!
- П-п-пусти с-сказки слушать! - пробормотал Козел.
- Ох ты, и без сапог! Ну лезь, да тихо!
В горнице потрескивала лучина. Кто прял, кто так сидел. Мальчики
тихонько пробрались к печке и полезли на полати, в тесноту, в сдавленные
шепоты, пихая чьи-то ноги, руки, получая тычки. Наконец умостились кое-как
и, согреваясь, начали вникать в затейливое журчание сказки.
- ...И идет Ванюша, а клубочек котитце, котитце перед им. Близко ли,
далеко ли, низко ли, высоко ли, идет день, идет другой. Попадает ему
встречу стар старичок: <Куды, доброй молодец, идешь, куды путь держишь?
Волей-неволей али своею охотой?> - Отвечает ему Ванюша: <Иду я туда, не
знаю куда, волей-неволей, а больше своею охотой...>
Сказка уводила куда-то, чудился лес, но не простой, а чудесный, где
елки до самого неба, и за лесом неведомые земли, далекие, как Новгород,
как Хвалынское море и царь перский...
Снег все шел и шел. По утрам приходилось расчищать снежные заносы на
дворе. Волки выли за самой околицей.
Подошло Рождество, следом Крещение и Святки. Внове было встречать
праздники без отца, внове и вольготней. Батя, бывало, разгонял всякое
веселье. А тут - дверь так и хлопала. Матери кричали:
- Михалиха, скажи жениха!
- Анемподост! - кричала, сама путаясь и смеясь, мать, выбирая имя
помудренее, что и не выговорить. Славщикам она накладывала пироги, сама
бегала гадать вместе с бабами. На Святках приходили ряженые, страшные, с
рогами и хвостами, размахивали факелами из крученой, обмокнутой в деготь
