Переяславль, а там, после дядьев, и великое княжение владимирское. Братья,
братаничи, ростовские и суздальские своюродники, смоленские и черниговские
князья - послушны его воле и под рукой ходят. Земля принадлежит ему, его
роду. Даже младший, годовалый Данилка, получит удел - городок Москву,
будет чем себя кормить при нужде. Земля была устроена, и дети выросли. И
все равно, главного он не сделал. Земля была не своя, чужая. Дымившиеся за
лесом деревни платили дань татарской Орде и были подожжены татарами. И
отряд-то, верно, маленький, пожгли и отбежали. Поди, тех баскаков чадь,
что избиты по городам...
Самое время, одарив и улестив Беркая, добиться, чтоб самому, без
бесермен поганых, собирать ордынские выходы! Дань на своей земле князь
должен собирать сам! Пото и разрешил он черни резать и гнать бесермен из
Ростова, Ярославля, Углича, Владимира и иных градов и весей. Не слепо, как
Андрей, не очертя голову! Там, в далекой степи, встала рать. Орда в брани
с каганом мунгальским. За каганьих ясащиков могут нынче и не спросить. На
резню по городам, почесть, было получено разрешение золотоордынского
хана... Было ли?
Резали страшно. В Ярославле инока-отступника, Зосиму, что принял
мухаммедову веру и ругался над иконами, оторвав голову, таскали по городу
и не то утопили потом в отхожем месте, не то бросили псам. Резали дружно,
в один день и час... Он опять мысленно пересчитал тяжкие узлы с дарами. Но
ведь дары можно взять и так, прирезав его, Александра, с горстью ратных! К
счастью, пока еще он нужен Беркаю. Нужны русские полки для далекой
персидской войны. Полков, впрочем, он тоже нынче не даст, рати с воеводами
усланы им под Юрьев, громить немцев. Там они нужнее. Довольно уже русских
воев ушло в мунгальские степи да в Китай. Ушло, и не воротилось назад!
Он сумел пережить и перехитрить Батыя. С сыном Батыевым, Сартаком,
заключил братский союз. Но ежели там, в далекой степи, его поймут - он
пропал и выплатит на сей раз головой тяжкую дань татарскую. Сартак,
названый брат, убит. Быть может, и для него это последний поход.
Тяжело весить на весах судьбы своей невесомое! Отца не любили на
Руси. И оговорил его у кагана свой же боярин, Федор Ярунович... Братство с
покойным сыном Батыевым перевесит ли в Орде пролитую татарскую кровь,
когда и на своих-то положиться нельзя? Да и поможет ли братство с
покойником перед лицом нового хана чужой, мухаммедовой веры?
Ежели хоть одна из тех грамот, что рассылал он по городам, попадет в
мунгальские руки... Ежели там, в далекой степи, поладят друг с другом и
снова захотят пролиться на Русь тысячами конских копыт... Ежели Орда
откачнется к бесерменам и объявит священный поход на христиан... Ежели
Беркай его разгадает - он погиб. И погибнет Русь. Вот этот мужик, что
ловит свою кобылу... А об ином и думы нет. Сколько их бредет, с гноящимися
ногами, бредет и пропадает костью в великой степи!
Ратник уже успел поймать крестьянского коня и теперь насмешливо
глядел на подбегавшего мужика. Лошадь мелко дрожала кожей, тонко ржала,
кося кровавым глазом.
Мужик, в некрашеной посконине, еще бежал, пригнувшись, вверх по скату
холма, косо загребая твердыми, в бугристых мозолях, растоптанными стопами
колкую с прошлогодней косьбы, сухую затравяневшую землю, и на бегу все
вскидывал руку лопаточкой, пытаясь, защитив глаза от солнца, разглядеть
князя, но уже чуялось, что и сам не знает, догонять ли лошадь или, спасая
жизнь, стремглав кинуться назад, в лес.
Князь чуть повел шеей и краем глаза увидел, как Ратша повелительно
кивнул ратнику, и ратник, по каменной спине князя мигом догадав, что дал
маху, толкнул стременами бока своего скакуна, дергая упирающуюся кобылу: -
<Но! К хозяину идешь, шалая!> - с нарочитым безразличием подъехал к
остоявшемуся мужику, верившему и не верившему нежданной удаче, и протянул
тому конец веревочного повода. Мужик вздрогнул, чуть не оплошав,
попятился, но успел-таки поймать прянувшую вбок кормилицу. Под тяжелым
взглядом полуприкрытых отекшими веками глаз ратник отпустил повод, и
мужик, смятенно озираясь на князя, торопливо вскарабкался на хребет лошади
и так, охлюпкой, погнал ее скорее в лес, туда, где таял в воздухе дым
догорающей деревни. Ратник воротился в строй. Князь, так и не вымолвив
слова, отворотил лицо.
Земля была своя, и зорить ее без толку не стоило.
Часть первая
ГЛАВА 1
Александр умер на обратном пути из Орды, не доехав до Владимира, в
Городце.
Приставали в Нижнем. Обламывая береговой лед, ладьи подводили к
берегу. Бессильное тело больного князя бережно выносили на руках. Тяжелую
кладь, казну и товары, оставили назади, ехали налегке - довезти бы скорей!
И все одно не успели. От холодного лесного воздуха родины ему сперва
полегчало, но уже под Городцом поняли - не доедет. Остановили на княжом
подворье. Обряд пострижения в монашеский сан совершали наспех, торопясь.
Священник, отец Иринарх, пугливо взглядывал в стекленеющие очи великого
князя владимирского и киевского, все еще не веря тому, что происходило у
него на глазах. Властной тяжестью руки Александр паче всего приучил всех
верить в свое бессмертие. И вот - рушилось. Русская земля сиротела, и он,
Иринарх, перстом Господа был указан для дела скорбного и громадного:
отречь от мира надежду и защиту земли. Замешкавшись, он пропустил тот миг,
когда последнее дыхание умирающего прервалось и осталось смежить очи, из
которых медленно уходила жизнь. Трепетной рукою он коснулся холодеющих
вежд, с усилием закрыл и держал, шепча молитву, дабы не открылись вновь,
не увидеть еще этот немой, безмысленный, мертвый и страшный взгляд; два
холодных драгих камня - грозно оцепеневшие голубые очи великого князя.
Уже за Городцом начались поминальные плачи. Мужики придорожных
деревень стояли рядами, крестились, сняв шапки. Бабы плакали навзрыд. На
стылую землю с серо-сизого облачного неба оседала, кружась, редкая
неслышная пороша. Лужи звонко ломались под копытами и полозьями саней.
Молча подъезжали, присоединялись к печальному поезду князья с дружинами из
Стародуба, Гороховца, Ярополча. Ближе к Владимиру гроб понесли на руках.
Толпы горожан, чернея, оступили дорогу. У Боголюбова, за десять верст от
города, где тело встретил митрополит Кирилл с причтом, от народа стало не
пробиться. Люди забирались на кровли, лезли на ограду, с горы перли вниз
так, что изгороди сметало, точно половодьем. Толпа шуб, сермяг, армяков и
зипунов, простых вотол и дорогих опашней, бабьих коротеев и боярских
шубеек залила и перехлестнула пути. Кое-где вскрикивала задавленная баба,
дуром, на сносях, припершаяся в самую гущу; плакали и сморкались; гомон
гомонился: <Братцы! Православные! Задавили! Батюшки! Спаси Христос! Люди
добрые! Отдай! Отступи! Спаси, Господи, люди твоя! Заступник, милостивец!
Живота лишите совсем!> Выпрастывая с усилием руки, крестились, тискали
шапки в руках. Пар курился облаками над морем сивых и светлых, где лысых,
где кудрявых голов, над платками, киками и кокошниками горожанок.
Старались не отстать и лезли, лезли вперед, к открытому гробу, туда, где
пламя свечей металось от соединенного в ветер людского дыхания, в облака
остро пахнущего на морозе ладанного дыма, и тут падали на колени, ползли,
тянулись - хоть прикоснуться к краю одежды, к ногам, к скрещенным на груди
рукам покойного. Священники, подымая кресты, отодвигали воющую толпу,
совестили. Только так можно было, и то медленно, шаг за шагом, поминутно
останавливаясь, продолжать шествие. А когда над кое-как укрощенным
многолюдьем поднялся митрополит и слабым, но ясно прозвучавшим в морозном
воздухе голосом бросил в толпу свои, ставшие знаменитыми в столетьях
слова: <Зрите, братие, яко же зайде солнце земли русския!>, и народ
тысячеустно возопил в ответ: <Уже погибаем!> - и стал валиться на колени,
показалось - задрожала сама земля, не выдержав тяжкого колыхания
необозримой скорбной громады...
И звонили колокола, и снова, и снова передавалось и росло, и
светлело, исторгая потоки слез, словно ветром принесенное, обогнавшее
скорбный поезд благовестие: татарского погрома, мщенья за побитых
бесермен, коего с ужасом ожидала истерзанная Владимирская земля, не будет,
не будет! Мертвый Александр вез на Русь мир.
Потом, тоже разом облетевшее весь город, распространилось известие о
чуде. В соборе, во время отпевания, когда приступили ко гробу, дабы
вложить прощальную грамоту, покойный сам распростер длань и принял грамоту
из рук объятого ужасом митрополита, и вновь сжал десницу, - а был уже
девятый день по успении! О том, впрочем, говорил и сам митрополит Кирилл,
толкуя чудо как знак святости и великих заслуг покойного перед Господом и
языком Русским; <Тако бо прослави Бог угодника своего, иже много тружася
за Новгород, и за Псков, и за всю землю Русскую, живот свой полагая за
православное христьянство>.
ГЛАВА 2
Пышные княжеские терема Всеволода Великого, о которых еще и теперь
восторженно вспоминали старики, - с возвышенными, на киевский образец,
обширными сенями, с хороводами гульбищ, вышек, затейливых верхов, сплошь
изузоренных и расписных, золотом и киноварью подведенных, - сгорели во
время Батыева погрома. Нынешний княжой двор во Владимире был и проще, и
бедней. Да и не диво: с каких животов и кому было восстанавливать былую
былинную красоту? Каждый князь, получавший владимирский стол, продолжал
жить в своем родовом городе, только наезжая по времени во Владимир.
Митрополичьи палаты, стараниями Кирилла возведенные на пепелище, выглядели
основательней княжеских. Только гордые белокаменные соборы по-прежнему
возносили свои тяжело-стройные главы над кручей Клязьмы и от соседства
понизившихся княжеских теремов прореженного пустырями города стали как бы
еще выше, еще стройнее.
Тело Александра до похорон поставили в большой столовой палате.
Теперь тут было все убрано и приготовлено к поминальной трапезе.
Раздеваясь (прислуга, стараясь быть незаметной, сновала с верхним платьем,
подавала гребни, шепотом спрашивала, не нужно ли чего?), проходили в
соседнюю, крестовую палату. Здесь, под образами суздальского и
новгородского письма, уже стояли - до прихода митрополита не садился никто
- князья и княгини из рода Всеволода Великого, Всеволода Большое Гнездо,
слетевшиеся на скорбную весть из ближних и дальних городов Владимирской
земли.
Александра, вдова Невского, с двухлетним Данилкой, извещенная с пути
о болезни мужа, выехала из Переяславля загодя. Весть о кончине застала, ее
во Владимире. От Боголюбова Александра в рыданиях билась над гробом, в
церкви несколько раз падала замертво. Данилка, еще ничего не понимавший,
только таращил глазки на золотые ризы, на свечи, на оклады икон, задирая
головку на старинные, византийской работы, хоросы, чудом уцелевшие во
время пожара и взятия града, когда последние защитники, епископ и
княжеская семья задохлись в дыму на хорах поруганной святыни. Поднесенный
к гробу, он недоуменно поглядел на мать, а когда его приложили губами к
холодному лбу отца, стал упираться, но не заплакал, а только крепче
вцепился ручонками в шею поднявшей его кормилицы и снова воззрился вверх.
А Александра и на прощании опять завыла в голос.
Из детей Александра не было Дмитрия - не поспел приехать из Новгорода
- да дочери Евдокии, что была замужем за смоленским князем. Старший
