покойный, царство небесное, а грозу отвел!) Она вспомнила, что князя
больше нет, и всхлипнула в голос, стиснув ойкнувшего Данилку.
- Ну ты, Шура, не журись, чад Александровых не обидим! -
примирительно прогудел Василий Ярославич. Ярослав молчал, супясь.
Митрополит коротко глянул на него, скользом - на вдову и, словно повторяя
для вящего вразумления собравшихся князей, начал перечислять:
- К великому княжению отходят, опроче Владимира с пригородами,
прежереченные грады по Клязьме, и по Волзе, и по Нерли волости, а такожде
псковская и новогородская дани, и черный бор, и иное многое...
Перечень утишил Ярослава. Кус получался изрядный и без Москвы.
Впрочем, о новгородских доходах говорить было еще рано. <И слава
Богу!> - подумал митрополит, возгласив:
- Прошу к столу, помянуть покойного!
В Новгороде сидел Дмитрий Александрович, но было ясно, что, став
великим князем, Ярослав не оставит его в покое.
ГЛАВА 4
С того памятного дня прошло пять лет. Как только Ярослав получил
ярлык, Дмитрию в самом деле пришлось оставить новгородский стол, причем
выслали его сами же новгородцы, не желая ссор с великим князем
владимирским. Через год после похорон Александра умер Андрей Ярославич.
Ярослав сразу же отрезал от суздальского княжения Городец с Нижним и дал
Городецкий удел племяннику Андрею. Дмитрий сидел теперь на Переяславле уже
как владетельный князь и ждал своего часа. И хотя был жив брат Василий и
еще дядя Василий Ярославич сидел на Костроме, Дмитрий не без основания
ждал, что после дяди Ярослава выбор падет на него.
Маленький Данилка пока жил в Переяславле и один оставался
неустроенным. Речи о Москве не подымали до времени, хотя и не раз
вспоминали смешной возглас Александры: <Чада не мои, чада обчие> - и звали
мальчика полушутя <князем московским>.
Меж тем в Орде умер царь Беркай, <и была ослаба Руси от насилья
татарского>. Ханом сел Менгу-Тимур, который увяз в войне с иранскими
Хулагидами и был доволен спокойствием на Руси. Страна могла жить и
строиться, хоть и хирели низовские города, хоть и уплывало серебро в Орду,
хоть и подрывала персидскую торговлю далекая южная война.
А годы шли, и жизнь текла своею чередой. Ярославу ударил бес в ребро.
При взрослых детях женился в Новгороде на молодой боярышне с Прусской
улицы, дочери боярина Юрия Михайловича, Ксении Юрьевне. Александра сильно
сдала со смерти мужа, располнела, состарилась, стала похожа на купчиху.
Дети переставали слушать мать, отмахивались от нее. Александра терялась,
плакала и все суетилась, все ездила: во Владимир, Городец, Ростов,
Ярославль...
Дмитрию Александровичу, когда его изгнали из Новгорода, шел
восемнадцатый год. Воротясь в Переяславль и сев на княжение, он женился, и
Данилке, еще плохо понимавшему, что это за тетя у брата Мити, которая
иногда играет с ним и дарит игрушки, скоро показали маленькую девочку с
забавным красным личиком, объяснив, что это его племянница, Машенька.
Впрочем, играть с племянницей, как ему ни хотелось, Данилке не позволяли.
Вскоре после того, как дядя Ярослав женился в Новгороде, у брата
Дмитрия появился еще один человечек, теперь мальчик, Ваня, и Данилка,
начавший уже многое понимать, долго разглядывал запеленатого племянника, а
потом хвастал ребятам, что Митина женка выродила сына и всю челядь в доме
угощали два дня и что, когда Митин сынок подрастет, они будут вместе
играть.
А еще через год - Данилка уже стал ездить на ученье - исполнилась
заветная мечта Дмитрия: его снова позвали новгородцы на войну с немцами и
поставили во главе большой рати. Переяславская дружина ушла на север, едва
только сжали хлеб.
ГЛАВА 5
С жарких лугов и цветущих гречишных полей пахло медом. Стрекозы, с
легким жужжанием, неподвижно висели в воздухе. Данилка стоял в высокой
траве, сжимая в потной ладошке щекотно скребущегося кузнечика. Кузнец уже
высунул голову с удивленно округлыми глазами и, сердито разводя челюсти,
старался вырваться на волю. Данилка был в затруднении. Конечно, можно было
отломать кузнецу задние лапки, по тогда он перестанет прыгать, а интересно
было, чтоб кузнечик был и целый, и свой. Поэтому он, высунув от усердия
язык, уже который раз запихивал вылезающего кузнеца обратно, стараясь
вместе с тем, чтобы он не цапнул за палец, а в непрерывно двигающиеся, с
капелькой желтого яда, челюсти совал длинную травинку, и кузнец, глупо
тараща глаза, тотчас перекусывал ее пополам.
Иногда ветер задувал с озера, и тогда враз обдавало влажной
свежестью, вздрагивали повисшие в воздухе стрекозы, рядами наклонялись
метелки высоких, уже выколосившихся трав, шуршал прошлогодний бурьян на
склонах, и начинали трепетать на вешалах вынутые из ларей, ради летнего
погожего дня, дорогие праздничные одежды. Солнечные зайцы отскакивали от
золотого шитья наручей, парчи и аксамита, искрился жемчуг, густел или
светлел в пробегающих складках фландрский бархат, что привозили к ним по
в°снам богатые новгородские купцы, колыхалась над кланяющимися былинками
легкая переливчатая персидская камка.
Оттуда, от вешал, доносится сдержанный говор - пришлые бабы умиляются
на княжескую красоту - и, временами, громкое: <Кышь, кышь, кышь,
проклятая!> - это дворовая девка отгоняет хворостиной настырную сороку,
что с самого утра, вновь и вновь выныривая откуда-то сбоку, подбирается к
вешалам, норовя клюнуть полюбившееся ей жемчужное ожерелье материной
выходной собольей душегреи.
Данилку, впрочем, все это не интересовало. Уж куда занятнее смотреть,
когда дядья, братья и тетки, надевши все эти наряды, торжественные,
непривычно строгие, готовятся к празднику, приему гостей или выходу в
церковь.
Мамка давно уже высматривала княжича и не пораз звала его с высокого
крыльца, но мальчик, всецело занятый кузнецом, только досадливо поводил
шеей, когда до него доносилось очередное ласковое: <Данилушка!> - и не
трогался с места. Не видел он и крестьянина, карабкавшегося к нему по
склону Клещина-городка с шапкой в руках. Мужик, большой, черный,
неожиданно упал в траву перед ним, и Данилка, выронив кузнечика и уже не
разбирая, что выкрикивал ему вслед страшный мужик, опрометью кинулся к
терему, взлетел на крыльцо и с маху вцепился в спасительный мамкин подол.
- Блажной, блажной! Бесстужий! Робенка до смерти испугал! Ужо
князю-то докажу! Да не ветром ли тя носит, как и подобрался-то?
Данилка, уже оправившись от первого страха, опасливо выглядывал из-за
мамки, теперь уже с любопытством разглядывая мужика, который и вовсе не
был страшный, и даже не черный, а светлый и очень растерянный. Мамка
ругала его на чем свет стоит, а он только виновато кивал головой.
- Смилуйся, суда просить пришел! Опять княжевски косари наши пожни
отымают!
- К суду, дак к боярину иди! Блажной и есь! - ярилась мамка. - Ништо
тя дите оправит?!
- Чево он? - насмелился спросить Данилка, когда мужик, совсем повеся
голову и не переставая виниться, попятился от крыльца.
- Пожни, вишь, у них княжевские мужики отняли! Деревни рядом,
покумились, почитай, все, переженились, на беседы друг к другу ходят, а
пожен век поделить не могут! Ходит и ходит... С Кухмеря он. Уж меря, дак
меря и есь, совсем безо смыслу! К ребенку ему нать...
Мамка повела княжича кормить, пора была ехать учиться.
Встречу, из горничного покоя, спускался дородный боярин, дядя
Тимофей, ключник брата Дмитрия.
- А ко мне мужик приходил сена просить! - похвастался Данилка, глядя
снизу вверх на широкое, в холеной бороде, лицо Тимофея. Боярин, как и
должно, улыбнулся. (Данилка привык, что все радовались, глядя на него.)
- Что ж, дал ты ему сена?
- Не-е-е...
Данилка потупился, застеснялся, вспомнив свой испуг, хотел было
сказать <я убежал>, но застыдился и сказал иное:
- Меня мамка позвала!
- Кухмерьской, - вмешалась мамка, - с княжевскими все пожен не
поделят. Да вон и по сю пору стоит под крыльцом! Как и на гору залез,
прости Господи!
Боярин нахмурился и, проворчав: <В покое не оставят!> - двинулся на
крыльцо.
Данилка, капризно увернувшись от мамкиных рук, побежал за ним, и
мамка, семеня, заспешила следом за княжичем.
- Ну, ты, подь-ко! - позвал боярин.
- Смилуйся! - слезливо начал мужик, но боярин гневно прервал его:
- Сказано вам не раз! От Кухмерьской реки по старым росчистям да по
берегу до борового лесу - то и ваше; от граней, которые я велел награнить
самим, полюбовно, с княжевецкими и с купаньскими... Ну? Помню! На вражке,
на березе грань, а с той березы на вяз, и вяз на вражке, где раменной лес,
а оттоль на Козий брод, и у Козьего брода дуб, и на дубе грань, и дале, до
озера, до черного лесу, к Усолью, и у озера на липках грань же!
- Дак тамо как косить - пропастина вязка...
- Пропастина! Сами и того не выкашиваете, знаю я вас! А княжевски
отколь сено на себе волочат? С тоя ж пропастины да с черного лесу бабы
саками носят на горбу!
- Дак у княжевских кони добры...
- А не у кажного и конь! Ратные мужики навозят хоть с Семина, хоть с
Усольской реки, а вдовы-ти как?
- Исстари те пожни наши были...
- Исстари! Ты ещо князя Юрия вспомни! Допрежь тута одне вы да медведи
и жили... Исстари! Сами делили, сами грани гранили, а теперича: <Помоги,
княже, чутко добро воротить!> Как меряно, так и будет! Я вам не потатчик!
Все!
Отчитав мужика, он поворотился, вновь разгладив гневные складки на
лбу, потрепал Данилку по волосам:
- Грамоту постигашь ли?
- Постига-а-ю! - протянул, зарумянившись, Данилка.
- Постигай, постигай. Княжеская наука! Да гляди! Вырастешь - самому
придет суд править, а приволокется такой вот: других ограбь, а ему
отдай...
Данилка, начавший уже было жалеть мужика, смутился. У взрослых все
было как-то непросто!
Взрослые вообще часто говорили одно, а делали другое, и, наверно, так
и нужно было для чего-то, но когда и как - Данилка еще не всегда умел
постичь и частенько попадал впросак.
Однажды старший брат Дмитрий с дядей Ярославом, великим князем,
заспорили, кто лучше косит. Принесли две горбуши, дядя и брат скинули
зипуны и, засучив рукава рубах, склонясь, пошли по лугу, взмахивая вправо
и влево свистящими кривыми ножами горбуш и в лад покачивая плечами. Брат
обкосил-таки дядю и весело смеялся, когда они оба, мокрые, тяжело дыша,
скинув рубахи, плескались, поливаясь ковшом из бадьи, и растирали широкие
груди и мускулистые руки посконью, а слуги уже стояли со свежими сорочками
в руках, ожидая, когда господа оболокутся.
- Я тоже научусь так косить! - восхищенно заглядывая Дмитрию в глаза,
прокричал тогда Данилка. Но брат лишь насмешливо взъерошил ему волосы, от
затылка вверх, и бросил небрежно:
- Чего захотел - косить! Мужичьей работы! Князем рости!
И слуги заулыбались снисходительно, так что вогнали Данилку в жаркий
румянец стыда.
Теперь он уже различал, что была мужичья работа, а что нет. Пахать,
например, это была мужичья работа, хотя и дядья и братья все умели пахать,
как и косить, хорошо. Но об этом не говорилось и этим не хвастались. Зато
запрячь коня, а паче того оседлать и красиво проехать верхом - этим
гордились один перед другим уже не таясь. Это была наука княжеская. Князю
даже и зазорно было ходить пешком, разве в церковь на своем дворе, в
Переяславле.
Ученье, впрочем, тоже было делом княжеским, о чем ему кстати напомнил
