счастье странника на путях господних. Он и был странником, <каликою>,
новый владыка новогородский! Его и любили все как прохожего, путника, за
незаботную простоту, за любовь к ближнему, не отягощенную никоим
своекорыстием, любили как птицу небесную, ю же поставил нам в пример Иисус
Христос, сын божий!
А ведь был Калика и быстр, и без тягости мудр, и деловит, и
настойчив, и легок, и саном высоким не зря и не впусте облачен! Но ему и
при этом ничто не стоило, взяв посох, пойти по Руси из веси в весь,
кормясь подаянием, утешая страждущих духом и радуясь благодати божией,
разлитой окрест. Чуден мир! И велик! Коликою благодатью одарил человека
Господь!
Ездовые варили остатнее хлебово. В котле булькало, донося сытный дух
до возка. Кто-то шел с хворостом, большие тени двигались в трепещущем
пламени. Прямо на земле, под возами, завернувшись в попоны, дремали
отужинавшие кмети... Где-то есть Индей-земля, и в ней чудеса неведомые,
зверь инорог, птица феникс, что живет тыщу лет и воскресает из пламени
огня, и нагие мудрецы-рахманы, и храмы чудесные... Как бы сладко было
дойти и туда - через горы и царствы, пустыни и реки - и озреть все тамо
сущее, и беседовать с теми мудрецами-рахманами, яко же и Александр
Македонский! Струи гаснущих искр сливались со звездами; небо плыло,
кружась и мерцая. Вот сорвалась и пролетела куда-то спелая звезда, - не
подумал, не замыслил ничего, а чего и желать? Скоро воротит домой, учнет
вновь строить стены, мирить бояр, уговаривать вятших и меньших, утишать
плесковичей и князя великого, а пока, едучи, и отдохнуть мочно, и
порадовати всему сущему! Полна благодати земля и жизнь земная!
Он задремывал. Звезды плыли уже не в отверстом окне возка, а где-то
над самою головою, ласковые, теплые, и говорили, шептали что-то. А он
плыл, задевая за звезды, за их мохнатые, словно примороженные еловые
ветви, лучи, и даже больно ударился раз, другой о звезду... Его уже
толкали нешуточно. Василий прочнулся, весь еще в кружении серебряных
светил. Над ним склонился Олфоромей и сильно тряс за плечо:
- Вставай, владыко, садись на коня! Беда! Гонют по нас!
Сильно потерев виски и щеки ладонями, чтобы проснуться, Василий
Калика выбрался из возка. Гомонили сбившиеся в кучу кмети, в дымном свете
догорающего костра маячил взмыленный конь и над ним - горбоносое горячее
лицо, разбойные глаза, светлые космы из-под бараньей шапки. Завидя Калику,
гонец из-под расстегнутой, шитой узором и отделанной резною кожею свиты
достал грамотку, протянул с коня:
- Батька митрополит тебе, владыко, шлет!
Весело крутя головой, он зачастил в толпу:
- А я ить издалека вас узрел! Костер во-она отколе видать! Ну, мыслю,
они! Некому боле! Даве-то баяли мне, что вы проходили, так уж по следу
скачу! Двух коней запалил! - хвастливо прибавил посланец. Ему, боярскому
сыну на службе у митрополита, нынешнее поручение было особенно по сердцу:
и скачка, и удаль, и опасность, коею можно станет похвастать после всего.
Василий еще только разворачивал грамотку, когда подошел Кузьма
Твердиславль, повторил строго:
- Беда! Гедимин кметей послал на переймы. Женуть по нас! Ратных,
литвы, с триста душ, бают!
Феогност в грамотке писал о том же. Великий князь литовский послал за
ними погоню, хочет перенять владычный поезд и увести в полон. Василий
поднял очи, еще не понимая. Спросил:
- Почто ныне-то?
Олфоромей Остафьев, вступив в круг огня, изъяснил почти грубо:
- Почто? Эх, владыко! С Арсеньем, вишь, не вышло у него, дак теперича
засадит тя где ни то в Литве и станет твоим именем Новый Город под себя
склонять! А ты и жив будешь, а не возможешь противу, что тогда? При
живом-то владыке ить и нового нам не поставят!
- Свое хоцет взеть, не мытьем, дак катаньем! - подхватил кто-то из
ездовых.
Василий окончательно проснулся. Озрелся с тревогою. Везде уже
шевелились, свертывали стан, снимали шатры, торочили коней.
Горбоносый волынец, испив прямо с коня горячего взвару, покивал,
попрощался, рассыпая улыбки и подмигивая, прокричал:
- Не горюй, браты!
Поднял коня на дыбы, поворотил лихо и ударил в ночь, в темень, только
сухой топот копыт, замирая, прошумел вдалеке.
Бояре, посовещавши, приступили к Василию. Начал Кузьма:
- Олфоромей вот советует митрополичьи возы, с еговыми ездовыми,
послать дорогою, пущай их и ловят! А самим - верхами - уклонити к
Цернигову зараз! Выдержишь ле, владыко?
Василий покивал согласно.
- А не то люльку о дву конь сделам? - подхватил Олфоромей Остафьев.
- Не нать, Олфоромеюшко! - возразил Василий и поглядел весело: -
Уходить нать, дак и подержусь!
Он взобрался в седло подведенной ему кобылы, поерзал, усаживаясь
плотней. Ночь уже засинела, поля приодел туман. Делились, перекладывая что
подороже - казну и серебро - в торока поводных коней, прощались.
Ратьслав, митрополичий протодьякон, что провожал новгородский обоз,
уже сидел на коне. Ему Феогност отписал особо, и протодьякон с двумя
слугами готовился ныне довести новогородского владыку укромным путем до
Чернигова.
Кмети опружили котел воды в костер, с шипением взмыло облако серого
пара, остро пахнуло сырым горячим угольем, словно на пожаре, и тотчас
холодная передрассветная тьма обняла, охватила все: и возы, и коней, и
всадников. В темноте кто-то принял повод Васильева коня, кто-то окликал,
пересчитывая, людей; уже заскрипели оси возов, а верховые, один по одному,
потянулись в сторону по темному полю, мимо темных суслонов хлеба, темными
острыми очерками промаячив на синеющем небосклоне, уже порозовевшем с краю
и отступающем от земли. Спустились в лог, в струю холодного тумана и
теплого понизу, нагретого за день воздуха из-под кустов, один за другим
пропадая в плотно сгустившейся белой и уже начинающей незримо клубиться
мгле.
Ехали до рассвета, петляя по кустам. Солнце уже встало светлым
столбом и вот показалось, брызнуло, разогнав туман, зажегши алмазами росу,
осветив и согрев всадников, выезжавших вереницею на угор. Здесь, остоявши,
посовещались и вновь уклонили, теперь к пойме небольшой речушки. Поймою,
хоронясь по-за берегами, ехали, не останавливая, до полудни. Тут только
остановили передохнуть и покормить коней. Кмети жевали хлеб. Оседланные
кони, мотая головами, засовывали морды по уши в торбы с овсом, хрупали,
переминаясь, позвякивая отпущенными удилами. Василий с облегчением - не
навык ездить верхом, так и размяло всего! - уселся в приготовленное ему из
войлочной толстины место, выпил квасу, от хлеба отказался - есть не
хотелось совсем. С удовольствием чуял, как издрогнувшее за ночь, а потом
взопревшее на жаре тело ласково сушит теплый ветерок. В изножии пологого
холма стояли юные березки, листву коих кое-где уже ярко окропила близкая
осень. Божий мир был чуден по-прежнему!
Задержались они только у Днепра. Не было перевозу; пока искали лодьи,
пока плавились - упустили время и, верно, дали знать° о себе. Уже в виду
Чернигова их нагнал киевский князек Федор, Гедиминов подручник, с баскаком
и пятьюдесятью человек дружины из татар.
К владычному поезду за Днепром пристали купцы-новогородцы, стан был
многолюден, и Кузьма с Олфоромеем порешили не даватися татарам. Стали в
западинке на холме. Нашлись лопаты, кто и саблей, кто и ножом - обрыли
стан, загородились кольями, дерном. Князек, возможно, и от себя деял
разбой, литвы не было с ним. Татары подъезжали с ругательствами, коверкая
русскую речь, требовали датися в полон. Олфоромей в кольчатой рубахе и
шишаке подымал лук, грозил, сам загораживаясь щитом от стрел татарских.
Купцы перепали; слуги, у кого не было оружия, лежали ничью, укрыв головы
толстинами. Двух-трех ранило. Василий Калика сидел, сцепив пальцы рук, и
молча молил Господа. За себя он не боялся. Худо будет не ему - Нову
Городу. За Новый Город и молил он всевышнего, молча шевеля губами.
Сидели так, орали, грозились с той и другой стороны до вечера.
Новгородские кмети кричали неподобное. Татары и сам князь не оставались в
долгу. Будь поболе оружия да народ побойчее, Олфоромей с Кузьмою, может, и
ударили на татар, но с купцами, что лежали за товарами, уложив на землю
лошадей, да с челядью владычною много не навоюешь! Из утра к Федору
подошла помочь. Дело принимало дурной оборот. За ночь новогородцы углубили
ров, попрятали погоднее людей, да что толку! Тута не перезимуешь! Да и
пожди тово боле - литва подойдет! Ратьслав взялся вести переговоры. Вышел,
высоко подняв крест. Две-три стрелы пропели у него над головою. Воротился
протодьякон через час, довольный. Князь Федор за окуп обещал отпустить
поезд владыки домовь. Подумавши, - было боязно: а ну как и серебро
возьмет, и не выпустит! - все же, кряхтя, собрали кошель
гривен-новогородок. Татары, покричав, отошли. Ратьслав с Олфоромеем и
двумя кметями понесли серебро.
Киевский князек встретил их сидя на раскладном стольце, уставя руки в
боки. Долго сверлил глазами того и другого, долго толковал, ломаясь и
величаяся перед ними. Баскак глядел остро и тоже словно их обоих на рынке
куплял. Когда Федор, нагло глядючи в глаза Олфоромею, сказал, что заберет
того и другого с собой, татарин покрутил башкою:
- Не надо! Серебро бери! Их выпускай! Пайцза у них!
Федор зачванился, еще поспорив с баскаком. Олфоромея отпустил,
Ратьслава же оставил у себя пленником. Ратьслав тихо шепнул вздумавшему
было возмутиться Олфоромею:
- Оставь! Себе на беду деет!
Возвращаясь, Олфоромей все ждал в спину татарской стрелы... Обошлось,
слава Богу! Уже был готов и сам лечь, и в полон датися, лишь бы доправить
в Новый Город владыку живого и невереженого!
После встречи с князем Федором шли, наверстывая упущенное, день и
ночь. Кони шатались, люди спали с лица. Начинались дожди, размякали
дороги; все были в грязи, в сыром платье. Почасту не разжигали и огня.
Василий Калика терпел, читал молитвы, стараясь отрешатися от бренной
и слабой плоти, хотя порою уставал до бесчувствия, и на привалах его
одеревенелое тело бояре бережно снимали с седла. Василий улыбался,
заставляя себя вставать, ходить, сам успокаивал и утешал слабых.
Начались наконец дебрянские леса, в коих могла и рать целая исчезнуть
невестимо для литовской погони, и поезд архиепископа новогородского словно
пропал, растаял, растворился в шорохе листьев, в рябом осеннем лесу, в
обложном упорном дожде, лучше всяких засек перекрывшем пути и дороги.
ГЛАВА 19
Феогност узнал о разбойном нападении киевского князя на владыку
Василия вскоре. Князю Федору не повезло на обратном пути. У него стали
подыхать кони, что молва приписала святотатству князька. Пеши и измучены,
незадачливые грабители едва добрались до домов. Ни поведать путем о деле,
ни повестить Гедимину князь Федор не мог. Великий князь литовский тотчас
спросил бы, почто были отпущены пленники, и еще того пуще - заставил бы
отдать новгородское серебро в великокняжескую казну! А потому и с
протодьяконом Ратьславом Федор не знал, что делать теперь. Потребовать
выкупа? С кого, с митрополита? Федор чесал в затылке, уже крепко досадуя
на себя, а тем часом о плене Ратьслава донесли Феогносту, и митрополит
вскипел. Обещал отлучить князя Федора от церкви, наложить проклятие на
весь Киев (он мог бушевать, понеже Федор действовал яко тать и не исполнил
Гедиминовой воли). Пришлось Федору срочно отсылать Ратьслава во Владимир
без всякого выкупа да еще виниться перед Феогностом, выслушивать от того
