телесными очами своими?
Олена, Олена! Где ты?! Трудно мне с тобою! И что я скажу тебе? Что
отвечу? Да, дочерь нашу любимую я не пожалел. Да, тебя оставил в последний
твой час, и то - грех непростимый! Да, в душе у меня холод, и потому,
верно, не могу я жить душою и для души! Иные могут, не я! Ты пойми меня,
Олена, пойми и прости! Да, я такой! Я не могу иначе! Батюшка наш любил все
это, был щедр и рачителен, к семье и к зажитку заботлив, копил волость и
добро. Юрко, тот любил величатися, любил пиры и потехи ратные, коней и
соколов, и всего преизлиха, и паче всего любил власть, у него и ладони
чесались всегда, чтобы все заграбастать! А я, Олена, люблю тишину. Покой
молитвенный. Нет, и его не люблю тоже! Я должен делать то, что делаю я, и
не могу иначе! Я ведь, Олена, страшен! Я ведь всего добьюсь, Олена, ты
слышишь меня? Я ведь нынче лукавил, я знал, что боле не свижусь с тобою! И
все равно поехал в Орду! Я не могу иначе! Мне нечем жить, не для чего жить
мне, жена, ежели это отнять у меня! Я не знаю, зачем это мне! Ты говорила:
<Мне этого не нать, я не княгиня...> И мне не нать! И я не князь, я изгой,
я меч господень! Я - проклятие, сошедшее с небеси! Мне остановить себя -
умереть! Узбек меня не понимает, он... Он жалок передо мной! Да что я,
зачем Узбек... Зачем о нем здесь... Прости меня, жена моя, прости меня,
если можешь!>
Солнечный луч, медленно переползая по камню, коснулся надписи, и
резные буквы четким узором проступили на полу.
<Даже и имя у тебя другое, монашеское имя, не то, не наше с тобой!>
Он склонился до земли, коснулся лбом холодной плиты. Долго лежал так,
шевеля губами, беззвучно повторяя молитву. Кажется, наконец появились
слезы на глазах. Солнечный луч уже сползал с плиты и надпись опять
погружалась в тень.
- У меня тут, - он показал на лоб, на выпуклое место между бровей, -
у меня тут что-то такое, что не дает мне жить так, как живут другие. В
простоте. День ото дня. Я должен собирать землю. Даже не землю - власть.
Даже не власть - страну, язык русский! И не увижу сам, не узнаю, зачем и к
чему. В этом и будет наказание мое и искупление грехов, иже содеял и
содею. Да к чему я говорю тебе это? Не в том ведь причина и не в том
жалость и злоба моя! Просто я должен действовать, как сеятель - сеять, как
ратник - воевать, как дождь - снисходить на землю. Должен - и умру, ежели
мне токмо воспретить сие! Ты пойми, Оленушка, родниночка жалимая ты моя,
пойми и прости. Я не могу иначе!
ГЛАВА 26
Первой вечерней трапезы с семьею - без нее, без жены, - Иван, не
признаваясь в том самому себе, боялся. И хорошо, что были мамки, что слуги
носили блюда, что он мог не смотреть в глаза дочерям и говорить токмо
потребное к застолью. Но вот убрали столы, удалились слуги и дети. Иван,
дав знак Симеону следовать за собою, прошел в изложню. Со старшим сыном
они наконец остались одни.
Подумалось: пожалеет ли сын, станет иль нет говорить о матери? Сын
пожалел. Спросил об Орде. Иван принялся рассказывать обстоятельно,
спокойно. Перечислял вельмож ордынских, называя по памяти, кому что
дадено. Вдруг, сорвавшись, замолк, проговорил, глядя мимо Симеонов а лица:
- Мы въезжали... снег там... с ветром, с песком, ледяной. Собаку
страшно выпустить. И нищие бредут раздетые, разутые, ноги уж, верно, как
камень... Должно наши, русичи... Я не остановил, не подал... Не мог! А
потом уж началось...
- Какой он, Узбек? - спросил Симеон.
- Тоже постарел. Сединою поволочило. Гневен. На всех. Сына помнит,
жалимого, Тимура.
- А что про Тверь?
- Про Тверь ничего не сказал. Сам не знает, видно. К нему, чую,
ворогов наших и пускать опасно! Да, Наримонта я выкупил. Крестился он,
Глебом назвали. Уехал к отцу, в Литву.
- Не станем воевать с Литвой?
- Пусть Орда воюет. Нам не до того, сын. Смоленск бы только не
потерять! Коли заберет его Гедимин, нам с тобой худо будет! На то лето
женить тебя хочу. Время тебе приходит.
Симеон зарозовел, потупился:
- На ком, батюшка?
- Пока не нашел. У брянского князя невеста была на возрасте, да,
вишь, Василий Михалыч перебил... Возможно, даже и в Литве! Нам с има нынче
спорить не нать, пока Александр во Пскове сидит!
- Не отдали в Орде тверской стол Костянтину?
- И отдали бы. Не пойму я его! Кто ему милей, жена али мать? Только
пока великая княгиня Михайлова, Анна, жива, он из ее воли навряд выйдет...
Ярлык даден на Тверь ему. Тут и не в ярлыке дело!
- Батюшка, грех такое молвить, а не послать ли кого опять к
Акинфичам!
- Грех не грех. Уже посылано, сын, и не раз! Теперь через Клавдию
Акинфичну с има легко ся сносить. Да ведь доброго письма гонцу, будь он
свой-пересвой, все одно не дашь! Перенять всякого мочно! Из них троих
Ивана бы и можно купить, а те двое - законники. Пока сами ся не решат, ни
на что не обзарят: ни на сребро, ни на волости, ни на почет! А бояр надо
собирать. Всех, кто батюшке служил и деду нашему Александру Невскому...
- Босоволковы опять с Васильем Протасьичем прю затеяли!
- Знаю, слышал. Как дядя его распустил, так и неймет ему о сю пору!
Хочет тысяцкое под Протасием забрать!
- Не дозволишь, батюшка?
- Не дозволю, сын. Пока жив, не дозволю, а там уж тебе смотреть.
Бояре ить как кони. В одной упряжке пока - везут, а распустишь - покусают
один другого, и все врозь пойдет!
- Феогност приедет на Москву, батюшка?
- Мне доносили, что ладит в Цареград и в Орду, а после на Русь. Уж из
Орды пойдет, Москвы не минует! Не знаю, перетянем ли к себе, а только при
нем надо своего человека иметь. Надежного. Чтобы, коли что, и заменить
мог!
- Батюшка...
- Я крестника хочу...
- Алексия? В одно удумали!
- То-то, в одно. На тебя надеюсь, Симеон! Ты уж мысли мои чуешь. Веди
так, как я! Жизнь кратка. Одному ничего не достичь. Александр, царь
Македонский, весь мир завоевал, а почему? Отец, Филипп, вишь, ему царство
приготовил, все устроил ладом: и рати набрал, и воевод верных поставил.
Сыну то и осталось, что весь мир полонить!
Иван помолчал, и вдруг само выговорилось то, о чем молчал доселе:
- Матерь жалко. Не дождала меня!
- Все в руце божией, батюшка! - быстро ответил Симеон. И Иван,
благодарно взглянув на сына, опустил глаза.
Крестника Алексия Иван решил посетить тотчас, не откладывая дела, до
того как двинуть полки на Новгород. (Он уже решил дорогою, что добыть
серебро сможет только там и что добром ему цесареву дань новгородцы
выдадут навряд.)
Елевферий Бяконтов, нынешний чернец Алексий, все эти годы подвижничал
в одном и том же монастыре Богоявления близ Москвы. Когда-то монастырь
стоял на отшибе, а ныне, обстроенный и стесненный клетями и избами
горожан, уже, почитай, начал сливаться с Москвою. Город рос. Туда, за
Неглинную, протянулись дымные печи кузнецов, гончары не вмещались уже в
свой старинный предел, последние хоромы горожан уходили из Кремника,
уступая место теремам боярским. После пожара Кремника новые строенья
наросли, как грибы после дождя, повалуши и сени богатых теремов стали
выше, стройнее, узорнее.
Князь Иван, сказав Симеону, к кому и зачем он едет, сел в крытый
возок и приказал слуге закрыть полость наглухо. Кони дернули. С хрустом и
чавканьем затопотали копыта по снегу, протяжно закричал ездовой, расчищая
путь. Комонные кмети, <дети боярские>, тронули рысью, окружая возок.
Иван, закрывшись, не видел, как проминовали торг, как спустились с
горушки и поднялись на другую. Только по опасному порою крену возка
чуялись спуски, подъемы и неровности дороги. Наконец, заскрипев,
отворились монастырские ворота. Иван вышел, привычно озирая ряды келий,
церковь и колокольню, недавно срубленную, невысокую, с одним малым
колоколом на ней. К возку подскочили несколько послушников и монахов.
Выбежал настоятель.
- К Алексию! - кратко отмолвил Иван. Торжественных встреч в
монастырях, памятуя митрополита Петра, не любил и поднесь. Настоятель
засуетился:
- На молитве он...
- Пожду!
Оставив слуг за порогом, Иван прошел в келью крестника. Здесь мало
что изменилось. Те же книги на полице, тот же медный крест, иконы те же,
только вон та, большая, с Богоматерью, появилась вновь. <Верно, с отцова
успения, из дому. И не в труд ему. И не жаль лишити ся хоромины боярския!>
- подумал мимолетно Иван, усаживаясь на лавку.
Крестник заботил. В чем-то он все же, невестимо, обманул его. Ушел от
трудов, от забот княжеских. Неужто так и просидит век простым мнихом в
монастыре? Тогда, после смерти Бяконта, заходил к нему, думал утешить.
Алексий был спокоен на диво. Словно и не любил отца. Ивану сказал,
поглядев мягко и твердо в очи:
- Радовати надо о всяком, иже предсташе пред престолом Всевышнего и с
ангелы и со архангелы пребывает!
В чем-то, возможно, Алексий его и превысил. Он, Иван, едва ли возмог
бы так вот отрешить от себя все земное и уйти в келью. Но сейчас не об том
дума была.
Алексий все не шел. <Мог бы и сократить молитву ту, - грешным делом
помыслил Иван, - стражду ведь! Неужто не чует крестник?>
Алексий наконец вошел. Перекрестясь, поклонился князю. Сел. Все такой
же, прежний. Строгий, большелобый, с клиновидною бородкой, невеликий
собою, подбористый. Но уже и не мальчик, муж. Что-то выжгло, что-то
отгорело в нем давешнее, понятное, детское.
- Здравствуй, крестник! - сказал Иван.
- Здравствуй, крестный! - ответил он глуховато.
- Прости, что с молитвы не ушел враз, - прибавил он, помолчав, - но и
тебе надобно было посидеть так-то, спокою ради!
Алексий угадал верно. Иван только сейчас начал понимать ясно, с чем
пришел и к кому и сколь великой жертвы хочет потребовать от крестника
своего, удалившегося от мира. И потому вздрогнул и вострепетал, когда
Алексий, прямо поглядев на него, сказал, даже не спрашивая, утверждая:
- Хочешь призвать меня в мир?
- Митрополит Феогност, возможно, приедет семо. Хочу, чтобы ты при
нем...
- Захочет ли сам Феогност? - бледно усмехнулся Алексий. - Быть может,
довольно с меня и дел монастырских? Я тут, неволею, стойно батюшке своему,
стал и кожи считать, и зерно мерять, все по просьбам отца игумена! И не
возразишь - подвиг! Тишины хочу, крестный. Хочу молитвенного уединения.
Быть может, в затвор уйду, ото всех, от мира.
(<Не уходи!> - чуть не крикнул Иван, сдержался.) Алексий взглянул
внимательно, узрел, услышал немой крик крестного. Усмехнулся вновь. Налил
воды в деревянную чашку, протянул, сказав повелительно:
- Испей!
Иван выпил, едва не поперхнувшись.
- Слаще ли сия вода той, что в серебряной или золотой чаре налита? -
спросил Алексий.
(<Вот оно! - подумал Калита. - Ему и впрямь ничего не нужно! Но мне
надобно! Мне!!!>)
- Я не в мир тебя зову, - произнес он с трудом и медленно, - не к
радостям бытия, но к подвигу духовному в миру... В сей суете в скверне...
Это, мыслю, зело трудней!
- Так, крестный! Но веси ли, яко пред Господом потянет чаша сия? Веси
ли, яко во грех и в пагубу ведешь мя, крестника своего? Веси ли передняя и
задняя, днешнее и пребудущее подвига сего? А ослабну? А не возмогу? А
прельщусь пагубою мира? Суета сует и всяческая суета! И почто не веришь
тому, кто от самого патриарха, из Цареграда, послан на Русь блюсти стадо
Христово? Почто искушаешь Господа?
- Олферий! - выкрикнул, забывшись, Иван, невольно назвав крестника
его мирским именем. - Я ведь не требовать с тебя, я сам покаяти пришел!
Мне тяжко, помоги! Делатели делают зло в самомненье ума и прошают: что
