и не судил отца, понимал: должно так. Так зачем и пир, и шум, и расходы
княжеские? Разве для соседей, для тестя, для Гедимина...
А Иван, и верно, старался затушить, скрыть от себя самого жалкую и
противную мысль, что этим браком старшего сына не столько он связывает
литовского князя, а его самого связывает и неволит к чему-то Гедимин. И
еще одно было в душе, тщательно отодвигаемое и тоже жалкое, гадкое почти.
То, что дочерей отдал не столь для них, сколь для себя: чтобы забрать
Ростов, наложить руку на Ярославль... И, отдавая, думал, что уж
сыновьям-то устроит семьи по-иному - по любви, по совету. И вот приходит
любимого, старшего, венчать не с женою, а с Литвою, с литовским княжеским
домом, ради опасу, ради мира, ради упрямого Нова Города, ради вечной
занозы и угрозы своей - Александра Тверского. И мало еще ради чего...
Прости меня, сын! Прости и пойми! Я и днесь не могу по-иному!
Хотелось посидеть с Семеном. Просто присесть рядом, обнять,
по-старому, как прежде, и помолчать или начать неспешно сказывать о делах
и заботах. Нельзя было. Никак. Некогда и даже негде. И он бегал, суетился,
потеряв на время свою обстоятельную неспешливость, с жалкою добротою
взглядывал на сына, и ловил ответные смятенные взгляды, и видел испарину
на лбу княжича, и не мог ничем помочь, ни утешить, ни даже обтереть лоб
сыну полотняным платом, прошептав слова ободрения...
В ризнице Успенской церкви меж тем все еще до хрипоты спорили:
крестить ли невесту княжича погружением или окроплением? Пока грозный
приказ Феогноста: <Погружением!> - не положил предела спору. И уже
доставали огромную медную купель, и вешали занавесы, дабы пристойно
приобщить к Господу молодую литвинку.
Уже звонили колокола московских звонниц, и тяжко отвечало им грузное
било на городской стене. Поезд с невестою втягивался в городские вороты.
Уже не пройти и не ступить стало от толп любопытных москвичей, уже сам
Иван забежал в верхний покой, где одиноко ждал сын, уже наряженный,
заполошно выкликнул: <Едут!>
И тотчас вбежали дружки - Редегин с Хвостовым, сыновья Михайлы
Терентьича и Вельяминова, Окатьев с Афинеевым, - а за ними степенно вошел
свадебный тысяцкий, Михайло Терентьич, и началось, и повелось пристойным
старинным побытом.
Пока в церкви боярыни из старейших родов московских раздевают невесту
и окунают в купель (<Наклонись, милая! Наклонись! Так вот, так, еще
пониже! Головушкой, головушкой погрузись, не жалей волоса!> - И старая
Блинова, слегка нажимая на затылок девушки, заставляет ее троекратно
нырнуть, меж тем как священник, отец Ириней, произносит уставные слова и
крестообразно помазывает миром новообращенную. Литвинка, отфыркивая воду,
охает и с веселым испугом оглядывает кружок разряженных московских
боярынь, золотую ризу и седую бороду старика священника, худо соображая,
что с ней, поскольку уже мысленно готовилась к тому, иному, для чего ее
привезли нынче на Москву...), пока все это происходит в церкви, в палатах
готовят столы и свадебную постель из ржаных снопов, рядами выстраивается
стража вдоль дороги, и Симеон, побледнев, покраснев и вновь побледнев,
умытый серебряной водою с вином, переряженный, готовится выйти в церковь,
стать рядом с невестой, которой он до сих пор еще ни разу не видал. Поезд
жениха медленно шествует по сукнам. Невеста - вытертая, переряженная, с
влажными еще волосами - уже ждет в церкви, в окружении подруг, и тоже
волнутется, боится не узнать жениха. <Который? Который? Этот? Тот?> -
решает она торопливо, когда шествие начинает входить в церковные двери, но
боится спросить, так как худо понимает русскую речь. Жених тоже отчаянно
вертит головой, отыскивая - где же невеста? И вот наконец они стоят рядом
друг с другом (он не так высок, как ей хотелось бы, и слишком юный на вид,
но зраком приятен, и не урод, слава богу, и не черный лицом - черных она
не любит и боится). Невеста глядится Симеону какой-то чрезмерно простой, и
слишком плотной телом, слишком белобрысой, может, и слишком большой для
него, хоть не кривая и не косая, а зраком усмешлива и вроде приятна
собой... Он, волнуясь, протягивает руку. Пальцы у нее твердые,
прохладно-влажные от недавнего купанья, и что-то прочное, устойчивое
исходит от нее, передается Семену. Ишь, даже и рука не дрожит!
Над ними подымают венцы. Митрополит Феогност спрашивает громко, и
Семен не сразу понимает, что надо отмолвить ему. Потом они оба
одновременно ступают на подножие, делают круг, другой... Ни он, ни она еще
не думают ни о чем предстоящем, так волнуются и так стараются все
правильно совершить. Она что-то говорит по-литовски. Он отвечает
по-русски, верно невпопад, но их тотчас заглушают пение и колокольные
звоны словно бы над самою головою.
Невесту отводят переменить головной убор с девичьего на женский, и
Симеон опять стоит оброшенный, не зная, куда девать руки, как стоять,
улыбаться или нет... Ее подводят снова, уже в повойнике, закрытую, и он
вновь берет уже знакомые ему твердые пальцы сильной (излишне сильной!)
руки и опять ощущает спокойствие, исходящее от нее, хотя девушка и
волнуется не меньше самого Симеона... И вот они идут по сукнам назад, ко
дворцу, осыпаемые рожью, льняным семенем и хмелем; и громогласно,
вспугивая галок с кровель и крестов, кричат по сторонам горожане; и
самостийный хор жонок оглушительно запевает свадебное славословие:
Выбегало-вылетало тридцать три корабля,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Тридцать три корабля, да еще с кораблем,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Да еще с кораблем, со удалым молодцом,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
И, продолжая петь, заглядывают, улыбаясь, ему в лицо, лезут, пихая
стражу, и гремит, гремит, все оглушая, праздничный хор:
Со невестою своей, со Настасьей-душой,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Семен с трудом понимает, что они уже дошли до крыльца, едва не
спотыкается о ступени. Гудит и кружит в голове; часто, толчками, бьет
кровь в сердце; и сзади, словно подпирая, упруго вознося их на высоту,
гремит несмолкаемый хор.
Михайло Терентьич подходит со ржаными пирогами в руках. Улыбаясь,
скусывает острые кончики: не выколоть бы глаза молодой! Концами пирогов
снимает плат с новобрачной, трижды обводит посолонь. Айгуста-Настасья,
освобожденная, легко встряхивает головой, обводит глазами стол и гостей,
заливаясь алым румянцем, и Симеон наконец-то видит, что она, и верно,
хороша, хоть по-прежнему ничего к ней не чувствует такого и словно бы даже
не понимает еще, что перед ним девушка-жена, с которой ему вечером
предстоит вместе лечь в постель.
Их усаживают, кладут им одну ложку на двоих, и Настасья первая, с
веселыми искрами в глазах, подносит ему что-то горячее и жирное. Он
неловко глотает, черпает сам и, пряча глаза, сует ей ложку куда-то едва не
мимо рта - только бы скорей исполнить стыдный обряд! А пир идет, и гости,
сперва чинно выхлебавшие уху, уже начинают шуметь, уже озорные шутки и
намеки достигают ушей Симеона, уже перебрали иные и фряжского вина и
стоялого меду, пронзительно дудят скоморохи, гомонят подвыпившие бояре,
нагрелась холодная поначалу столовая палата, распахиваются чуги, коротеи и
зипуны, жар ходит волнами, колебля пламя свечей, щурят узкие глаза татары,
глядючи на молодую. Все дружки Симеона уже полупьяны и веселы через край,
готовятся весть жениха с невестою в брачный покой, и только одни молодые,
двое, сидят, изнемогая, словно на чужом пиру, она - сожидаючи первой ночи
(как это у них будет? Мечтала девочкою: он придет, сильный, большой,
возьмет ее на руки, словно перышко, с маху кинет на постель...), а Симеон
одного ждет - конца, конца духоты, шума, пьяни (тайно ненавидит с детства
пьяных, не понимает и боится их) - и не мыслит даже, как ему быть с
молодою женой...
А отец, с увлажненным челом, кивает ему, тоже хмельной, чего с
родителем, почитай, и не бывало никогда, и мачеха посматривает на них
обоих со значением - скоро пора и на постель отводить! Словно в тумане
видит Симеон, как пробираются сквозь толпу гостей и слуг какие-то в
татарском платье... Что-то створилось? Отца вызывают из-за столов. Беда?
Какая? Хоть бы петь перестали! Не слышно же ничего! Он тянет шеей вослед
отцу, брови сдвигаются заботною складкой: выйти? Узнать? Кто-то трогает
его за рукав - едва не забыл о молодой жене! Рассеянно успокаивая, гладит
ее по плечу, а она, заглядывая ему в очи, вдруг осерьезнивает, прошает
трепетно:
- Воино? Рати? Ратни гроза?
И Симеон, опомнясь, берет ее за руку, твердо сжимает запястье:
- Нет, нет! Иное! Не страшись!
Она не страшится, но и не отнимает руки. Ей сладко, что он так,
по-мужски, сжал ей руку, только теперь почувствовала она наконец, что
рядом с нею не мальчик, но муж, мужчина, хоть и не подымет ее в воздух и
не бросит с маху на постель. И она вздыхает глубоко-глубоко и слегка - не
заметили б гости - прижимается плечом к своему московскому мужу.
Вот, расталкивая толпу, пробирается к нему дворянин, посланный отцом,
говорит вполгласа:
- Посол из Орды. Саранчюк! Батюшку князя к Узбеку кличут!
Симеон кивает благодарно и, поворотясь к жене, поясняет ей:
- В Орду зовут! В Орду!
- Ты? - спрашивает литвинка, округляя глаза.
- Не я, не я! - трясет головой Симеон. - Отец, отец, батюшка! Отец
поедет!
Она кивает. Кажется, поняла. Уж не огорчена ли, что не его зовут? От
постели брачной - в Орду! И он только тут догадывает, что молодая литвинка
хочет видеть в нем воина, мужа, и немножко обижается сперва: привыкли
тамо, в Литве, к ратям да браням! А потом, подумав, к худу то или к
хорошу, решает, что к добру. Жене должно гордиться супругом своим!
Но вот возвращается отец, освобождают место важному гостю со свитой,
несут кубки, серебряные тарели и мисы. Лик у родителя светел и радошен.
Слава Богу, значит, удача в Орде! Какая? О чем? И отец, отвечая на немой
вопрос сына, произносит, усаживаясь, одними губами, так, что только Симеон
и понимает его, одно лишь тихое слово:
- Дмитров!
Тихое, еле слышное, оно звучит меж тем как удар, как хлыст. За ним
все те поносные речи, что говорили об его отце после ростовского взятия.
Чем еще обернет ему этот новый ярлык? А отец светел и радошен, он снова
поверил в удачу, он завтра же, едва справив свадьбу сына и едва ли не
позабыв о ней, устремит в Орду, на суд с престарелым Борисом Дмитровским,
что не хочет добром уступить свое разоренное и разоряемое княжество
всесильному московскому соседу.
ГЛАВА 33
В Радонеже стучат топоры. Стефан с плотником Наумом и с младшим
братишкою, Варфоломеем, рубят новую клеть, торопятся успеть до покоса.
Парит. Облака стоят высокими омертвелыми громадами, не загораживая
яростного солнца. Земля клубится, исходит паром. Лист на деревах сверкает
и переливается в дрожащем мареве. Окоем весь затянут прозрачною дымкой.
Все трое взмокли, давно расстегнули ворота волглых рубах. Волосы мокрыми
космами ниспадают на разгоряченные, опаленные солнцем лбы. Бревна истекают
смолою. Топоры горячи от солнца - не тронь. Чмокает и чавкает свежее
дерево. Оба, боярин и мужик, молча, враз, подхватывают топорами бревно,
круто, рывком, переворачивают (давно выучились понимать друг друга без
