после нас, меня...
Иван приобнял сына. Молча слушал. Было хорошо. И не то, что говорено
и сказано, а то, что сын не отдалил, не ушел от него, а вот тут, с бедами
своими наиважнейшими, как всегда, как прежде, как в детские лета, - хоть и
мужик уже, и князь, и жена на сносях, - притек к отцу.
- Я мыслю, - заговорил он медленно, подбирая слова, - основа
прочности власти - предание. Должно быть такожде, как исстари, как
принято, как от дедов и прадедов заведено, от верху и до низу, во всем.
Налоги вот, дани, кормы - как прежде, по преданию, так и теперь. Уж коли
предание утверждено, и худой правитель не вдруг его переменит! Дабы не
истощить народ! Ни землю, ни лес, ни всякую тварь земную - не истощай, не
порть, не выбивай занапрасно! Достоит потомкам оставить столь же богатую
землю, как и мы получили от прадедов. Бояр я призываю прежде всего из
старых родов! Кто служил тятеньке моему и дедушке, Александру Невскому,
святому! Мыслю Прокшиничей опять перезвать, как Новгород замирю; пото и
Мишиничей из Переяславля на Москву вызвал.
- И Акинфичей?
- Да, и Акинфичей! Надо и их переманить, сын! Бояре должны знать, что
к ним уваженье по роду. Тогда за нас будут не люди, а целые роды: отец,
сын, внук, правнук... Так и пойдет! А от уваженья к большим, к боярам, и
прочим уваженье и честь надлежит, всем по порядку, поряду. Так и гость
торговый должен ведать, что безопасно и прибыльно ему у нас и что за
князем никоторая гривна не пропадет! Ратник должен ведать, что ему за
храбрость на рати, а не за иное что честь воздадут. Смерд, пахарь, паче
всего должен быть в покое за дом свой, за клеть, за землю и добро. Ежели
ведает смерд, что от отца - деда - прадеда все неизменно, прочно, вечно,
то и он кровь свою положит за власть и за князя своего. И веру свою,
православную, должны мы хранить нерушимо. Иного не мыслю, сын! И что бы ни
вершил, сколь чего ни устроил и ни содеял, всегда стремлю к одному: дабы
народ чаял во всем обрести прочность бытия.
Ну, а от иных... Тоже надобно требовати, дабы каждый в деле своем, от
пахаря и до боярина, труд свой свершал со тщанием, яко же и ратные герои,
яко же и богатыри, о коих поют гусляры.
- Тяжко, отец, требовать ото всех высокого! Величие разве не удел
избранных? Я вот пьяных не люблю, даже боюсь...
- Пиянство от лени! - вздохнув и усмехнувшись, отозвался Иван. -
Труженик, он не пьет, а пирует, да и то в свой праздничный час! А
требовать ото всех, ото всего народа, величия надобно, сын! Иначе не
стоять земле! Так мыслит Алексий. Так он и мне баял о том! Знаешь, сын,
егда я умру... Молчи! Когда-нибудь это произойдет все равно! Алексий, он
тебе... Слушай его!
- Батюшка, - вопросил Симеон, приподымая голову, - а не мыслишь ты,
дабы Алексий стал когда-нибудь митрополитом русским?
- Молчи! - сурово оборвал Иван, почти зажимая рот сыну, и повторил
тише: - Мыслю, но токмо молчи, не искушай судьбу!
ГЛАВА 40
Падает пушистый звездчатый снег. Рождество. По Москве, только-только
отстроенной после летошнего пожара, толпами ходят со звездой славщики,
величают младенца Христа. Скоро Святки, гаданья, шумные игры, ряженые в
личинах и харях, ковровые сани, кони в бубенцах... Эх, встретить бы дома!
Мишук, покряхтывая, дотесывает стены в избе, мастерит лавку. Все сам-один,
старшие парни усланы за сеном, не знай, воротят ли к пабедью? Клеть на
пожоге сложили едва-едва до снегов. И то добро, свои ратны устроили помочь
старшому, выручили Мишука. Хоромина получилась добрая, получше прежней,
почитай! А только не обихожена, да и хлев не дорублен. Огрехов тут -
делать не переделать и до Троицы! Но великий князь и так отлагал, сколь
мочно, помогал погорельцам и лесом и тесом. Велик был пожар, вся Москва,
почитай, обновилась!
Нет, Святки дома не встретить, дружина уходит к Нову Городу. Ивана
Данилыча вновь зовут на новогородский стол. Мечется Мишук; да уж, видно,
бросать нать! Все одно всего не переделашь! Катюха хлопочет, дети, точно
гусенки, галдят и так и рыщут под ногами. Тетка после пожара слегла, не
встает. Катюха тяжела опять, с брюхом-то много не набегаешь. Походит,
походит да и присядет, отдуваясь, поглядит на мужа. Зато Любава уже за
хозяйку, летает стрелой. Санька, пострел, уселся на шею к отцу:
- Тятя! Но! Но! Поехали!
- Куда?
- В Новгород!
Мишук, смеясь, сволок озорника, шлепнул:
- Запряг батьку!
Мишук весел, помолодел, глубоко вдыхает морозный свежий дух (только
со снегов и перестало нести горелым чадом). Сейчас уже все страшные труды
осенние позади. А то было: бревна - до хрипа в груди, от топора гудят
плечи и руки, едкий пот заливает глаза. Инова приздынешь бревно, дак и
темные звездочки в глазах, и ноги дрожат, как у той заезженной коняги. А
ничо! Сдюжили! Вона - клеть! И свершить успели! А что скот о сю пору на
дворе, дак на крещенски морозы и в хоромину завести не грех, перестоит!
Весел Мишук, и любо, что идут в Новгород не с войной, с миром. Хоть
поглядеть путем, каков таков Великий, бают, много чего там новый владыка
настроил-наворотил! Стены да церкви камянны, неуж лучше наших еще? Воз с
хлебом да кое-какой лопотью прихватил-таки Мишук на правах старшого. Мочно
будет продать да и с прибытком домой. Воз уже отослан, уже двое молодших
на санях прикатили, торопят. Отданы наказы старшим сыновьям. Катя, толстая
как кубышка, выходит, замотав плат, к воротам. Мишук, наклонясь, целует
жену. Она, зарозовев, тут только и решается, просит:
- Жемчугу привези новогородскова!
Младшие еще цепляются, лезут на сани: прокатил бы батька напоследях!
Молодцы хмельны, добрый конь берет с места в рысь, Мишук валится в
розвальни. И-и-эх! Хохочет. Бубенец под дугой заливается звоном, сани
виляют, встречные сторонят, весело и озорно орут что-то... И-и-эх! Гони!
Снег - пушистый, легкий, сказочный, святочный снег - игольчато холодит
лицо, залепляет очи, усы, бороду. Славная зима! Славный конь! Славный
поход! И Кремник на горке, обновленный снегом, стоит как сказочный, точно
и невереженный вовсе, и только непрестанное тюканье топоров внутри городни
и на стенах говорит о минувшей беде, уже, почитай, и залатанной лихими
секирами неутомимых древоделей.
Князь Иван, опустив поводья и морщась от попадающего в лицо снега,
шагом проминовал новорубленый житный двор (про себя порадовал вновь, что
пожар случился до того, как завезли новину: хоть хлеб уцелел!). Погреба с
добром, бертьяницу и медовушу удалось отстоять, а терема сгорели целиком и
о сю пору еще не отстроены. Уцелели каменные церкви, и еще, городовые
бояре говорят, в межулках, где тупики были, огонь сникал. Впредь надо
велеть так и строить город! Чтобы не продувало насквозь, огненной грозы
ради от улиц велись бы не межулки, а тупики.
Он отер глаза рукавом. Выехать из Москвы, а там и в возок пересесть!
Сам заметил, что с годами все меньше охоты у него к верховой езде. Неужели
силы пошли на убыль? До чего короток век людской! Не так радует жена, в
ину пору начинал уставать от нее, не радует снег, мороз не столь бодрит,
как было когда-то. И даже теперь, сейчас, заботы не оставляют Ивана.
Неужели Узбек простит Александра Тверского? Хоть скачи в Орду! Иначе все,
с таким трудом налаженное, прахом, пылью - в ничто!
Едва проминовав Москву, Иван перебирается в возок, закутывается в
тулуп, дремлет. Кони несут хорошей рысью, снежная дорога мягка и гладка,
возок ныряет, словно на волнах. Иван дремлет, разрешив себе пока, до
Дмитрова, не думать ни о чем.
Новгород встречает великого князя торжественным звоном. И как
отстроился, как похорошел! Каменная стена - словно дорогое узорочье,
ожерелье, сжимающее море древяных хором. А терема расписные! А новые
церкви, розовые, гордые! Быть может, они и правы! И до поры с Новым
Городом надобно говорить, яко с равным себе! Город, равный князю великому!
Могли бы хоша серебро закамское мне передать! Враз бы и ярославский ярлык
куплять стало мочно!
Вот оно, серебро закамское! В этих церквах, что посановитее его
московских храмов, в этих драгих портах горожан, в этих веселых рожах...
Даром, что орут и машут шапками, - а смотрят как? Тоже, словно равен я им
всем! Словно они меня на рати разгромили! Иван плотнее запахнул
праздничный, крытый цареградскою парчою, куньим мехом подбитый, вотол (всю
дорогу до Новгорода берег, вез в коробьи!) и сердито откинулся на
полосатые ордынские подушки. Орут! Тысячу все-таки поневолил заплатить!
Коими трудами только! Нет, правы умные - Михайло Терентьич и старый
Протасий с Сорокоумом, - в одно баяли: с Новгородом надо добром! Добром...
А где взять тогда серебро?! В Орде бесерменски гости торговые толкуют по
базарам: де у князя русского, в земле его, серебряны рудники. Столь много
серебра с Руси идет в Орду! Рудники! Вот он, единый мой рудник! Дак поди
отокрой его преже!
Было шестнадцатое февраля, четверток мясопустной недели, память
мученика Памфила. По случаю начала поста в палатах архиепископских угощали
рыбой: тройная уха, сиг в наваре из ершей и окуня, алая лососина -
гордость Нова Города, шехонская стерлядь, белорыбица, пирог с гречневой
кашею и со снетком... Морошка, брусника, вяленые дыни, многоразличные
пития, а на заед - белая, сорочинского пшена, каша с изюмом, винные ягоды
и грецкие орехи, сваренные в меду. Угощать в Новом Городе умели! Мощные
переводины тесового потолка лучились янтарной желтизной - палату нагревали
теплым воздухом снизу, стройно звучала прилепая дню и событию музыка. С
нижних скамей поминутно вставали, подходили с чарами к верхнему столу, где
сидел на почетном кресле Иван, прямь него архиепископ Калика, а с двух
сторон - свои бояре и вятшая новогородская господа: Варфоломей Юрьевич, в
серебряных с чернью сединах, сановитый, спокойный, грузный; Федор
Данилович, Матвей Варфоломеич Коска, Остафий Дворянинец - посадники от
Славны, Пруссов и Плотницкого конца; Федор Твердиславич; Лука; Козьма
Твердиславич, бессменный посол Великого Новгорода; а далее - житьи, купцы,
старосты ремесленных братств. Подходившие степенно кланялись:
- Здрав буди, господине!
Иван пригубливал, наклонением головы отвечая на поклоны и здравицы. К
нему тянулись, подмигивая, старики:
- Вишь, Данилыч! Нам с тобою вместях быти, дак от Литвы опас надобен.
Вона! Стены камянны кладем! Спроси, какой ради беды? От Гедимина! И немечь
орденских постереци ся надобно! Ты уж не сетуй на нас, не сетуй! Нелюбие
отложи, отложи! Едины суть православные!
Иван - у него уже хмелем начинало кружить голову - хотел было
возразить о Наримонте, что по договору продолжал сидеть на пригородах
новогородских, но и тут его упредили:
- Не посетуй, княже! Нам тоже опас должно имать! И ты сына женил на
Гедиминовой доцери! С Литвою нынь надо ухо да глаз!
И опять не скажешь - словно и правду бают! Иван встал из-за стола
несколько осоловелый, почти убежденный в любови и дружестве председящих с
ним вятших мужей Господина Великого Нова Города.
Назавтра Иван на Городце отдавал пир новогородской боярской господе.
Тут смог и со стариком Прокшею поговорить. Звал его на переславские
поместья.
- Вишь, государь! У нас ить, сам знашь... В твою службу идтить, здесь
ся волостей лишить придет! Оно, конецно, под Москвою земля, дак... Сын-от
мал ищо у меня! Как тамо у тебя Терентьиць, слыхать, не обижен? За цесть
спасибо, княже, а враз в таком дели не решить!
Он один, да и то в такой вот беседе, назвал Ивана государем, и Калита
